Когда запоют мертвецы

Странный рев, что она слышала на берегу, никак не шел из головы. Тоурдис уже голову сломала, раздумывая, что это могло бы быть, но в конце концов решила, что издавало его морское чудовище. Погрузившись в свои мысли, она перестала вязать. Такое с ней случалось: стоило о чем-то крепко задуматься, как тело замирало и взгляд устремлялся куда-то вдаль. На сей раз вместо маминого окрика раздалось раздражающее покашливание преподобного Свейнна.

– Кто из вас помнит Второе послание апостола Павла к Фессалоникийцам? Позвольте… «Вы сами знаете, как должны вы подражать нам; ибо мы не бесчинствовали у вас, ни у кого не ели хлеба даром, но занимались трудом и работою ночь и день, чтобы не обременить кого из вас»… Не обременяешь ли ты свою семью, дитя мое?

Диса встрепенулась и подняла взгляд на преподобного Свейнна. В сумеречном свете ламп его лицо казалось вздутым, как голова утопленника. Мерещилось, что пастор лопнет, если проколоть его спицей. Тоурдис перевела взгляд на его большие ладони, лежавшие на коленях, и долго их рассматривала.

– Не обременяю, – решительно ответила она и приподняла свое вязание. – А вот ваши руки в праздности, преподобный Свейнн.

Она еще никогда не видела, чтобы люди так раздувались! Казалось, что щеки пастора вот-вот порвутся от напряжения. Шея пошла красными пятнами, заметными даже в свете лампы. Зато Сольвейг неожиданно улыбнулась – едва заметно, но Диса гордилась тем, что ей удалось заслужить одобрение этой молчаливой красивой девочки.

…Разумеется, ей досталось. Ничего другого Диса и не ждала, но ей так хотелось дерзко ответить, что это стоило пары оплеух. Отец пытался заставить ее извиниться перед пастором, но она лишь сжала губы и смотрела с вызовом. Ни уговоры, ни подзатыльники на нее не подействовали.

Перед уходом преподобного Свейнна родители пообещали, что проучат ее как следует. Однако, к удивлению Дисы, особой взбучки не последовало: шлепнули пару раз и снова усадили за работу. Матушка лишь пригрозила, что, если Тоурдис будет отлынивать, она достанет свой «пробуждающий колышек» – палочку, которую ставят между веками ленивым слугам, чтобы те не могли закрыть глаза. Диса много слышала о таком колышке, но ни разу в жизни его не видела. Как-то она спросила о нем Гисли, но тот лишь посмеялся и сказал, что все это страшилки. Правда, услышав, что о колышке упоминала Хельга, припомнил, что видел, как таким наказывали особых лентяев.

Спать тем вечером легли поздно. Ворочаясь с боку на бок, Диса чувствовала, как от вязания сводит пальцы.

Проспать до утра ей так и не удалось. Диса сразу поняла, что ее разбудило, но поворачиваться лицом к бадстове не спешила. Родители снова ругались, а малыш Арни заливался плачем. Он перебудил весь дом: Кристин, спавшая рядом с Дисой, глубоко вздохнула и сжала руку сестры под одеялом.

Отец хотел, чтобы мать накормила младенца жирными сливками и тот унялся. Сказал, что их соседка Тоура жевала для своих отпрысков рыбу и вкладывала им прямо в рот. Когда он это произнес, Кристин изобразила, как будто ее тошнит. Мать на это ответила, что Тоура загубила больше детей, чем родила! Диса и не догадывалась раньше, что Тоура губила каких-то детей, хотя ей было известно, что сыновья пасторши время от времени умирали. Ей нравилось смотреть на деревянные гробики, которые опускали в маленькие могилки. Наверняка младенчикам там было приятно и уютно.

Укрывшись с головой, они с сестрой лежали и слушали, как мать меряет шагами бадстову, а сонный и раздраженный отец жалуется, как он измучен. Пабби повторял, что целыми днями трудится, но уже которую ночь не спит. Если из-за его рассеянности случится несчастье, что Хельга тогда будет делать?

– А что ты предлагаешь, Маркус? – громким шепотом спросила мать, хотя понижать голос не было никакой необходимости. Крики ребенка все равно все заглушали. – Думаешь, я не устала? Или я не тружусь? В чем ты меня обвиняешь?

– Весь дом страдает от того, что ты не знаешь, как обходиться с собственным ребенком! Ты – мать, сделай что-нибудь! Я так больше не могу, Хельга, я не выдержу! Он орет и орет как оглашенный. Может, это вообще не наш сын?

