Зовите меня Медведем

– Медведь, мы не знаем ничего, что ты сам хотел бы нам рассказать, но Реми практически никогда не ошибается. – Выступил с защитной речью Клюква. – Тебе нечего терять, так что кончай дурить, и поехали вместе. Чем больше людей, тем проще выжить. Нас легко сломать, когда мы одни, но совместный дух не сломить.

– Никак не возьму в толк. Вы сектанты, или просто больные? Мне не нужны попутчики, я прекрасно справляюсь, и идите-ка вы к черту со своей болтовней.

Я злился не на шутку. Скудный завтрак только разжег аппетит, а все эти разговоры напоминали мне о Коре, которая тоже верила, что может отличать хороших людей от плохих, и что наш мир – сверкающая коробка конфет, где под фантиками не собачье говно, а чуть ли не бриллианты. И где она теперь? Что с ней стало? Как это исправить, или хотя бы облегчить мою боль? Никто не знает. Я не верю в небеса и загробную жизнь, оттуда еще ни один человек не возвращался, так что вряд ли кто-то сможет дать мне ответ на все эти вопросы. После того, как Коры не стало, я не смог оставаться в нашей квартире, продал ее и передал матери на хранение все деньги, поскольку не был уверен в том, что не пропью их или не спущу в казино. А сам старался с каждым днем сбежать все дальше от знакомых мест. Туда, где нет никого и ничего, что напоминало бы о прошлом. С каждым километром я все сильнее отдалялся от прежней жизни, от самого себя. Я становился человеком без прошлого, без привязанностей. В карманах у меня гулял ветер, но так было проще. Люди усугубляли и усложняли все, что способны были усложнить. Я буквально возненавидел их. Кора давно хотела уехать в большое путешествие, посмотреть мир. Мне было некогда или лень, мне казалось, что это не для меня. А теперь я бежал, как преступник, одинокий, закрытый ото всех, израненный. Так что эти четверо мне точно не были нужны. Я запихнул в рюкзак свитер и джинсы, которые использовал в качестве подушки и ушел, не поблагодарив.

Мне долго не везло, я злился, и, скорее всего, был источником максимально негативной энергии в этих местах со времен сотворения мира. Китайцы казались мне самой мерзкой и прогнившей нацией из всех живущих ныне на планете. А четверо безмозглых проходимцев, складывающих вещи и нетерпеливо ожидающих моего отбытия, действовали на нервы. Я возомнил, что они только и делают, что смотрят в мою сторону и осыпают меня проклятиями. Воображение до того разыгралось, что я начал икать. Мне не пришло в голову запастись водой, покуда была такая возможность. Я чуть было не плюнул на свою гордость и не отправился к ним с просьбой дать мне бутылку воды в дорогу. Как раз в этот момент остановилась машина, трижды просигналив, чтобы я поторапливался.

Я сорвался с места, бросив грозный взгляд на временный лагерь у обочины, и понесся к автомобилю. Китаец, перепуганный до смерти, махал руками и что-то громко кричал. Останавливаться на автобане – один из сотни смертных китайских грехов, так что ничего удивительного в том, что он был вне себя от испуга. Я ускорился и почти перешел на галоп, чтобы не упустить своего спасителя. Он не говорил по-английски, пытался лепетать что-то на своем языке, но поняв, что от меня ничего не добиться, ушел в свои мысли, прерываемые только безостановочно приходившими сообщениями из Ви-чата. На заправке он купил мне несколько банок холодного кофе и какие-то куски теста с непонятной начинкой. Если бы я не позавтракал до этого, мое нутро точно восстало бы против такой еды.

Ехать по Вьетнаму оказалось немного приятнее. Кормились и кормили меня они еще более скудно и скучно, чем китайцы, но хотя бы делали это без внутреннего отвращения и постоянного страха, что им влетит за то, что они делятся едой с белым человеком. Города и деревни были однотипные, малоэтажные и тусклые. Куры бегали по улицам, дети носились полуголые и валялись в грязи, на рынках царила полнейшая антисанитария. Природа казалась выгоревшей на солнце, сочная зелень не освежала повсеместную пыль, оседавшую на домах, машинах, бесконечных мотоциклах и одежде.

