Он приходит по пятницам

Суть эпизода, который так привлек Мишино внимание, стала известна со слов секретарши директора. Дама она была, как уже говорилось, с гонором и при других обстоятельствах вряд ли бы стала делиться увиденным и услышанным с другими сотрудниками института. И всё же в этом случае она не смогла промолчать – видимо, сама мысль о том, что она стала единственной обладательницей столь ценной информации о причинах, которые привели зама по АХЧ к печальному исходу, вынудила ее на время умерить свою гордыню и поделиться своими познаниями с рядовыми ниикиэмсовцами. Как бы то ни было, ее рассказ о небольшом, но знаменательном событии, предшествовавшим болезни замдиректора и – как предполагалось – вызвавшим у него скачок давления, вынырнул из бухгалтерии и распространился по всему институту.

Как рассказывалось, пресловутый замдиректора уже с утра был настроен о чем-то переговорить с академиком и, как только тот появился в институте (это было около одиннадцати часов), немедленно зашел к нему в кабинет. О чем шел разговор, секретарша слышать через двойную дверь, отделявшую кабинет от приемной, не могла и только задним числом предположила, что речь шла о какой-то конфликтной ситуации и что разговор шел на повышенных тонах. Ни о каких предположениях речь бы и не зашла, если бы в одиннадцать часов ниикиэмсовская Серна Михайловна[10], слегка приоткрыв дверь, не заглянула в кабинет, чтобы напомнить своему шефу, что пришел проректор мединститута, заранее договаривавшийся с академиком о встрече на этот час. За несколько секунд, на которые дверь оставалась открытой, ей удалось услышать только одну фразу: я из-за ваших друзей в тюрьму садиться не собираюсь. Произнесший ее Хачатрян стоял к двери спиной, и лица его секретарша не видела, но по тону и по положению собеседников – оба стояли на ногах – опытная и тонко разбирающаяся в оттенках взаимоотношений начальников с подчиненными свидетельница этого разговора сделала безошибочный вывод: спорят о чем-то. В ответ на сообщение о пришедшем посетителе директор попросил ее извиниться за задержку:

– Пусть подождет минутку. Мы сейчас закончим.

Собственно говоря, на этом весь инцидент и закончился. Ничего из ряда вон выходящего за этим не последовало. Правда, пришлый проректор был, наверное, недоволен столь неучтивым приемом со стороны почти равного ему по рангу начальника, и за те пять или семь минут, прошедшие до того, как Хачатрян покинул директорский кабинет, он дважды демонстративно взглядывал на часы. Но это и всё. По лицу вышедшего нельзя было предположить, что он только что выдержал серьезный разговор с вышестоящим начальником, – никакой особой взволнованности, раздражения или гнева: ничего указывающего на произошедшую баталию (если таковая, действительно, имела место). Да и не следовало этого ожидать от замдиректора, не склонного обнаруживать свои чувства и всегда умеющего держать себя в руках. Скорее, последствия произошедшего разговора можно было бы усмотреть в несколько необычном поведении академика – похоже, у него появились некие срочные дела. Наскоро разделавшись с мединститутским коллегой и даже не велев приготовить и подать кофе, чего следовало ожидать в соответствии с принятым в институте этикетом, – слава богу, хотя бы проводил посетителя до дверей и преувеличенно сердечно с ним распрощался, – глава НИИКИЭМСа распорядился соединить его с одним из отделов министерства, после чего дал задание секретарше заказать ему на вечер билеты в Москву и созвониться с ведомственной гостиницей. Заявил пытавшемуся побеседовать с ним завлабу, что ему некогда, и отложил обсуждение всех проблем на неопределенное «потом». Вызвал завкадрами и велел подготовить приказ о своей командировке в министерство на десять дней, оставив «на хозяйстве» зама по АХЧ, и сразу подписал еще чистый подготовленный для этого бланк. Секретарше дал указание переадресовывать всех желающих с ним свидеться Хачатряну и заму по науке, с которым он недолго о чем-то переговорил, после чего вызвал машину и распрощался, так что не прошло и полутора часов с момента, когда секретарша не вовремя заглянула в кабинет шефа и услышала нечто не предназначавшееся для ее ушей, как глава НИИКИЭМСа надолго отбыл из вверенного ему учреждения (покинув одновременно и страницы нашего романа – насколько я могу сейчас сообразить, больше ему здесь появляться незачем).

