Страница 22 из 23
– Но какую? Где вы ее обнаружили? И где доказательства этой кражи? – воскликнули мы в один голос.
– На мысль о краже, – продолжал журналист, – меня натолкнуло…
– Вот это! – прервал его господин де Марке, все еще стоявший на коленях.
– Разумеется, – молвил господин Рультабий.
И господин де Марке объяснил нам, что на покрытом пылью полу рядом с отпечатками двух подошв в самом деле осталась свежая отметина от тяжелого прямоугольного пакета и что нетрудно различить следы веревок, которыми он был связан…
– Но вы, очевидно, приходили сюда, господин Рультабий, а между тем я приказал папаше Жаку никого не впускать, ему поручено было охранять флигель.
– Не ругайте папашу Жака, я явился сюда вместе с господином Робером Дарзаком.
– Ах вот как! – воскликнул господин де Марке с явным неудовольствием, бросив при этом косой взгляд в сторону Дарзака, который по-прежнему хранил молчание.
– Когда я увидел отпечаток пакета рядом со следами ног, я уже не сомневался в краже, – продолжал Рультабий. – Вор пришел сюда не с пакетом… Пакет этот он сделал здесь, несомненно сложив туда краденые вещи, и упрятал его в этот угол, намереваясь захватить с собой в момент бегства. Рядом с пакетом он поставил и свои тяжелые башмаки, ибо, посмотрите, к отпечаткам этих башмаков не ведут никакие следы, да и сами башмаки стоят рядышком, – сразу видно: отдыхают пустые. Теперь понятно, почему убийца, бежав из Желтой комнаты, не оставил за собой никаких следов ни в лаборатории, ни в прихожей. Войдя в Желтую комнату в своих башмаках, он, конечно, снял их там, потому что они мешали ему и потому что он не хотел делать лишнего шума. Следы его, когда он входил через прихожую и лабораторию, были смыты впоследствии папашей Жаком – это свидетельствует о том, что убийца проник во флигель через открытое окно в прихожей во время первого отсутствия папаши Жака, до мытья полов, которое имело место в половине шестого.
Сняв, вне всякого сомнения, мешавшие ему башмаки, убийца отнес их в туалет и поставил там, не переступая порога, потому что на полу нет никаких следов – ни от босых ног, ни от какой-либо обуви. Итак, он поставил свои башмаки рядом с пакетом. К этому моменту кража уже была совершена. Затем негодяй возвратился в Желтую комнату и спрятался под кроватью, где отчетливо виден его след на полу и даже на циновке, которая в этом месте немного сдвинута и сильно помята. Волокна соломы, оторванные совсем недавно, также свидетельствуют о пребывании преступника под кроватью.
– Да-да, это нам известно, – сказал господин де Марке.
– Возвращение убийцы под кровать доказывает, что кража была не единственным мотивом появления этого человека, – продолжал удивительный мальчишка-журналист. – Только не говорите мне, что он спрятался там, заметив в окно прихожей то ли папашу Жака, то ли господина Станжерсона с дочерью, возвращавшихся во флигель. Ему гораздо легче было бы забраться на чердак и, затаившись там, дождаться удобного случая, чтобы бежать, если бы в его намерения входил только побег. Нет и нет! Убийце необходимо было попасть в Желтую комнату…
Тут вмешался начальник полиции:
– Неплохо, совсем неплохо, молодой человек! Поздравляю… И если нам пока еще неизвестно, каким образом убийце удалось уйти, мы уже проследили шаг за шагом, как он попал сюда, и видим, что он здесь делал: совершил кражу. Но что же он украл?
– Вещи необычайно ценные, – ответил репортер.
В этот момент мы услыхали крик, раздавшийся в лаборатории. Мы бросились туда и увидели господина Станжерсона. С блуждающим взглядом и трясущимися руками он показал нам на нечто вроде книжного шкафа, который он только что открыл: там было пусто.
В ту же минуту профессор упал в кресло, придвинутое к письменному столу, и простонал:
– Опять, опять меня обокрали… – И крупная одинокая слеза скатилась по его щеке. – Только прошу вас, ни слова не говорите моей дочери… Ей это доставит еще большее огорчение, чем мне… – Глубоко вздохнув, он продолжал горестным тоном, который мне никогда не забыть: – Впрочем, какое это теперь имеет значение? Лишь бы она осталась жива!
– Она будет жить! – с удивительно трогательной интонацией промолвил Робер Дарзак.
