Угол атаки

Пришлось месяц лежать в госпитале, где все лечение состояло в строгом постельном режиме и фанерном щите, подложенном под комковатый матрас. Болея впервые в жизни, Иван тосковал и стыдился своей немощи и надеялся только на то, что раз ему плохо, то, может, Стасику выйдет послабление по части болячек. Вдруг он остро и совершенно по-детски заскучал по Лизе, захотел, чтобы она прилетела, кормила его с ложечки и читала вслух свои любимые книжки. Но жена, конечно, не могла оставить ребенка, тем более что Иван наврал по телефону, будто у него нет серьезных повреждений.

Еще два месяца ушло на увольнение, и в июле он прилетел в Москву гражданским человеком.

Иван слегка растерялся от неожиданной свободы, но отец быстро привел его в чувство, отчеканив: «Соберись, Ваня! Я должен гордиться своим сыном, а не стыдиться его!»

При выписке врачи сказали, что после формирования костной мозоли он будет ничем не хуже здорового, главное – это создание мышечного корсета, поэтому Иван все лето плавал в любом пригодном для этого водоеме и делал упражнения на мышцы спины, а к осени без особых трудностей прошел медкомиссию и поехал в Ленинград переучиваться на гражданские самолеты. Снова жил отдельно от семьи, но приезжал домой на выходные.

Отучился год, и тут отец напряг все свои связи, чтобы его зачислили в авиаотряд Домодедово, а не отправили снова бог знает куда. Иван понимал, что так лучше для семьи, хотя бог знает где он давно бы стал командиром воздушного судна, а тут уже третий год летает вторым.

Странным образом, зажив вместе, как семья, они с Лизой еще больше отдалились друг от друга. Раньше хоть писали письма и разговаривали по телефону, а теперь и этого не стало. Спали вместе, да, и он был с женой каждую ночь, которую проводил дома, наверстывал долгое соломенное вдовство, но это был именно что секс, а не соитие с любимой женщиной. Тепло и мягко, а свет можно не включать.

Стасика, который, преодолев трехлетний рубеж, не перерос свои болезни, Иван очень жалел, но не любил так, как отец должен любить сына. Ребенок дичился его, а Иван робел и не знал, что сказать мальчику, который в шесть лет уже читает Дюма и Жюля Верна, но ни разу не гонял с пацанами в футбол и не лазал по деревьям. Если в других городах выпадало между рейсами свободное время, Иван первым делом несся в книжный магазин, вдруг выбросили что-то интересное для Стасика. Почему-то особенно много хороших книг продавалось в Кишиневе, например, там он купил сборник Даррелла, в который сын на целую неделю погрузился, как подводная лодка в океан.

Ивану нравилось, когда Стасик радуется, но в то же время он понимал, что расслабляет и разнеживает сына, тогда как для воспитания мужчины необходима твердость. Нельзя потакать ребенку, прощать ему оплошности, даже если у него не все в порядке со здоровьем. «Ты не добрый, а добренький, – выговаривал Ивану отец, – идешь на поводу у собственной сентиментальности, а в результате в атмосфере вседозволенности кто у нас вырастет? Инфантильный эгоист, чудовище!»

В сущности, дед заменил Стасику вечно отсутствующего папу, и Иван теперь мог претендовать разве что на роль старшего брата.

Отец говорил, что Стасик болеет оттого, что Лиза слишком с ним цацкается, изнежила ребенка, вот на него и садится любая болячка.

«Парня надо закалять, а не пичкать лекарствами!» – провозглашал отец, и Иван был с ним полностью согласен. Его самого отец в четыре года приучил обливаться ледяной водой, так что теперь не плеснуть на себя утром тазик холодной воды было все равно что не почистить зубы, и в результате он до сих пор не знал, что такое грипп и простуда.

«Я сделаю из тебя богатыря!» – обещал отец Стасику, но после двух дней осторожного обтирания холодным махровым полотенцем будущий богатырь обвесился соплями и три дня лежал с температурой под сорок.

Прогулки, спорт, все не шло на пользу. Даже во время безусловно безопасных оздоровительных занятий лечебной физкультурой в поликлинике под присмотром врача Стасик ухитрился подхватить мононуклеоз.

