Угол атаки

Иван собирался поговорить с Зайцевым вчера после рейса, но тот стремительно скрылся в командирском номере профилактория и не выходил на связь до самого утра. Для очистки совести Иван немножко послонялся под его дверью, но решил, что нарушать отдых пожилого человека – порядочное свинство, и лег спать, скорее довольный, чем раздосадованный отсрочкой. Утром он решил, что в предполетных хлопотах окошка точно не найдется, и воспрянул духом, что тяжелый разговор откладывается до следующей смены, но наземные службы аэропорта работали как швейцарские часы, и Леонидов, фантастически быстро пройдя медосмотр, метеорологов и службу организации перевозок, со всеми документами на рейс оказался в штурманской комнате на двадцать минут раньше срока. Лев Михайлович уже был там, пил кофе из бумажного стаканчика и читал вчерашнюю «Правду». Иван немного подождал, но штурман с бортинженером не торопились, видно, разговорились с приятелями. Повода промолчать, к сожалению, не нашлось.

– Разрешите обратиться?

– Слушаю тебя.

Дипломатия никогда не была сильной стороной Ивана, поэтому он сразу рубанул:

– Лев Михайлович, а почему вы не дали мне рекомендацию?

– Доложили-таки?

– Не в этом суть. Почему? Я хороший летчик, вы это знаете.

Зайцев кивнул, аккуратно сложил газету и молча уставился на Ивана из-под густых седых бровей. Леонидов поежился, но продолжал:

– Нареканий к моей работе нет, а что стаж маленький, так, простите, у меня восемь лет в морской авиации, и там я тоже был далеко не последний.

– Да?

– Да, Лев Михайлович! Любой вам скажет, что я летал отлично и опыт приобрел, знаете ли… Не в обиду гражданским пилотам будь сказано… И из штопора выводил, и на воду садился, и на лед.

– Я твоих заслуг не оспариваю, Иван Николаевич. – Зайцев допил кофе, смял стаканчик и с неохотой поднялся бросить его в корзину для бумаг. Леонидов тоже встал, отчасти из вежливости, а отчасти потому, что командир был очень маленького роста, а всегда приятно, когда начальство смотрит на тебя снизу вверх.

– Тогда в чем дело?

– Командир, Иван Николаевич, это не только мастерство, но и прежде всего ответственность, – Зайцев взмахнул бровями. – Ты должен думать не о высшем пилотаже, а о том, что у тебя полсотни жизней за плечами.

– Так я думаю.

– Ты обязан понять, что на борту существуешь не только ты, такой прекрасный, но экипаж и пассажиры, которые тоже люди и ничем не хуже тебя. Экипаж, Ваня, это не безликая обслуга твоего героизма, заруби себе на носу. У каждого характер, особенности, проблемы. Я вижу, что ты можешь пилотировать самолет, стоя раком на ушах, но это не штука. Штука, Ванечка, в том, чтобы сплотить людей так, чтобы они работали как один человек. Разумно, согласованно и в благоприятной обстановке. Одно то, что ты затеял этот разговор перед полетом, уже говорит о том, что ты не готов. Настоящий командир знает, как опасна конфликтная ситуация в воздухе…

– Я не конфликтую, просто спрашиваю в плане работы над собой, – быстро перебил Иван.

Зайцев покачал головой:

– Ответственность и уважение, ничего сложного. Какой ты командир воздушного судна, если своим кое-чем командовать не можешь?

Иван оторопел:

– Не понял?

Лев Михайлович стал с преувеличенным вниманием раскладывать на столе карту погоды.

– Все ты понял, – пробурчал он, – женатый человек, а к Наташе клинья подбиваешь.

– Лев Михайлович, клянусь, ничего не было!

– Сегодня не было, а завтра будет, на грех мастера нет. И что? Что это будет, экипаж или публичный дом на крыльях? Ты тени такого допускать не имеешь права! Это табу должно быть, и не только потому, что вы сотрудники, но и потому, что ты взрослый мужик, а она двадцатилетняя девчонка, в голове у которой… – тут Лев Михайлович замялся, – …в общем, черт знает, что в голове у двадцатилетних девочек, но точно не мозги. Это вот я тебе прямо гарантирую.

Иван пожал плечами.

– И еще у меня одна новость для тебя, – злорадно добавил Зайцев, – когда ты будешь командиром, то на бортпроводниц заглядываться тебе будет строжайше запрещено, зато в оба глаза придется смотреть, чтобы этого не делали члены экипажа. Как к дочкам придется тебе к ним относиться. Я понимаю, что для военного человека женщина – это прежде всего трофей, но в гражданской жизни другие порядки. Здесь она друг, товарищ и брат.

– Вы говорите, будто я пришел в аэрофлот не из Советской армии, а прямиком из Золотой Орды. Знаменосец Аттилы будто прямо. Политрук Чингисхана.

Зайцев хмыкнул:

– И все же привыкай, что на гражданке иначе. У вас главное – это любой ценой выполнить боевую задачу, ну а мы без героизма перевозим людей из пункта А в пункт Б. Ты вот рискнул и катапультировался, а мы должны сделать так, чтобы такой необходимости не возникло ни при каких обстоятельствах.

Иван, кажется, сообразил, почему Лев Михайлович против него предубежден.

– Постойте, так вы считаете, что я струсил? При первых признаках опасности бросил самолет? Но это не так. Катапультирование – это крайняя мера спасения жизни, когда все другие средства уже исчерпаны, и никто за это летчика не осуждает.

– Да господь с тобой…

– Оно потому и называется крайней мерой, что шанс выжить весьма скромный. Там идет такая перегрузка, что вам в страшном сне не снилась. Это, знаете, надо еще решиться на аварийное покидание самолета и доверить свою жизнь какой-то тряпочке, поэтому никто не настраивает летчика бороться за машину до последнего, наоборот. Все-таки человек – это человек, а самолет – железо, пусть и очень дорогое.

– Ваня, остановись. – мягко, но требовательно произнес Зайцев. – Я не сомневаюсь, что ты поступил тогда правильно, проблема в другом. Ты пока не понял, что больше катапульты у тебя нет.

Иван только руками развел. Похоже, в глазах старика он какой-то воздушный хулиган, который, дорвавшись до власти, немедленно начнет крутить мертвые петли с пассажирами на борту. А хуже всего, что Трижды Зверь, как все недалекие люди, считает себя крайне мудрым и проницательным, и если уж что-то втемяшилось ему в голову, то никакими силами не переубедишь.

В принципе, деда понять тоже можно, ведь он не знает специфики военной службы и считает, что Иван безответственно отнесся к полету, может, не проверил техническое состояние машины, может, пренебрег погодой, может, увлекся, проявил лишнее удальство и в результате угробил дорогую машину, ради выпуска которой советский народ годами горбатился, недоедал и вообще отказывал себе во всем. А Иван Леонидов бестрепетно отправил ее в болото легким движением руки. Жаль, конечно, уникальную технику, но военный человек мирится с такими потерями, потому что война – это вообще потери и разрушение. Люди тратят кучу времени и денег ради того, чтобы поднять в воздух истребитель, единственная цель которого – уничтожить за одну секунду другой истребитель, созданный другими людьми ценой огромных трудов и лишений. Безумие, если вдуматься, но военная служба устроена так, что размышлять на ней некогда и опасно. День забит под завязку, лишь бы только у офицера не образовалось тихой минутки, во время которой к нему вдруг снизошло бы понимание, какому чудовищному занятию он посвящает свою жизнь.

Зайцев вдруг пристально и сурово посмотрел на него, Иван буркнул «виноват» и обратился к полетной документации, хотя очень хотелось сказать, что нельзя ломать людям карьеру из-за своих замшелых предубеждений и стереотипов. Слова эти просто просились на язык, но, к счастью, в штурманской комнате появились остальные члены экипажа.

Бортинженер Павел Степанович был увлеченным лыжником, и встречный ветер с морозом совершенно стерли приметы времени с его лица. Обладателю этой задубевшей физиономии можно было дать и тридцать, и восемьдесят лет, и только по тому, что Зайцев общался с ним чуть более по-дружески, чем с другими членами экипажа, Иван догадывался, что истина ближе ко второй цифре. Штурман Гранкин только-только выпустился из института, а вдобавок был еще выше высокого Ивана, мелкий Зайцев рядом с ним смотрелся сущим гномом, поэтому молодой специалист вынужден был вести себя особенно скромно и услужливо, и личные качества его оставались пока загадкой.