– А мы обязательно найдем похищенные вещи, – добавил господин Дакс. – Но что же все-таки хранилось в этом шкафу?
– Двадцать лет моей жизни, – едва слышно произнес знаменитый профессор, – или, вернее, нашей жизни: моей и дочери. Да, самая ценная документация, самые секретные описания наших опытов и трудов, собранные за двадцать лет, были заперты здесь. Это поистине отборные, самые важные бумаги среди стольких других, хранящихся в этой комнате. Поверьте, это невосполнимая потеря не только для нас, но и для всей науки. Все этапы, через которые мне пришлось пройти, чтобы получить неопровержимое доказательство распада материи, были нами тщательнейшим образом описаны, классифицированы, аннотированы, проиллюстрированы фотографиями и рисунками. И все это складывалось здесь. Чертежи трех новых аппаратов, один из которых предназначался для изучения сокращения объема предварительно наэлектризованных тел под воздействием ультрафиолетовых лучей; другой должен был делать видимой потерю электрозаряда под воздействием частиц распавшейся материи, содержащейся в газах, источаемых пламенем при горении; третий – очень изобретательно сконструированный новый электроскоп – дифференцирующий конденсатор; целый сборник документов, отражающих кривую наших поисков основных особенностей промежуточной между весомой материей и невесомым эфиром субстанции; двадцать лет опытов в области внутриатомной химии и малоизученного закона сохранения веса веществ; рукопись, которую я собирался опубликовать под названием “Страдающие металлы”. И много чего другого – всего и не припомнишь. Человек, который приходил сюда, отнял у меня все: и дочь, и мои труды… Сердце и душу мою…
И великий Станжерсон заплакал, как ребенок.
Мы молча стояли вокруг, взволнованные этой безмерной скорбью. Господин Робер Дарзак, прислонившийся к креслу, в которое рухнул профессор, безуспешно пытался скрыть свои слезы. На какое-то мгновение это чуть было не пробудило в моей душе симпатию к нему, несмотря на инстинктивное неприятие, которое вызывали у меня странное поведение и зачастую необъяснимое волнение этого загадочного персонажа.
Один лишь господин Жозеф Рультабий, словно его драгоценное время и возложенная на него здесь, на земле, миссия не позволяли ему пассивно сострадать людской печали, подошел, сохраняя полное спокойствие, к пустому шкафу и, указав на него начальнику полиции, нарушил благоговейное молчание, с которым мы внимали горестным сетованиям великого Станжерсона. Неизвестно зачем он стал объяснять нам, что навело его на мысль о краже; этому, по его словам, способствовало два обстоятельства: обнаруженные им в туалете следы, о которых я упоминал выше, и пустой шкаф в лаборатории. Он говорил, что только заглянул в лабораторию, однако первое, что ему бросилось в глаза, это странная форма шкафа, его несомненная прочность, его железная конструкция, призванная уберечь шкаф от случайного пожара, и, кроме всего прочего, тот факт, что на железной дверце такого шкафа, само предназначение которого – сохранность вещей, представляющих особую ценность, висел ключ. Обычно сейфы держат не для того, чтобы оставлять их открытыми… В конечном счете этот самый ключик с очень сложной медной головкой и привлек, по словам господина Жозефа Рультабия, его внимание, а наше, наоборот, усыпил. У всех остальных, то есть у нас, кто уже вышел из детского возраста, само наличие ключа в замке порождает чувство успокоенности, тогда как у господина Жозефа Рультабия, несомненного гения – как говорит Жозе Дюпюи в своем романе “Пятьсот миллионов гладиаторов”: “Что за гений! Что за дантист!” – наличие ключа в замочной скважине вызвало мысль о краже. И вскоре мы узнали почему.
Но прежде чем поведать вам об этом, я должен сообщить, что господин де Марке показался мне не в меру задумчивым – очевидно, он не знал, радоваться ему тому обстоятельству, что скромный репортер помог правосудию сделать новый шаг в расследовании этого дела, или огорчаться, что шаг этот сделан не им самим. В нашей профессии такие досадные промашки – не редкость, однако мы не имеем никакого права проявлять малодушие и должны переступать через свое самолюбие, когда речь идет о всеобщем благе. Поэтому господин де Марке сумел преодолеть себя и счел вполне уместным присоединить наконец свои комплименты к похвалам господина Дакса, который не скупился на них, буквально превознося господина Рультабия. Мальчишка только пожал плечами и сказал: