Возможности любовного романа

– Ты серьезно?

– Ну ясное дело, – засмеялась Нина, видимо, позабавленная моим легковерием.

Покинув наконец ванную, словачка протянула мне руку так, будто здоровалась с пришельцем на заброшенной космической станции.

Мы с Ниной решили, что не станем мешать ей собирать вещи, и отправились погулять по центру. Оломоуц я знал как турист: еще в детстве я приезжал сюда с дедушкой, потому что непременно должен был увидеть места, где давным-давно, почти тысячу лет назад, находилась единственная во всей округе резиденция епископов, а в не таком уже далеком прошлом – советская военная база. Я был рад, что в придачу к Нине мне достались декорации этого полусонного города, который в будни изо всех сил старался соответствовать журналистскому клише и выглядеть, как ганацкая столица[32], но на выходных больше походил на ганацкую гробницу. В будни здесь возникал волнующий контрапункт между бесконечными толпами студенток филфака и педфака и католиками в сутанах и монашеских рясах, но по субботам и воскресеньям город словно вымирал. “Полная глухомань”, – говорила Нина.

Мы спустились в парк по лестнице внутри крепостной стены – скорее даже не лестнице, а зловонному проходу с разбитыми ступеньками, стены которого были в несколько слоев покрыты граффити. Лучше згореть, чем угаснуть, – робким фломастером процитировал кто-то Курта Кобейна, но какая-то прилежная студентка богемистики безжалостно прокляла это несчастное “з” корректорским значком и надписала сверху “с”, так что экзистенциальный возглас превратился в упражнение на правописание, а подающий надежды альтернативщик – в безграмотного балбеса. Помимо граффити, стены были усыпаны предложениями разнообразных эротических услуг с номерами телефонов, и у меня в который раз за день мелькнул в голове вопрос, переспим ли мы сегодня с Ниной. Этого до сих пор так и не случилось.

Для меня секс никогда не был чем-то само собой разумеющимся, в моей кабине управления не была подключена функция автопилота. Как будущий социолог я провел глубинные интервью со своими сокурсниками по Академии музыкальных и сценических искусств и факультету социологии и в итоге выяснил, что существует два типа мужчин. Первых притягивают любые женщины – просто потому, что это женщины и у каждой между ног таится одно и то же. И именно поэтому мужчины второго типа выбирают женщину, исходя из того, чем она отличается от остальных. Я явно принадлежал ко второму типу, всякий раз выбирая слишком тщательно. Одна девушка как-то сказала мне, что у меня в штанах привередливый нос. “Страшно подумать, что у меня тогда на лице”, – ответил я, чтобы хоть немного спасти ситуацию. Да что уж там говорить, новая мужественность – концепт, конечно, симпатичный, но он не всегда избавляет от чувства вины тех, кто не трахает сразу все, что движется.

Мы прошли через парк, где Нина показала мне свои любимые места и привычный маршрут пробежек. Голод заставил нас вернуться в центр. Мы купили пиццу и вина, отправились на уютную площадь рядом с домом Нины и уселись в тени лип на ступени у подножья статуи святого Флориана.

– Схожу-ка я за бокалами, – сообразила Нина. – Тарелки принести?

– Из коробки поедим.

Она вернулась с двумя пузатыми бокалами, и в каждый из них я налил из пластиковой бутылки густого кагора, который в то время почему-то полюбил. Мы с Ниной чокнулись.

– Компотик, – поморщилась она.

– Ты лучше пиццу ешь, пока она не остыла.

– Мне кажется, я твоим кагором наемся. В следующий раз вино выбираю я.

– Ну не можешь же ты выбирать и вино, и пиццу, – возразил я, отделяя первый кусочек.

– Почему? Ведь раньше-то могла.

– Вот как? Значит, раньше могла? – весело переспросил я. – В таком же духе Шопенгауэр рассуждал о женитьбе, мол, ему непонятно, зачем удваивать свои обязанности и делиться правами.

– Ну, что-то в этом есть.

– Тогда тебе нужно знать продолжение.

– Какое?

– Что самым близким существом для него был пудель.

– Пуделей я не очень, это правда. Но все-таки лучше пудель, чем муж, – подытожила Нина. – Ладно, в следующий раз я выбираю вино, а ты пиццу. Пойдет?

– В любом случае пиццу ты сегодня выбрала правильную.

– Значит, в следующий раз ты можешь выбрать такую же! – воскликнула Нина победоносно, пытаясь оторвать кусочек, за которым тянулись ниточки сыра. – То есть ты и Шопенгауэра читал? Кажется, ты еще забористей, чем это вино.