На этой почве между отцом и Лизой, прежде души не чаявшими друг в друге, возникла некоторая напряженность. Лиза просила его оставить Стасика в покое, а отец отвечал, рад бы, но ради ребенка ни за что этого не сделает. Он понимает, что она мать и волнуется, но мужик должен расти мужиком, а не кисейной барышней.

Зимой Стасик почти месяц не болел, и отец решил, что надо научить его кататься на коньках. Лизе затея эта явно пришлась не по вкусу, но сын загорелся идеей, он как раз читал книжку про голландских детей-конькобежцев. Иван был выходной, поэтому послушно завел «Волгу» тестя, единственное приданое жены, и повез семью на каток. Лиза не умела стоять на коньках, а Иван вдруг вспомнил детство и взял в прокате бегаши. С наслаждением сделал круг, разогнавшись возле хоккеистов и погасив скорость там, где плескалась малышня и где папа пытался научить кататься Стасика. Учеба эта состояла в том, что папа отпихивал ребенка от бортика и кричал: «Поймай движение, поймай! Главное – поймать движение, и ты поедешь!»

Стасик с обреченным видом отпускал бортик, откатывался и немедленно шлепался на пятую точку, папа с возгласом «экий ты неуклюжий!» поднимал его, и все начиналось снова. Иван заметил, что отец дает слишком расплывчатые инструкции, но папа сказал, что все нормально, тело должно подсказать, вот сам Иван сразу заскользил, как только его поставили на коньки.

Лиза сказала, что хватит, пора домой, и Иван расстроился, что сын уйдет с катка с горьким чувством поражения, но тут немолодая пара, степенно катившая под ручку, вдруг остановилась возле них.

– А ну-ка дай сюда, – женщина деловито сдернула шарф с шеи Ивана, прежде чем он успел что-то возразить, и продела его под мышки Стасику на манер постромков. – Так, теперь давай потихонечку шагай.

Сначала Стасик болтался на шарфе, как марионетка, но вскоре его движения сделались более осознанными, женщина стала потихоньку опускать руку.

– Так и на велосипеде легко научить, – заметил ее муж, тихонько катившийся рядом с Иваном, – только у меня уже нет сил за великом бежать, старость, что вы хотите.

Через полчаса шарф вернули владельцу – Стасик ехал сам, пусть неловко и неуклюже, но равновесие держать научился.

Всю неделю Стасик бредил катком, но в субботу у него начался кашель, а в воскресенье поднялась температура, и стало ясно, что никуда они не пойдут.

Стасик плакал, дед требовал от него утереть слезы и быть мужчиной, Лиза что-то ответила невпопад, и, как это часто бывает, нечаянная оговорка переросла в тяжелую ссору, когда все друг на друга страшно обижены, но никто не знает, из-за чего.

Отец никогда не скандалил. Сколько жил, Иван не помнил, чтобы папа вышел из себя, накричал на него или оскорбил дурным словом. Наоборот, когда Ивану случалось где-нибудь накуролесить, отец замолкал, лицо его леденело, и сын будто переставал для него существовать до тех пор, пока Иван не осознавал свою вину и не просил прощения. Становиться невидимкой бывало очень страшно, и Иван изо всех сил старался не разочаровывать отца, ну а если уж случалось, то как можно быстрее бежал извиняться и каяться, хоть порой и не чувствовал себя виноватым.

Ну он, понятно, был юный лоботряс, иначе не воспитаешь, но зачем подвергать Лизу пытке бойкотом, когда она и так измотана болезнями Стасика и своей из-за этого растянувшейся учебой (в прошлом году она с грехом пополам все же получила диплом, и теперь училась в ординатуре, где ее уже начали шпынять за бесконечные больничные)? Ивану казалось, что тут отец поступает слишком жестко, папа, в свою очередь, был недоволен, что Иван запустил совершенно воспитание ребенка, который уже вертит родителями как хочет и в грош никого не ставит. При этом Иван позволяет своей жене хамить человеку, который изо всех сил пытался заменить ей родного отца.

Немножко побегав между двух огней, Иван вдруг совершенно отчетливо понял, что он в этой семье лишний. Настолько лишний, что даже в ссоре не понимает, на чью сторону встать.