Строго говоря, ничего особенного и привлекающего всеобщее внимание не произошло. Ну, решил академик отправиться в Москву, хотя до того никто не слышал о его будущем отъезде, – мало ли какие могли у него появиться соображения и какие вопросы он собирался решать в столичных «коридорах власти». На то он и директор, чтобы не отдавать никому отчета в своих планах и изменять их в любой момент по своему усмотрению. И если бы не последовавший за этим инсульт у зама по АХЧ, вряд ли кто-то придал бы значение его спору с академиком (предполагая, что спор, действительно, был) и даже случайно подслушанной фразе. Надо полагать, что подобные споры происходили и до того, но никакого обсуждения не вызывали – даже на втором этаже, в непосредственной близости к начальственным кабинетам, что же говорить о Мише и его коллегах, обитающих в удаленной от центров власти 317-ой комнате. Им-то что до этого? Не заболей Хачатрян, и никто бы не узнал обо всех этих мелких подробностях, и уж точно, никому бы не пришло в голову связать такую ерунду с загадочным, потрясшим публику убийством в институте. Однако последовавший за разговором в директорском кабинете гипертонический криз у одного из участников, приведший его на грань жизни и смерти, как бы удостоверил серьезность конфликта между академиком и его замом, а прозвучавшее слово тюрьма направило на мысль о том, что за таким конфликтом и стычкой институтских руководителей кроется какая-то криминальная история. Такая цепочка умозаключений: разговор – спор – болезнь замдиректора – слово «тюрьма» – криминал – связь с убийством, была чрезвычайно шаткой и искусственной. Нетрудно было подвергнуть ее сомнению и свести к нулю – что и было тут же проделано институтскими умниками, – но в ней была и притягательная простота: каждой мелочи нашлось в ней правдоподобное место, а отсюда и тот интерес, который вызвал этот слух. На Мишу, во всяком случае, он произвел заметное впечатление. Может, и чепуха все эти глубокомысленные рассуждения и притягивания за уши, но что-то в этом есть, – решил он уже на пути к дому своего будущего коллеги по сыску, берущего на себя роль Шерлока Холмса. – Надо будет рассказать Косте, может, он чего знает. И как следует обдумать это. Вдруг Хачатрян не случайно заявился в институт в субботу – мало ли как могло быть?

Когда Миша оказался в Костиной квартире, то первое, что он сказал:

– Да. Я согласен.

Еще стоя в малюсенькой узкой прихожей, новоиспеченные компаньоны, широко улыбаясь и крепко сжимая друг другу руки, окончательно закрепили свой договор – ударили, так сказать, по рукам. Их совместное следствие по делу о ходячем трупе началось и стало раскручиваться со всё нарастающей скоростью.

В этот раз Миша задержался допоздна и ушел только в одиннадцатом часу. И всё это время новоявленные советские Холмс и Ватсон сидели за столом и обсуждали то, что было им известно к тому времени. Отвлекаться на какие-то не относящиеся к делу темы им было не только некогда, но и вовсе не приходило в голову. Правда, Костя – надо отдать ему должное как хозяину – основательно приготовился к приходу гостя и смог накормить его незатейливым, но вполне сносным ужином, а уж замечательного индийского чая они выпили за вечер почти два полных чайника (большинство, наверное, еще помнит те стандартные эмалированные советские чайники, которые вмещали, пожалуй, литра три воды и которым в ту пору почти и не было альтернативы). Но чай чаем, а их разговоры по делу практически не прерывались на протяжении всех этих пяти часов, так что домой Миша отправился основательно вымотанный.

10

Если кто не помнит, так звали секретаршу директора «Геркулеса» из романа Ильфа и Петрова.

Такой псевдоним Миша дал не названной им по имени секретарше из ниикиэмсовской приемной, однако, чтобы не вводить читателей в заблуждение, специально скажу, что рассказчик ни единым словом не намекал на то, что между их академиком и его секретаршей существовали те же отношения, что и между героями «Золотого теленка».

В этом своем сочинении я, как мне кажется, еще ни разу не цитировал книжек, оставивших столь глубокий след в душах нашего поколения. Пусть же здесь останется хотя бы мимолетное упоминание об эпизодической, но выпукло представленной и запоминающейся фигуре из знаменитого романа.