Страница 29 из 82
Комната электрика, так неожиданно покинувшего этот мир – вряд ли он, уходя вечером из дома, подозревал, что никогда больше сюда не вернется, – наверняка, была именно такой, какую можно было ожидать: спартанская обстановка, ничего лишнего – типичное спальное место много и регулярно пьющего одинокого работяги, не придающего никакого значения всем этим «домашним уютам». Но и ничего, свидетельствующего о том, что хозяин комнаты уже начинает терять человеческий облик. Никакого явного свинства, всё, как у всех, так что я могу не стараться, выдумывая, где что стояло и как выглядело – для нашего рассказа это совершенно не важно.
Пока молчаливый Андрей перетряхал небогатое барахлишко убитого – смотри письма, фотографии, документы все подряд… сам знаешь… может, ценности какие… – старший выведал у Порфирьевны много любопытных сведений. Сначала скупо отвечавшая на вопросы: не знаю я ничего о нем, мы с ним и не видимся почти – она постепенно разговорилась и выдала все известные ей тайны. Возможно, свою роль сыграло и сделанное в нужный момент признание беседующего с ней милиционера: пырнули его ножом, в тяжелом состоянии, неизвестно даже выживет ли. Нарисованная соседкой картинка сводилась, приблизительно, к следующему.
Появился Мизулин в квартире около четырех лет назад – переехал по обмену после развода с женой. Парень он был, по словам соседки, не вредный, даже добродушный, но… пьяница. Чуть ли не каждый день выпивши. Комната большая, жены нет – начались пьянки: компания, шум, гам, песни, шляются по квартире. Любящей тишину и порядок Порфирьевне это сильно не понравилось: Я ему раз сказала, другой, третий – да, да, всё понял – а пройдет неделя-другая, опять то же самое. Тогда я уже всерьез его предупредила: не прекратится это безобразие – вылетит он с жилплощади, как миленький – я и к участковому пойду, и в партком, и куда еще понадобится… Выставила его компанию пару раз – шум, скандал – озлобился, конечно, – я, говорит, такой же хозяин – да меня этим не проймешь, я до пенсии бригадиром на мелькомбинате была, знаю, как с такими ребятами управляться – коли надо, так я и сама могу послать куда подальше. После нескольких открытых стычек соседи почти перестали друг с другом общаться, но эффект дипломатических демаршей Порфирьевны был в целом положительным: шумные пьянки с большим количеством участников практически прекратились и, по-видимому, переместились на какие-то другие площадки. – Если придут – двое-трое – в комнату его нырк, и ни на кухню, ни куда не шастают – если загалдят громко, я постучу в стенку – притихнут. Понял, стало быть.
Такое состояние вооруженного нейтралитета, изредка осложняемое недолгими пограничными конфликтами, позволяло поддерживать стабильность и более или менее мирное сосуществование. А худой мир, как известно, все же лучше тотальной войны. Так тянулось год за годом, и соседи по квартире уже привыкли как можно реже пересекаться друг с другом, ограничивая общение минимально возможным уровнем.
Однако, – и это было самое интересное из того, что сообщила соседка, – вся эта вялотекущая склока на почве хронического мизулинского пьянства была уже, можно сказать, в прошлом, и жизнь в квартире в последнее время сильно переменилась.
Где-то с месяц назад, по словам Порфирьевны, ее сосед внезапно и резко бросил пить, так что она была почти уверена, что с этого времени он не выпил ни грамма горячительных напитков. На Порфирьевну это произвело впечатление истинного чуда: Если бы он лечиться стал или что… а чтобы так, по собственной воле – делилась она своими соображениями со слушающим ее милиционером – такого и не бывает вовсе. Я уж этих пьяниц навидалась, наслышалась про них, знаю, чего от них можно ожидать. А тут такая перемена… Но ясно, что не пьет – он же всё время на моих глазах. Мизулин, приходя с работы, почти безвылазно сидел дома, посещения друзей тоже прекратились (дак, если он не пьет, так что им здесь делать?), он стал готовить себе по вечерам кое-какую еду, что-то варил, жарил, чего раньше за ним практически не наблюдалось (да и денег-то у него обычно на нормальные продукты, поди, не было), судя по всему, поправился на несколько килограммов и вообще стал выглядеть свежее и бодрее (вот: без водки-то и здоровье улучшилось, всего-то месяц прошел).