– Ну, “Мир как волю и представление” вряд ли стоит брать с собой на море. Но у Шопенгауэра есть симпатичная книга о писательстве[33] – вот ее я люблю.

– Шопенгауэр меня не особо интересует. А у тебя как с писательством?

– В каком смысле?

– Ну, например, когда ты начал писать? Не знаю… расскажи мне наконец что-нибудь о себе.

Когда я начал писать? Мама раньше работала секретаршей в финансовом отделе Высшей сельскохозяйственной школы, и у нее в кабинете стояла электронная печатная машинка, такой промежуточный вариант между пишущей машинкой и текстовым редактором: каждая строка сначала отображалась на дисплее, чтобы можно было исправить ошибки, а потом быстро отпечатывалась на бумаге. Мне тогда было лет пять, и меня так и тянуло к этому устройству – наверное потому, что папа дома часами просиживал за чем-то похожим. В общем, когда мама брала меня с собой на работу, я забирался с коленями на стул и бил по клавишам до тех пор, пока не получалась густо исписанная страница. Правда, в то время я путал слова “бульон” и “фельетон” и говорил всем, что сейчас у меня будет бульон. Когда из печатной машинки выскакивал лист бумаги, я бежал в соседний кабинет, где один дяденька рисовал мне внизу на листочке глубокую тарелку. От нее еще шел пар. “Ну как, сварил свой супчик? А что у тебя в нем?” – спрашивала мама. И я с гордостью сообщал: “Картошка! Морковка! Буковки!”

– Кстати, у тебя все губы красные от вина. Мне облизать их, или ты сам?

А потом, в третьем классе, я написал сочинение, и учитель собственноручно снял с него машинописные копии, чтобы раздать их всем моим одноклассникам. Это было чистой воды подражание “Дюне” Фрэнка Герберта, которой я тогда зачитывался. У меня действие происходило на какой-то пустынной планете, где летали орнитоптеры, ну и все в таком духе. Научной фантастикой я увлекался лет с девяти и до тринадцати, не понимая, о чем еще можно писать в книжках, если не о чем-то сверхъестественном. У меня в голове не укладывалось, как автор может описывать обычную повседневность. Но однажды я взял у папы книжку Ирвина Шоу и прочел рассказ о парне, который влюбился в продавщицу книжного магазина. Или наоборот – точно не помню. В любом случае больше я к научной фантастике не прикасался, меня как отрубило. И я уже наоборот не мог понять, зачем читать об инопланетянах, если вокруг живые люди.

– Я подмерзаю, – сообщила Нина. – Знаешь, что: тут бар за углом, давай там чего-нибудь выпьем.

Мы выбросили коробку из-под пиццы в синий контейнер; собственно, это был не столько контейнер для бумаги, сколько для таких вот коробок – студенческий город, что поделаешь. Мы отнесли бокалы к Нине на кухню и, выйдя на улицу через черный ход, сразу уткнулись в красную дверь бара “Ось”, увенчанную неоновой рекламой рома “Гавана Клаб”.

– Ты можешь спускаться сюда прямо в пижаме, – заметил я.

– В ночной рубашке. Не бойся, ту свою дурацкую пижаму я уже выбросила.

Мы сошли по ступенькам и оказались в каменном полуподвале с бетонным полом. За высокими барными столиками сидело несколько компаний, из динамиков звучала карибская музыка, а в дальнем зале не обошлось и без пальмы на стене. В меню был один сплошной секс: “Секс с капитаном” на основе рома со специями, “Дикий секс”, неизбежный “Секс на пляже”, явно летний “Секс у стены и поцелуи”, вполне сносный “Оргазм”, а вот шот “Сперма” с ванильным ликером, ирландским ликером “Кэроланс” и гренадином нам показался уже перебором. Мы решили, что после крепленого вина стоит быть поаккуратнее и не экспериментировать с такими ингредиентами, как яичный белок, клубничный джем или греческий йогурт. В итоге мы остановились на классике: Нина заказала “Маргариту”, а я – “Негрони”.

32

…соответствовать журналистскому клише и выглядеть, как ганацкая столица… – Гана (Haná) – этнографический регион в Центральной Моравии, охватывающий большую часть Оломоуцкого края.

33

Но у Шопенгауэра есть симпатичная книга о писательстве… – Имеется в виду книга “О писательстве и о слоге” (вышла по-русски в переводе Дмитрия Цертелева).