Шаги матери остановились. В перерывах между детскими воплями было слышно, как она тяжело и шумно дышит.

– Что ты этим хочешь сказать? – прошипела Хельга, и голос ее звучал как вода, попавшая на раскаленные камни.

– Может, он подменыш, может, это аульвы нам его подбросили, а нашего ребенка забрали к себе! Я слышал тысячи таких историй!

Диса зажала себе рот, чтобы не засмеяться в голос. Отец мог бы знать, что в этих краях аульвы не водятся, а до ближайшего их жилища несколько дней пути. Захоти они украсть ребенка, могли бы найти хутор поближе. Но пабби никогда не интересовался, где живут аульвы, и смеялся над историями о них, которые слышал от работников. Теперь же хватило нескольких ночей без сна и одного орущего младенца, чтобы он внезапно во все поверил.

– Что за бред ты несешь, Маркус, да ты не в себе! Господь с тобою, хорошо, что этого не слышит преподобный Свейнн… Ребенок просто болен, я это чувствую. Стоит выпустить его из рук, он начинает орать.

– Так сделай что-нибудь или я свихнусь! – зарычал отец.

Хельга ушла на кухню. Тоурдис услышала мамину возню, клацанье глиняных кувшинов и скрип стула, на который тяжело опустилась женщина. Кристин уснула, едва стихли крики, вскоре захрапел и отец. Диса тихо выбралась из-под шерстяного одеяла и, сунув ноги в ботинки, прокралась за занавеску.

На кухне горела лампа. Ветер хлопал в окно. Хельга сидела за столом, держа Арни одной рукой, а второй прикладывая к его губам клочок ткани, смоченный сливками. Малыш причмокивал, выжимая губами все до последней капли, глаза его были блаженно прикрыты. На краю стола стояла склянка.

Хельга выглядела совершенно изможденной. Лицо у нее осунулось, и Диса подумала, что матушка не спала гораздо дольше отца. Когда она вошла на кухню, Хельга дернулась, как будто готовясь к новой стычке, и расслабилась, только разглядев дочь.

– Я правда не знаю, что делать, – шепотом призналась она, раскачиваясь на стуле. – Он кричит, даже когда сытый. Мучает меня ужасно. Иногда я думаю, что Господь наказывает меня за…

Она замолчала, не договорив, и Дисе показалось, что Хельга плачет. Она тронула мать за рукав.

– Давай я его покачаю. А ты поспишь.

Поколебавшись, Хельга кивнула и с опаской передала ребенка дочери. У той в руках никто не кричал: ни ягнята, ни щенки, ни младенцы. Казалось, ее ладони обладали особым успокоительным даром. Хельга оставила девочке свою шаль. Диса устроилась на том же стуле и стала так же, как мать, раскачиваться взад и вперед, убаюкивая младенца. Им предстояло провести вместе целую ночь.

Наутро мать отпустила Дису к морю – дочь не только дала ей выспаться, но и вернула младшего брата спокойным и даже повеселевшим. На самом деле Тоурдис не любила маленьких детей: их блуждающий взгляд был менее осмысленным, чем у щенков, писклявые звуки раздражали, а от одеял, в которые их заворачивали, шел невыносимый запах. К Арни она не испытывала ни симпатии, ни привязанности. Хотя у ее матери еще не умер ни один ребенок – настоящее чудо! – надо всегда быть готовым к тому, что младенец окажется недостаточно крепким для этой жизни. Так что к ночному укачиванию Диса отнеслась как к работе, за которую тебя вознаградят, но не более. Несколько раз младенец просыпался, но стоило ему открыть рот, она тут же совала ему тряпицу, смоченную сливками, и он снова обмякал у нее в руках. К утру она и сама ненадолго задремала, ногой упираясь в противоположную стену и высоко задрав колени, чтобы во сне не рухнуть и не задавить ребенка.

Хельга утром обращалась с ней ласково: заплела две косы и достала из сундука шапку, чтобы девочка не обморозила уши. Как ушли отец и Бьёрн, Диса не слышала – должно быть, они отправились в путь еще по темноте. Еда, как обычно, появится только к полудню, поэтому она тайком прокралась в кладовку и стащила несколько кусков копченой баранины, спрятав ее в корзину. От бессонной ночи голод разыгрался, но мясо она припасла не для себя. По двору девочка бежала бесшумно и ловко, как снежная лисица, стараясь не привлекать к себе внимания. Сквозь снег пробивалась чернеющая земля, которая чвакала, если наступить на нее, и тогда от ботинок оставался грязный след.