Лестницы

Пора было домой. Еще на рынок надо успеть, за хряпой. Переодеваться не было нужды: в этом холоде работать можно только в пальто. Он поплотнее затянул шарф, связанный когда-то Ириной, и щелкнул замком. Чтобы выйти на лестницу, сначала нужно было спуститься по невысокой, в один марш, деревянной, попасть в огромную коммунальную квартиру, преодолеть неимоверно длинный ее коридор с многочисленными дверями, висящим на гвоздях домашним скарбом и только затем, открыв тяжелую дубовую дверь, оказаться на лестничной площадке. В ранних сумерках лестница хорошо просматривалась. Да он и так знал ее до самой незначительной выбоины на ступеньках, знал все сучки на расшатанных перилах. Сколько лет уже он работает в этой мастерской? Наверно, с середины двадцатых, когда после получения диплома ему предложили остаться преподавать в академии. Тогда-то и занял он эту мастерскую, где долго работал покойный Семенов. Когда Коробкин пришел сюда впервые, он просто задохнулся от радости: молод был, энергия распирала. От Семенова и достался ему фиолетовый кусочек стекла.

Лестница была черной, по ней прислуга приличных жильцов поднимала когда-то в квартиры продукты, дрова, выносила мусор. К концу двадцатых прежние жильцы почти исчезли или были уплотнены приехавшими в Питер спецами и переселенцами с городских окраин и из подвалов. Квартиры перепланировали, из одной сделали две, и для многих черные лестницы стали основными. Лестница, на площадке которой стоял Коробкин, плотно охватывала пространство прямоугольной лестничной шахты и отделялась от пролета скромными перилами. Если взглянуть на лестничный провал под углом, от двери, то открывалась гипнотизирующая картина уходящей в преисподнюю перспективы. Коробкин тогда же решил, что он напишет эту лестницу. И действительно написал. Картина была одной из тех, которыми художник отчитался за пребывание в стенах академии. Ее даже оставили по просьбе Старика в музее. Когда в академии начался бардак с постоянной сменой руководства и чисткой от формализма, Коробкин, как делали многие его коллеги, тихонько утащил любимое произведение домой. «А то могли бы… своей железной метлой…» – думал он, поглядывая на полотно, висевшее над небольшим прямоугольным обеденным столом, придвинутым вплотную к стене. Он обожал квадратные полотна. Стол был шире полотна, добротный, из хорошего дерева, без всяких там выкрутасов и завитков, которые ненавидел Николай Августович. У стола – три стула с высокими спинками, тоже простые. Коробкин обычно садился за стол лицом к окну, то есть под левым краем полотна. У широкой стороны стола сидел непоседливый Женька. Серафима приносила из отдаленной кухни супницу со щами и садилась напротив. «Фу ты черт, – подумал Коробкин, – опять о еде!» Есть хотелось все время, и только работа в мастерской могла этот голод на время утолить. Но воспоминания его не оставляли. Николай Августович, намазывая хлеб горчицей, видел краем глаза свою темную кепку и плечи, обтянутые стареньким пальто цвета хаки (они располагались в нижнем углу полотна, у самого его края). Выше полотно отблескивало, и картина читалась плохо. А там было на что посмотреть. Лестница освещалась двумя высокими окнами с шестичастными рамами и широченным подоконником. В верхнее окно просматривался типичный питерский двор-колодец с однообразными стенами дворовых флигелей, выкрашенных какой-то непонятной красноватой краской, и зеленью жестяных крыш. Но выбор неизвестного маляра соответствовал охристому цвету стен и серым ступеням лестничной клетки.

Николай Августович был на лестнице не один: по следующему маршу спускалась пожилая женщина в беретке, ниже под пролет уходила фигура неизвестного, а дальше, в глубине лестничного колодца, в свете, лившемся из открытой двери, заметна была крохотная фигурка выбегавшего человека.

– Да, – сказал тогда, посмотрев картину, Петя Сотников, – это позаманчивей сфер Старика. Здесь такое пространство… Оно дышит, звенит глубиной. В нем – загадка, и она мне не подвластна. Я не могу ее разгадать. Но я буду думать! Черт знает, откуда эта легкая кривизна подоконника и чуть вогнутая стена в правой части полотна? А может, разгадывать и не стоит? Когда все ясно – не интересно.

Пете Коробкин доверял. Ему и самому не все было понятно. Это был постоянный предмет его размышлений. «Я, – думал Коробкин, – работаю в области изобразительного искусства, а в чем цель его, в чем смысл изобразительности? Вот то-то и оно, в чем? Можно, конечно, сказать, что я так вижу. Я так кому-то и сказал. А он мне: у тебя глаз, что ли, кривой?» Коробкин усмехнулся.