Порфирьевна сначала никак не могла понять, что это случилось с ее соседом, что его подвигло на столь решительный шаг – ясно же было, что такое длительное воздержание давалось ему вовсе нелегко. В то же время он вовсе не выглядел замученным и подавленным и, похоже, оптимистически смотрел в свое будущее, ожидая от него чего-то значительного и хорошего – видно, не предполагал человек, чем для него это закончится. О его взглядах на будущее Порфирьевна судила по его собственному заявлению: через какое-то время после обозначившейся перемены соседка решилась и напрямик спросила Мизулина, верно ли, что он совсем бросил пить. (Раньше такое обращение было бы просто невозможно, но теперь они стали чаще разговаривать друг с другом, и общий тон разговоров был вполне дружелюбным). Сосед отнюдь не окрысился на то, что бабка сует свой нос, куда ее не просят, а вежливо подтвердил, что теперь не потребляет ничего спиртного и в ближайшем будущем намерен не сходить с этого курса.
– А дальше видно будет, – сказал он, улыбаясь и как будто даже гордясь теми горизонтами, которые открывались перед ним в этом «дальше».
Порфирьевна что-то промекала в ответ – так сказать, выразила свое одобрение соседскому решению, но одновременно и обозначила свое недоумение – с чего бы так?
– А что ж мне всегда такую жизнь вести? Здесь, в этих условиях? Могут ведь быть и другие варианты. У меня еще время есть впереди… Попробуем, посмотрим… А тогда и решим: пить – не пить? как пить? что пить?
– Верно я говорю? – закончил он свое неожиданное признание, видимо, почувствовав, что слишком уж приоткрывает свои подспудные соображения и планы.
У меня еще время есть впереди… – значит, на что-то надеялся, чего-то ждал, рисовал себе какие-то розовые дали. Ничего-то не может знать человек о своей судьбе, и сворачивая за угол, никак не может угадать, что его на самом деле ожидает за этим поворотом. Так что всякое мыслимое предвосхищение будущего – пусть даже ближайшего – стоит, по примеру нашего классика, снабжать непременным примечанием: ебж – если буду жив.
Несмотря на весьма расплывчатый ответ Мизулина о причинах столь разительного поворота в его привычках и поведении, Порфирьевна не так уж долго оставалась в недоумении относительно наблюдаемого ею «чуда». Вскоре у нее появились рациональные соображения, постепенно оформившиеся в подтверждаемую солидными фактами гипотезу, которой она и поделилась с внимательно слушавшим ее милиционером.
– Женщина у него появилась. Вот что я вам скажу. От нее всё и идет, – рассказывала она с некоторым воодушевлением, вполне понятным, если учесть, что весь процесс постижения истины – от возникновения первых догадок к формулированию рабочей гипотезы, и затем к выяснению фундаментального свидетельства, блестяще подтверждающего высказанное предположение, – был пройден ею самостоятельно и практически до конца: никаких сомнений у нее больше не оставалось.
Суть соседкиного рассказа сводилась к тому, что буквально через день после ее разговора с Мизулиным у нее появилось некоторое объяснение его чудесного преображения. Вернувшись домой поздно вечером – а она два раза в неделю ходила в заводской клуб на спевки самодеятельного хора («не шей ты мне, матушка, красный сарафан…», «наших рек разлив, что моря весной; до чего ж красив ты, мой край родной…» и тому подобные образцы «народного» творчества) – Порфирьевна с удивлением обнаружила, что сосед брал ее чайные чашки: они у меня на кухне в шкафчике стоят – две красивые чашки – с розами – и блюдца такие же. А у Сашки-то сроду чашек не было – да и зачем они ему? Ему стаканы-то и сподручнее, для водки-то в самый раз. А здесь по-другому понадобилось. Он, конечно, чашки-блюдца помыл, на место поставил, но я-то вижу – не так стоят, да и в одной еще вода не высохла. Ага, думаю, гостью принимал, пока меня не было. Да не какую попало – его лахудрам и стакан бы сгодился – не-ет! Тут дама приходила – вот он и расстарался.