Страница 13 из 25
Утром я проснулся первым. В задернутые шторы уже снова било солнце, словно пытаясь их распороть. Я сходил на кухню за стаканом воды и, вернувшись, пустил в комнату немного света. Усевшись в кресло, я сосредоточенно наблюдал за тем, как Нина спит. Как Нина дышит. Прижимается головой к подушке. Из-под одеяла высовывается ее колено. Просыпаясь, она еле слышно причмокивает. Неохотно открывает глаза – ресницы словно застегнуты на липучку.
– Привет, Нина, это я.
в предыдущих сериях
В той необыкновенной печали, которая наполняет человека с момента, когда он, выйдя из детского возраста, начинает осознавать, что обречен неотвратимо и в жутком одиночестве идти навстречу своей будущей смерти, в этой необыкновенной печали, которая, собственно, имеет уже название – страх перед Богом, человек ищет себе товарища, чтобы рука об руку с ним приблизиться к покрытой мраком двери; и если он уже познал, какое бесспорное наслаждение доставляет пребывание в постели с другим существом, то считает, что это слияние двух тел могло бы продолжаться до гробовой доски; такая связь может даже казаться отвратительной, поскольку события-то развиваются на несвежем и грубом постельном белье и в голову может прийти мысль о том, что девушка рассчитывает остаться с мужчиной до конца своих дней, однако никогда не следует забывать, что любое существо, даже если его отличают желтоватая увядающая кожа, острый язычок и маленький рост, даже если у него в зубах слева вверху зияет бросающаяся в глаза щербина, что это существо вопреки своей щербатости вопиет о той любви, которая должна избавить на веки вечные от смерти, от страха смерти, который постоянно опускается с наступлением ночи на спящее в одиночестве создание, от страха, который, подобно пламени, уже начинает лизать и охватывать полностью, когда ты сбрасываешь одежду, так, как это делает сейчас фрейлейн Эрна: она сняла зашнурованный красноватого цвета корсет, потом на пол опустилась темно-зеленая суконная юбка, а за ней – нижняя юбка.
я, ты и Ты
Я написал абзац: Утром я проснулся первым. В задернутые шторы уже снова било солнце, словно пытаясь их распороть. Я сходил на кухню за стаканом воды и, вернувшись, пустил в комнату немного света. Усевшись в кресло, я сосредоточенно наблюдал за тем, как Нина спит. Как Нина дышит. Прижимается головой к подушке. Из-под одеяла высовывается ее колено. Просыпаясь, она еле слышно причмокивает. Неохотно открывает глаза – ресницы словно застегнуты на липучку.
А может быть, лучше написать во втором лице и в настоящем времени? Утром я просыпаюсь первым. В задернутые шторы уже снова бьет солнце, словно пытаясь их распороть. Я иду на кухню за стаканом воды и, вернувшись, пускаю в комнату немного света. Усевшись в кресло, я сосредоточенно наблюдаю за тем, как ты спишь. Как ты дышишь. Прижимаешься головой к подушке. Из-под одеяла высовывается твое колено. Просыпаясь, ты еле слышно причмокиваешь. Неохотно открываешь глаза – ресницы словно застегнуты на липучку.
Так ли уж важны время и лицо?
Иногда у меня такое чувство, будто мне не остается ничего другого, кроме как проспрягать нас по лицам и добраться до самого инфинитива.
И вроде бы здесь есть ты и есть я, вроде бы все, как обычно, но одновременно все по-другому, и я первый, кто это понял. Я беру твое имя, Нина, добавляю к нему другие имена: существительные, но не всегда существенные, прилагательные, имена собственные и чужие, названия местные и неуместные, – и все это ради того, чтобы у тебя разрумянились щеки и заблестели глаза; в каждой главе я накрашиваю тебя перед зеркалом монитора и всячески прихорашиваю, чтобы ты могла выйти в люди, а потом в языковом гардеробе выбираю для тебя глаголы, больше всего подходящие для твоего темперамента и твоих манер.
Ты мой персонаж, и поэтому я забочусь о тебе. Ты мой манекен, моя марионетка, моя перчаточная игрушка, моя надувная кукла, у которой с самой собой общего столько же (не стану уточнять, много или мало), сколько у любовного романа с любовными отношениями.