– Ты это о чем? – раздался неожиданно голос Серафимы.

Коробкин вдруг увидел себя со стороны: в одной руке надкусанный кусок хлеба, в другой – ложка со щами, не донесенная до рта.

– Я за тобой уже долго наблюдаю, – вновь раздался голос Серафимы.

Николай проглотил щи: они были почти холодными. Ничего себе задумался. Он быстро все доел, но жене так и не ответил.

Обо всем этом он думал, спускаясь по хорошо знакомой лестнице, заваленной по углам каким-то мусором и вонючей дрянью. Входная дверь была нараспашку, и в холодных радиаторах отопления завывал ветер. Из-под лестницы торчали чьи-то ноги. «Еще кого-то бог прибрал», – подумал Коробкин. Там, у входа в подвал, второй день лежала старуха Игнатьева из седьмой квартиры, а это кто-то еще. Николай Августович не стал заглядывать в тень под лестницей и вышел во двор. Соседка Анна Петровна говорила вчера, что должны приехать за покойниками. Их уже достаточно скопилось в доме. К смерти стали привыкать. Должны приехать, должны увезти. «Не по-человечески это», – думал Коробкин, вспомнив отпевание Пети Сотникова. Он тогда уговорил отца Серапиона из Николы Морского совершить все по правилам.

– Он же самоубился, – прошипел Серапион.

– Но ведь мог и упасть случайно с лестницы, поскользнуться, – возразил Коробкин.

Конечно, мог, только ведь он это сделал совершенно сознательно. Когда пять лет назад после изнурительного обыска его вывели из мастерской, он, оттолкнув солдата, шедшего за ним, перевалившись через перила, ринулся вниз головой, навстречу выщербленным каменным плитам вестибюля. Чем мог помешать им этот художник, всю жизнь писавший городские пейзажи? Мерзавцы… Ладно. Надо еще на Сенную и – домой. С этими мыслями Николай Августович, пройдя недлинную подворотню, вышел на улицу.

II

Коробкин с трудом отворил скрипучую дверь подъезда. Вторая дверь была открыта, и он вошел в полумрак круглого вестибюля. Ближе к центру сумрак постепенно рассеивался, и когда Николай Августович достиг его, по периметру вестибюля проступили невысокие колонны дорического ордера, а рядом с пятном, слева от него, начинались чугунные широкие ступени винтовой лестницы. Николай Августович старался всеми силами не наступить ногой на светлое пятно: сюда, именно сюда, приземлился летевший с верхней площадки Петя Сотников. Сначала он ударился спиной о перила нижнего марша лестницы, а они отбросили его в центр вестибюля. Говорят, что и крови-то было немного: основной удар приняла на себя спина. До сих пор были видны плохо затертые следы крови: он прибежал, когда тело уже увезли. Николай Августович почувствовал слабость в ногах, они стали ватными, колени подогнулись, и он опустился на ступеньку. Сидел как-то неуверенно, прислонившись к нижней балясине, как будто боясь упасть. Подняв голову, увидел, как из сумрака вестибюля к далекому свету поднималась невероятно красивая спираль лестницы, завершавшаяся где-то там, вдали, довольно высоким стеклянным фонарем. К нижней части фонаря была прикреплена металлическая сетка, предохранявшая вестибюль от разбившегося стекла. На самом же деле там, на сетке, скапливалась вековая грязь: дохлые голуби, кошки и всякая всячина, попавшая через те самые вылетевшие стекла. Эта грязь никогда не изымалась. Вот рядом с этой сеткой и находилась дверь в Петину мастерскую. Николай Августович даже застонал, вспомнив свой первый визит к Сотникову. Дело в том, что за площадкой шестого этажа, где располагались жилые квартиры, лестница резко сужалась, становясь как бы служебной, и, совершив еще два витка, приводила к двери мастерской. Тогда первые десять ступенек дались ему нелегко: прикосновение к тонким, как проволока, покачивающимся перилам отбросило его спиной к стене, прижимаясь к которой он и пополз вверх. Когда он уже, казалось, привык к постепенному подъему и смог оторвать глаза от ступенек, он увидел содержимое этой ужасной сетки. Он даже вскрикнул от неожиданной встречи с этой многолетней мерзостью, потом его почти настиг рвотный рефлекс, но в этот момент маршем выше раздался скрип открываемой двери – на лестницу упал свет – и голос Пети: