Переходный возраст

Вика засмеялась. Максим, побледнев, в ужасе уставился на котенка. Затем резким движением стряхнул его со штанины (котенок отлетел метра на два) и, продолжая отчаянно дрыгать ногами, захлебываясь слюной, завизжал: «Убери-и-и! Убери! Убери! Убери! Убери!», после чего убежал в детскую.

Марина тогда решила, что реакция сына – последствие давнишнего нападения на него Старого Феди. Детская психологическая травма. И подумала: через пару дней привыкнет.

Оказалось, что никакой «пары дней» в запасе нет. На следующее утро она нашла Нового Федю, съежившегося и трясущегося, на кухне под батареей, в лужице крови. У Феди было

откушено

оторвано правое ухо. Левое болталось на маленькой ненадежной ниточке кожи.

В тот же день Федя был срочно эвакуирован к дальней родственнице бабе Мане, которая жила в поселке Кучино. Баба Маня котенка выходила, но в возрасте трех месяцев он все равно умер – от какой-то неизвестной кошачьей болезни.

Так вот, получалось, что этот мальчик никого не любил.

Правда, к одному человеку (и это неприятно удивило и даже рассердило Марину) он некоторое время назад неожиданно проявил внимание и даже что-то вроде заботы. Этим человеком была его бабка, ее бывшая свекровь (теперь уже покойная) – с противным каркающим именем Сара Марковна.

Марина всегда недолюбливала свекровь – не из какого-то инстинктивного недружелюбия или ревности, а, как ей казалось, вполне аргументированно. Дело в том, что, будучи у детей единственной бабушкой (Маринины родители погибли, когда ей было девятнадцать) и, не имея других внуков, она не принимала в Максиме и Вике ни малейшего участия, не дарила им подарков, не звала в гости и, кажется, с трудом вспоминала при встрече их имена.

Существовало семейное предание о героической молодости и о материнских подвигах Сары Марковны. По этому преданию, зимой 1943 года Сара Марковна – беременная на девятом месяце вдова (неделю назад она как раз получила похоронку) – ехала в эвакуацию в город Фрунзе, ныне Бишкек, в тряском товарном вагоне холодного, с растрескавшимися стеклами, поезда. Ночью у нее начались схватки, и Сара Марковна в страшных мучениях произвела на свет тройню. Она собственноручно перегрызла пуповины, сняла с себя одежду, завернула в нее младенцев и дала им имена: Роза (в честь своей матери), Аглая (оно казалось ей благозвучным) и Альберт (в честь главного героя ее любимого романа «Консуэло»). Приехав на следующее утро во Фрунзе, Сара Марковна – практически нагая, с тремя младенцами на руках – на глазах у изумленных киргизов прошествовала через рыночную площадь и, почти теряя сознание, присела на скамейку. Новорожденные истошно орали: они хотели есть, но грудь обессиленной Сары Марковны была пуста. В этот-то момент ей и явилась Спасительница. Это была белоснежная коза с большим красивым выменем, полным молока. Никто не заметил, откуда пришла эта коза. Она помогла Саре Марковне выкормить детей, оставаясь с ней неотлучно на протяжении двух последующих лет, а по окончании войны ушла в неизвестном направлении – так же неожиданно, как и появилась.

Марине вся эта история казалась пошлой, фальшивой, скучной, а главное – явно придуманной самой Сарой Марковной и ею же нахально растиражированной. По мнению Марины, мужнина мать была особой самодовольной, недалекой, скряжистой и совсем не жертвенной. А вернее сказать – в высшей степени эгоистичной. Чего стоит хотя бы ужасное вычурное имя, которым она наградила собственного сына – невзирая на то, что большинству ее сограждан (не могла же она этого не осознавать) имя Альберт покажется скорее немецким, чем французским.

В иные моменты Марина пыталась оправдать индифферентность свекрови к Максиму и Вике тяготами и лишениями, которым многодетная Сара Марковна подверглась во время войны. Возможно, маленькие дети как таковые вызывали у нее с тех пор неприятные ассоциации. Однако после развода охота как-то оправдывать Сару Марковну у Марины окончательно пропала.

