Малая метафизика цунами

Оказывается, что вытеснение зла во внешнюю, нечеловеческую сферу и есть основополагающий религиозно-политический прием по отношению к разлитому в историческом времени насилию. Дюпюи называет такую политику «катастрофизмом», давая ему определение внешне противоречивое, но содержащее внутреннее напряжение, из которого – так же, как в случае великих теологических определений, – черпается, как из неиссякаемого источника, вся его сила: «Просвещенный катастрофизм – уловка, позволяющая человечеству отмежеваться от совершаемого им насилия, которое становится равнозначным участи – не несет в себе замысла, но способно нас уничтожить. Уловка состоит в том, чтобы показать, будто мы – жертвы насилия, продолжая держать в уме, что причина происходящего с нами – в нас же самих. В этой двойной игре, в этой стратагеме, быть может, и есть залог нашего спасения»[5].

Однако человечество, вопреки данному предписанию, забывает, в чем причина катастроф, с ним приключающихся. Дюпюи видит здесь повод для того, чтобы поставить диагноз человечеству созидающему. Диагноз этот – метафизическая гордыня. Гордыня, потому что человечество считает, что может решить любую задачу технически, подойдя к ней как к научной проблеме. Ремесленник-решатель не желает знать, что такое судьба, не желает верить, что случайное сыграет в будущем какую-то роль. Он слишком спокоен, и именно это уверенное спокойствие приведет его ко злу, ни в коем случае не уничтоженному, а лишь с необходимостью вытесненному вовне. Если забыть об источнике зла внутри общества, то хитрость перестает быть хитростью и становится слишком серьезной. В таком избытке ремесленной серьезности и кроется источник зла.

Разбирая, как работает общий прием, Дюпюи, верный методу поиска структурных механизмов за завесой эмоционального восприятия катастрофы, подчеркивает – вслед за Руссо, но вопреки Вольтеру и Жирару – роль ревности в автотрансценденции зла[6]. Другой хочет разрушить мирно-любовную идиллию между человеком и объектом его нежной привязанности, даже если этот другой существует ровно постольку, поскольку он воображается субъектом действия как некая внешняя неумолимая сила. К действительному существованию другого – если предположить, что он и вправду существует, а не полностью сотворен фантазией субъекта, – ревность никакого отношения не имеет. Она питается внутренними соками беззаветной любви к объекту и одновременно движется страхом будущей его потери – неизбежной, как катастрофа. Оттого что это вытеснение внутреннего зла не осознается субъектом рационально, а проживается как связь с внешней, неизмеримо более мощной силой, субъект представляет себе, что в существовании другого нет внутренних проблем и оно не идет трещинами, как его собственное. Для его самосознания и себялюбия связь эта оказывается основополагающей и конститутивной. Субъект ревнует к целостности другого, пусть воображаемой. Ревность эта вытесняется вовне и оказывается достаточной, чтобы представить себе другого как силу зла – цельную и ничуть не страдающую, как сам субъект, но при этом заставляющую его страдать и толкающую его на войну со злом – священную и, следовательно, тотальную. Никакой рациональный аргумент ограниченного действия, никакой призыв к разуму конкретного индивидуума, к тому, чтобы думать ясно, чтоб не бояться, чтоб смотреть на вещи объективно и т. п., не способен отвести черную тучу ревности, застилающую обзор сразу всему обществу.

Современный пример автотрансцендентных механизмов вытеснения зла, о котором Дюпюи в 2005 году еще не мог написать, – санкции США против России. В его книге, вышедшей за десять лет до их введения, антропологические (а не сиюминутные экономические) механизмы санкций уже полностью охарактеризованы.

За время выборов президента Трампа общество в США почувствовало внутренний разлад. Разлад этот, о котором свидетельствуют десятки катастрофических статей в газете «Нью-Йорк таймс», был американским обществом вытеснен в форме внешнего врага – цельной и оттого вызывающей неумолимую ревность силы под названием «Russia». Эта «Russia» только по названию совпадает с Россией, но не имеет к ней ни малейшего отношения. Она целиком являет собой продукт религиозно-политических процессов внутри США.

С другой стороны, российское общество вытесняет внутреннее насилие, представляя его причину в виде внешней силы, чей жертвой столь естественно себя же изобразить. В точном соответствии с теорией Жирара, продолженной и дополненной Дюпюи, источник зла полагается в автотрансцендентной внешней реальности, истинное имя которой – «бытование насилия внутри общества».

Чтобы представить себя жертвой внешнего зла, нужен миф, в который способно поверить общество, описывающий вмешательство непревосходимого по мощи врага. Поэтому сочиняется исторический нарратив, в котором зло приобретает имя «США», точно так же как в США его имя «Russia». Заокеанская держава, до которой не достать, вмешивается в дела России, накладывая на нее санкции, откуда следует, что Россия – жертва катастрофы, вызванной действием слепого, случайно насылающего мор, необоримого бога. На самом же деле источник зла – внутри.

Оба этих принципа вытеснения детально описаны Дюпюи. Оба они основываются на механизмах священно-политического и антропологического порядка. Это, в частности, означает, что призывы отдельных людей к разуму (Трампа, желающего установить теплые дружеские отношения с русскими, или, к примеру, немецкого бизнеса, вопиющего о влиянии санкций на экономику) – все эти голоса не то что не имеют шансов быть услышанными, но и пропадают и не могут быть услышаны в принципе, поскольку действующие механизмы не предполагают рационального излечения. Политику катастрофизма переломить призывами посмотреть на вещи объективно. У катастрофы нет никакой ясности взгляда. Здесь действуют глубинные и могучие силы общественного бытия, против которых нет другого приема, кроме религиозного.

Итак, этапы антропологического и политического механизма, раскрываемого Дюпюи: во-первых, нарушение мира и баланса жизни в обществе вследствие катастрофы какого угодно порядка: природной, либо техногенной, либо гуманитарной и человеком произведенной; во-вторых, вытеснение зла, разлитого в обществе, в виде внешнего врага, источника зла, который, однако, сам этим злом не затронут и ему не подвержен, но, наоборот, представляется цельным и единым, потому вызывает ревность, несмотря на свой автотрансцендентный, божественный статус; в-третьих, священная война против этого внешнего зла, которая даже если оканчивается победой (напророченная катастрофа не приходит), то победой над самим собой, потому что (хотя это скрыто от глаз) зло внутри общества; в-четвертых, конец прежнего общества и начало нового, постапокалиптического этапа жизни, о котором Дюпюи кратко пишет в последней главе и чью структуру ему в 2005 году еще предстояло исследовать в книгах, написанных после этой.

Малая метафизика цунами

Генезис и бытие

Nur noch ein Gott ka

Траур по будущему

Сегодня нам ясно, что кичливый гуманизм, придающий современному миру небывалую динамичность, ставит под угрозу само продолжение одиссеи человечества. Ныне мы живем под нависающей тенью грядущих катастроф, которые, войдя в систему, возможно, приведут к исчезновению нашего вида. Ответственность, которую мы несем, огромна, ведь все происходящее с нами зависит только от нас. Однако чувство ответственности запросто может сделать нашу вечную гордыню непомерной. Уверившись, что спасение мира в наших руках и что человечество само себя вызволит, мы рискуем погрязнуть в этом стремительном бегстве в будущее, в гигантской волне паники, которую с каждым днем все больше напоминает мировая история.

5

См. с. 131 наст. изд.

6

J.-P. Dupuy. La Jalousie. Une géométrie du désir. Seuil, 2016.

7

Только Бог может еще нас спасти (нем.). Примеч. пер.