На улицах городов больше, чем мотоциклов, было только бездомных собак, которые кидались лаять на любого прохожего, и то и дело норовили укусить тебя за икру, лодыжку, или любую другую часть тела, до которой смогут дотянуться.

Один расчувствовавшийся вьетнамец подарил мне большую соломенную шляпу и пригласил в свою хибарку, расположенную в десяти километрах от главной трассы. Скрепя сердце, я принял предложение. Вся семья собралась встретить меня, как почетного гостя, не хватало только телекамеры и красной ковровой дорожки. Меня приветствовали радушно, а я в ответ только скалился и чувствовал себя неблагодарным. Желание остаться одному кололо, как шило, продырявившее задний карман джинсов. В дружелюбной бедной стране не так-то просто уединиться.

Щедрый семьянин, простой работяга, Тань, гордился своим многочисленным потомством, работой в рисовых полях, где они по двенадцать часов простаивали по колено в воде под палящим солнцем. Гордился глиняной хижиной с соломенной крышей, тремя поросятами, а теперь еще и тем, что у него появился белокожий друг. А мне, гордому белому человеку, было нечем гордиться.

Меня кормили рисовыми лепешками, рисовой лапшой, клейким рисом и обычной лапшой. В суп, помимо лапши, добавляли зеленый лук. К концу дня я уже начал жалеть о том, что отказался ехать с ребятами, пятерых бы этот беззубый не потянул, иначе всей семье пришлось бы два месяца голодать.

Мы объяснялись на пальцах или с помощью старшего сына Таня, который, вроде как, учил в школе английский. Судя по тому, что из двадцати сказанных мной слов он понимал только одно, я предположил, что школа была не из лучших. Отпускать меня, несмотря на неудобства, возникшие по моей вине, не хотели.

На следующий день, до восхода солнца, все, от мала до велика, собрались в поле, и я под предлогом, что хочу посмотреть плантации, ушел с ними из дому, а когда до трассы оставалось километра два-три, распрощался. Ребятишки долго бежали мне вслед, точно я был уходящим поездом, а Тань и его жена расплакались, и все не могли перестать жать мне руку.

Вечером того же дня, проспав всю дорогу в кузове старого пикапа, я очутился в Дананге. На дорогах, из-за мотоциклистов, движение было кошмарное, меня трясло и подкидывало на кочках, ехали медленно, и даже огромная соломенная шляпа не спасала от палящего светила. Я игнорировал горную дорогу и вид, открывающийся с самых высоких точек, и лежал, как ленивая корова, зажав во рту незажженную сигарету.

В Дананге толпа каких-то демонстрантов, или просто пьяных гуляк, увлекла меня в гущу событий, я, незаметно для себя самого, оказался в наиболее оживленной части города, отделенной рекой от прибрежных районов. Ноги гудели от усталости, поскольку в кузове их приходилось постоянно поджимать, а отбитые на кочках бока ныли и мешали нормально нести рюкзак. Нос и руки обгорели.

На улицах уже зажгли тусклые фонари, постепенно становилось немного прохладнее. Живот урчал от голода, но заходить никуда не хотелось – это означало бы новые контакты с людьми.

Я прислонил рюкзак к стене обветшалого здания с заколоченными окнами и сел прямо на тротуаре. Над головой раскачивались мириады спутанных проводов, они находились в катастрофическом состоянии, и стекались к столбам со всех концов города. Одно из окон было заколочено плохо, и фанера жутко скрежетала, хлопая о прогнившие остатки рамы, нагоняя тоску и мысли о призраках. Люди, проходившие мимо, спотыкались о мои ноги и недовольно что-то восклицали, но мне было все равно. Я закурил и задумался, опершись на бетонную прохладную стену.

Напротив меня раскинулась ярмарка, пестревшая лавочками с поношенной одеждой и перезрелыми фруктами в прогнивших деревянных ящиках. Воздух состоял сплошь из резких ароматов, которые несли с собой прохожие, спотыкавшиеся об меня. Я различал выхлопные газы, пот, пропавшие фрукты, дешевые духи, свежий зеленый лук и тошнотворный мясной бульон. Из кондитерской, расположенной за углом, выходили с пакетами, из которых торчали длинные палки батонов, и пахло дрожжами и сырым тестом. Кто-то из прохожих пролил мне на ботинки пиво, а в закоулке напротив бездомный справил свою нужду. Ароматы поистине будоражащие.