Эгоизм и полное отсутствие чадолюбия Сара Марковна передала по наследству всем своим троим отпрыскам. Ни Аглая, ни Роза потомством так и не обзавелись. Альберт, в сорок четыре года женившийся на двадцатипятилетней Марине, о детях тоже, в общем, не помышлял, произвел их на свет, скорее, по недосмотру и оставил без особых сожалений в пятьдесят один – когда его хронически запаздывающие «биологические часы» дотикали наконец до законно полагавшегося ему кризиса среднего возраста.

Безусловно, какая-то доля истины в семейной легенде была. По крайней мере Сара Марковна действительно выносила, родила и выкормила во время войны троих детей-близнецов (и эта кошачья ее физиология оказалась столь сильна, что загадочный ген «нескольких дублей» перешел затем к Марининым детям). Однако для Марины было совершенно очевидно, что она осуществила все это не при помощи белоснежной козы. Как бы то ни было, правду (скорее всего, очень скучную и прозаичную) Сара Марковна унесла с собой в могилу.

Сара Марковна умирала тихо и неподвижно. В ночь с 15 на 16 сентября 1998 года ее привезли в грязную убогую больницу в Северном Чертанове с диагнозом «инсульт», сделали несколько уколов и положили до утра на кровати в коридоре.

Она лежала на спине, под грязной простыней, и чувствовала, как по ее безвольно свесившимся рукам ползают больничные тараканы – но у нее не было сил их стряхнуть.

Утром Сару Марковну, уже парализованную, перевели в отделение интенсивной терапии, где она и провела последние дни своей жизни.

Так сложились обстоятельства, что именно в эти дни ее дети были чрезвычайно заняты и не могли находиться при ней. Впрочем, медсестрам они по возможности щедро заплатили за то, чтобы те относились к парализованной с вниманием и симпатией, вовремя меняли ей судно, переворачивали с боку на бок, делали уколы и боролись с пролежнями. За две недели (именно столько заняло путешествие Сары Марковны от больничной койки до могилы) Аглая приходила к ней дважды, Роза – трижды, а Альберт – только один раз, зато в сопровождении ее внуков.

То, что Вика согласилась на прощальное свидание с неприятной, нелюбимой и вообще совершенно посторонней ей старухой, Марину нисколько не удивило: Вика очень ценила общество отца и пользовалась любой возможностью провести с ним время. А вот реакция Максима поставила ее в тупик: он не только покорно потащился тогда в больницу, но и – по возвращении – сам предложил навещать больную бабулю ежедневно.

Он действительно каждый день приходил к ней в палату.

Она лежала на спине и молча наблюдала за тем, что он делает.

Она хотела бы отвернуться, но не могла.

Сильнее всего Вику удивляло, что брат – такой ленивый, жирный, всегда полусонный – на самом деле был куда более, что называется, «организованным», чем она.

Взять, к примеру, его вещи. Ведь это только на первый взгляд казалось, что они разбросаны в полном беспорядке. В действительности же он хранил их только в строго отведенных им местах. И страшно злился, просто впадал в бешенство, если кто-то – случайно или умышленно – что-нибудь переставлял или перекладывал. Все свои вещи он расположил так, чтобы иметь возможность в любое время дня и ночи даже с закрытыми глазами мгновенно найти и взять то, что ему требовалось.

Или его распорядок дня. По утрам он просыпался сам, без всякого будильника – вернее, задолго до звонка будильника, – и всегда в одно и то же время. Ел тоже по расписанию – то есть ел он, конечно, все время, однако самые обильные и основательные приемы пищи всегда происходили по часам. Вроде бы так: в полвосьмого утра – завтрак дома, в полдень – завтрак в школе, в три – обед в школе, в полпятого – обед дома, в восемь – ужин, в десять – вечерний чай со сладостями, и еще раз в середине ночи (часа в три, как ей казалось, – но точно она не знала) он просыпался и долго и громко чавкал чем-то, заранее припрятанным прямо в кровати.