Я блуждаю по строчкам этой книги одновременно как субъект ее и как объект, едва отличая одну свою личину от другой, ты же здесь просто как то да сё. При случае я могу обращаться к тебе, вот прямо как сейчас, но это ничего не значит, это лишь грамматическое “ты”, которое ничего не весит, это второе лицо, даже слишком второе. “Нина, Нина, Нина”, – пишу я, но это как стих без воздуха, молитва без пылкости, заклинание без магии – Нина, Нина, Нина, – которой твое имя наделяло только твое присутствие. На мне маска шамана, и я совершаю ритуал написания любовного романа, водя обгоревшей палкой по полному золы кострищу, но здесь нет главной составляющей любовных отношений – присутствия другого сознания, этого испепеляющего огня, разведенного на зеркале, огня, которому под силу переплавить это зеркало в подобие оракула.
Мне осталась одна-единственная надежда. Все города, которые я здесь возведу, все улицы, которые опишу, все дома, чьи двери открою, и все комнаты, где мы будем ссориться, мириться и любить друг друга (если, разумеется, верить моим словам), хотя и сделаны из бумаги, дают мне возможность дышать. И за стеной, к которой я в своей комнате время от времени прикладываю ухо, чтобы не сойти с ума, тоже иногда кто-то кашляет, или, бывает, мне слышно, как скрипит кровать или кресло, случается даже уловить пару слов. Я ничего не знаю о своем соседе, кроме того, что он там есть, но мне и этого достаточно. Его существование подтверждает, что я тоже существую. Поэтому больше всего я пестую язык. Он словно канат у меня в руках: дергая за него, я чувствую, что кто-то держит его с другого конца, и пока этот кто-то не разжал пальцы, я могу тянуть канат, а мои персонажи могут перебираться по нему через пропасть.
Иными словами, роман всегда парадоксален, а любовный роман парадоксален в особенности, и главный его парадокс – это Ты. Не ты, Нина, любовь моя, ты теперь всего лишь flatus vocis, дуновение голоса, шепот памяти, фантомная конечность, которая зудит по ночам, хотя давно уже ампутирована и – что еще хуже – пришита к другому телу. Не ты – Ты. Да, это с Тобой я говорю, это Ты держишь другой конец каната, и я, приложив ухо к стене, слышу, как Ты дышишь, читая книгу.
Memories are made of this
Мне удалось выехать из Брно, не застряв в пробках. Заводские цеха, склады и торговые комплексы, занимающие окраину города, остались позади; я уносился по широкой автостраде на юг. Я ехал быстро, быстрее, чем положено; при обгоне машина глотала белые полоски, будто в старой компьютерной игре, по обеим сторонам дороги мелькали свежеубранные поля. Открыв бардачок, где валялись диски с музыкой, обычно перескакивавшие с одного трека на другой, я выудил оттуда сборник Джонни Кэша. Поставил диск в проигрыватель и обогнал еще один автовоз, набитый разноцветными кузовами. С тех пор, как построили автостраду, дорога до Погоржелице, где жили бабушка с дедом, занимала меньше получаса.
Последний месяц лета прошел в каком-то тревожном возбуждении и возбужденной тревоге. В начале августа Нина уехала в Бари, и мы общались с ней только через интернет. Вечерами я ходил в пустую редакцию, включал компьютер, отвечал на несколько рабочих писем, присланных за день, а потом щелкал на синюю иконку Скайпа. Мы с Ниной тогда почему-то редко созванивались, в основном писали друг другу сообщения. Порой мне казалось, что лучше было бы остаться дома и заняться чем-то другим или, скажем, написать Нине настоящее письмо, но вместо этого мы с ней все строчили и строчили в чате. Выходила какая-то ерунда. Минут через двадцать мы оба понимали, что разговор катится на холостом ходу и чем-то напоминает игру шарманки: простая мелодия в нем, конечно, была, но о гармонии оставалось только мечтать; мы то и дело повторялись, отчаянно петляя по извилинам диалога, но остановиться уже не могли и стучали по клавишам, как упорные кладоискатели, которые надеются рано или поздно найти заветный сундук.