Страница 103 из 110
— Наказание даже для меня? — уточнил я и сам удивился прозвучавшей в моем голосе деловитости.
На самом деле разговор я затягивал ради Часира, замечая, как с каждым пройденным мигом старик дышит все спокойней.
— Сильги наказывают сильг — тяжко вздохнула Анутта.
— Ну… я палач, а не сильга — улыбнулся я.
— Мне нужно еще немного времени. Я дам им по капле крови шанура и растертую травяную кашицу…
Кивнув, я вытянул руку и мягко положил ладонь на плечо старика:
— Мы пережили вчерашний день, добрый Часир. Да?
— Как же… как же сильно я подвел вас… — часто заморгавший Часир прижал ладонь к глазам и застыл.
Чуть сильнее сжав его плечо, я убрал руку и повторил:
— Мы пережили вчерашний день, добрый Часир. И лишь это важно. Пройдешься со мной до моста?
— Да… — бросив быстрый взгляд на внуков, старик решительно развернулся — Да… А затем мы отправимся вниз.
Мертвый зверь лежал там же. Тяжелая туша распласталась посреди маслянисто поблескивающего черного пятна на ослепительно белом льду. Сказочный ледяной мост опоганен этой мерзкой страшной кляксой и растерял изрядную часть своего невинного великолепия…
Первые странности я увидел еще за десяток шагов. Говорят, что у страха глаза велики. А я был испуган, когда понял, что обычное оружие не причиняет твари никакого вреда. Но не настолько же, чтобы мое воображение увеличило шанура больше, чем вдвое. А то, что лежало посреди черного пятна уже никак не выглядело огромной величавой рысью… Но подойдя ближе, я понял, что шанур… попросту растекается. Белая шерсть исчезла равно как и кожа. Обнажилась бурая плоть и угольно-черные кости хребта и ребер. Распластавшаяся рысь — уж не знаю почему продолжаю так называть шанура — словно сплющилась и продолжала оседать как сугроб снега, что вдруг оказался под палящими солнечными лучами. Осела и голова, потеряв свою форму. Проступил черный череп, а вместо прекрасных янтарных глаз зияла пустота. Шанур разлагался прямо у меня на глазах и стали ясны слова сильги о трудностях с сохранением внутренних органов. Судя по вон той глубокой дыре в груди вместо внутренностей уже сплошной кисель…
Зловония не было. Ни намека на трупную вонь. Вместо этого я с изумлением ощущал густой цветочный аромат, запах палой листвы и тяжелый дух только что вспаханной плодородной земли на краю болота… Цветочный луг, осенний лес и подсыхающее болото… как необычно…
Ступать на черное пятно не хотелось. Вынув меч, я рукоятью ударил по паре ледяных колонн, с сожалением ломая природную красоту. Когда лед с грохотом обрушился, а сверху осел снег, я осторожно ступил на него и медленно присел, стараясь не шипеть от боли.
Клыки…
Прозрачные страшные клыки остались нетронуты разложением. Черный череп провалился еще сильнее за считанные мгновения, часть клыков выпала, остальные медленно выпучивались из недавно столь несокрушимых челюстей. Кончиком ножа я принялся подхватывать клыки и бросать их на снег чуть поодаль, где они оставляли черные ядовитые кляксы.
Поняв, что там, где моя тень закрыла часть мертвой плоти, гниение словно чуть замедлилось, я, прищурившись, задумчиво глянул на солнце и вернулся к своему странному делу.
— Я подвел… — обронил стоящий за мной Часир — Старый глупец… я стал как женщина… нет мне прощения и…
— Нет — возразил я, достаточно невежливо перебивая и не давая старому горцу договорить — Тут не за что прощать. Дети… это дети, Часир. Кровь от крови, плоть от плоти. Да даже усыновленный и воспитанный — уже родной. Болезнь у одного уже вызывает тревогу… а тут трое почти разом упали замертво с седел. Я видел — и у меня у самого застыла кровь в жилах. Мне не понять того, что ощутил ты в тот миг…
— Жизнь кончилась — коротко ответил старик и медленно провел по лицу ладонью, глубоко вжимая кончики пальцев в кожу и оставляя глубокие белые полосы — В тот миг моя жизнь кончилась… Я побежал убивать убийцу моих внуков, зная, что следом и сам отправлюсь за ними… А потом… потом мне сказали… живы… я не поверил… проверил — да… живы… и дальше лишь серый сумрак перед глазами… Кто-то толкает, кричит в ухо, трясет… а я сижу и… и просто сижу… голова пуста…
— Да — кивнул я, продолжая цеплять ножом будто из стекла выточенные клыки и бросать их в снег — Тебе не в чем каяться, добрый Часир. Поверь мне — так случается… Тяжко быть отцом или дедом…
— У тебя есть дети?
— Нет — качнул я головой — Но я палач. Я убил много чужих детей и внуков. И каждый раз после казни я заглядывал в осиротевшие родительские глаза и… содрогался. Пусть приговоренный к смерти и заслужил такую участь… но отцу или матери от этого не легче.
— Когда ты упал… я думал не о тебе… не о госпоже сильге… нет… я думал о том, как возвращаюсь домой, ведя в поводу лошадей с привязанными к ним телам внуков… и как мне безмерно стыдно, что опять не уберег… как я не могу взглянуть в глаза встречающих… Почему я думал лишь о себе, Рург?
— Мы думаем обо всем разом — рассмеялся я — Мне так думается. Однажды меня пронзила стрела. Я упал и сначала подумал — кто?! А потом вдруг о своей первой любви, следом о недоеденной медовой булочке и наконец о новых неношеных сапогах — зачем покупал их, дурень? Еще через год меня подстрелили снова. На этот раз я был настороже и пытался подумать о чем-нибудь вечном… но на ум лишь лезло тревожное понимание, что я уже шесть дней был в пути и с тех пор ни разу не мылся и не менял исподнее… так меня и найдут… не глупо ли? Ведь я уже буду мертв…
— Да уж…
— Но я выжил. И пришлось буреть от стыда, когда молодая дворовая служанка в одном из трактиров раздевала и омывала меня… По сию пору обхожу тот трактир за пять лиг… а жаль! Там готовят такую вкусную гороховую похлебку со свиными шкварками… очень дешево и так вкусно…
Часир неожиданно улыбнулся. Покачав головой, он коротко поклонился мне.
— Благодарю, Рург. Ты истинный друг.
— Я друг — согласился я — И всегда готов поделиться добычей. Поделим на три равные части? — мой нож указал на лежащие в почерневшему снегу клыки шанура.