Страница 2 из 23
Наша армия, когда мне наконец удалось ее обнаружить, сгрудилась вокруг этого самого дома. Парочка так называемых дозорных попыталась было остановить меня, но я заявил им, что пришел вступить в их ряды, дабы принять участие в сражении, и они принялись хохотать так самозабвенно, что пропустили меня, причем один из них решил отвесить мне пинка, правда, безуспешно. В самом лагере половина мужчин была буквально парализована ужасом, а другая попросту упилась до бесчувствия. Помощника нашего конюха я так и не нашел, зато увиденное убедило меня в том, что случись здесь один-единственный прорыв, и Рим сдастся на милость победителя с такой же легкостью, с какой жена раздвигает ноги перед симпатичным соседом.
Вернувшись домой, я застал свою госпожу бодрствующей в ее спальне, после чего поведал ей обо всем, что видел. По своему обыкновению, она выслушала меня очень внимательно. Мы немного поговорили, а когда вокруг нас сомкнулась ночь, погрузились в молчание, уносясь мыслями из настоящего, наполненного теплом благосостояния и безопасности, в мрачное будущее, все ужасы которого мы едва ли могли представить.
Когда при первых лучах рассвета начался штурм, мы уже трудились не покладая рук. Я разбудил слуг еще до восхода солнца, и госпожа велела им накрыть большой стол в Золотой комнате, приказав повару забить самых откормленных свиней и начать подготовку к такому пиршеству, какое мы обычно закатывали для кардиналов или банкиров. Невзирая на протестующий ропот, авторитет ее был таков – или, возможно, сказалось их отчаяние, – что любой план сулил утешение и внушал спокойствие, пусть он даже и выглядел совершенно бессмысленным.
К тому времени особняк уже лишился наиболее нарочитых и демонстративных символов своего богатства: огромные вазы из агата, серебряная столовая утварь, блюда из майолики, позолоченные хрустальные бокалы муранского стекла, равно как и лучшее постельное и столовое белье были припрятаны три или четыре дня назад: их завернули сперва в вышитые атласные драпировки, затем – в тяжелые фламандские гобелены, и уложили в два сундука. Меньший из них был так искусно украшен позолотой и инкрустациями, что его вновь пришлось завернуть в мешковину, дабы уберечь от сырости. Понадобились объединенные усилия повара, мальчишки-конюха и обоих близнецов, чтобы выволочь сундуки во двор, где под каменными плитами близ отхожего места для слуг была выкопана яма. Когда же они были погребены в земле и покрыты свежим слоем фекалий (страх – прекрасное слабительное), мы выпустили пять свиней, купленных несколькими днями ранее по непомерно взлетевшей цене, и они принялись рыться в земле и валяться в грязи, похрюкивая от восторга, как умеют только свиньи.
Теперь, когда все следы ценных вещей исчезли, госпожа взяла свое роскошное ожерелье – то самое, которое надевала на прием в особняке Строцци, там, где комнаты освещались свечами, воткнутыми меж ребер скелетов, а вино, как уверяли впоследствии многие, было таким же сочным и густым, как кровь, – и раздала каждому слуге по две крупных жемчужины. Оставшиеся, заявила она им, будут разделены между ними, если сундуки останутся нетронутыми после того, как минует худшее. Верность – это качество, которое стоит дорого, когда наступают кровавые времена, и в качестве госпожи и хозяйки Фьяметту Бьянчини любили ничуть не меньше, чем боялись; таким вот способом она ловко настроила своих людей как против себя самой, так и друг против друга. Что же до того, где она спрятала остальные свои драгоценности, то этого она не открыла никому.
После всего этого мы остались в скромном небогатом домике с недорогим орнаментом, двумя лютнями, статуэткой Мадонны в спальне и деревянной панелью с чувственными нимфами в приемной, то есть украшениями, вполне соответствующими ее сомнительному роду занятий, но без малейшего намека на излишества, которыми грешили многие палаццо наших соседей. В общем, спустя несколько часов, когда огромный город пробудился под звон церковных колоколов, которые, такое впечатление, старались перекричать друг друга, сообщая нам о том, что наша оборона рухнула, единственным запахом, исходившим из нашего дома, стал аромат поросенка, медленно жарящегося в собственном соку.
Те, кто выжил, чтобы поведать о случившемся, с благоговейным ужасом рассказывали о первом проломе в стенах; о том, как сражение становилось все яростнее по мере того, как день вступал в свои права, а с болот, раскинувшихся позади позиций неприятельской армии, стал наползать туман, густой и мрачный, словно мясной бульон. Он поглотил сосредотачивающиеся для штурма войска, так что наши защитники не могли даже толком прицелиться, пока, подобно армии призраков, враги с ревом не вынырнули из тумана и не атаковали нас. После этого то мужество, что еще у нас оставалось, не могло устоять против их численного превосходства. Дабы подсластить горькую пилюлю, мы все-таки урвали у них недурную добычу, когда выстрел из аркебузы проделал дыру размером с дароносицу в груди их предводителя, великого Карла де Бурбона. Впоследствии золотых дел мастер Бенвенуто Челлини налево и направо похвалялся своей меткостью. Впрочем, он недаром пользовался репутацией прожженного лжеца. Его послушать, – а он никогда не отказывал себе в удовольствии выставить напоказ собственные достоинства, причем как в особняках знати, так и в тавернах трущоб, – так он чуть ли не в одиночку оборонял город. Следовательно, и винить следует его одного, поскольку в отсутствие вождя некому было остановить кровавое безумие неприятеля. Сквозь тот самый первый пролом в стене они хлынули в город и растеклись по нему, как тараканы. Если бы мосты через Тибр были разрушены, как советовал командующий обороной де Чери, мы могли бы запереть их в Трастевере и удерживать там достаточно долго, чтобы перегруппироваться в некое подобие оборонительных порядков. Но Рим предпочел негу и комфорт здравому смыслу, и с падением Понте-Систо (каковое случилось очень быстро) уже ничто не могло остановить армию вторжения.
Итак, на шестой день мая месяца в 1527 году от рождества Господа нашего началось второе разграбление Рима.
То, что нельзя было унести или обратить в звонкую монету, безжалостно истреблялось и разрушалось. Принято считать, что в этом деле в худшем смысле отличились лютеранские ландскнехты. И пусть император Священной Римской империи поклялся везде и всюду защищать имя Господне, он отнюдь не брезговал тем, чтобы привлекать на свою сторону мечи еретиков, дабы вселить ужас в сердца своих врагов. Для них Рим был лакомым кусочком, обиталищем самого Антихриста, и в качестве наемников, которым император очень вовремя позабыл выплатить жалованье, они жаждали как набить свои карманы, так и восславить свои души. Каждая церковь представлялась им выгребной ямой коррупции, каждый монастырь – вместилищем шлюх во Христе, каждый лишившийся родителей ребенок был насажен на штык (дети были слишком мелкими целями, чтобы тратить на них пулю) и являл собой душу, спасенную от ереси. Разумеется, все это могло оказаться правдой, но я собственными ушами слышал, как пронзительные крики жертв заглушали еще и испанские, а не только немецкие ругательства и богохульства, и готов биться об заклад, что когда повозки, запряженные мулами, выехали наконец за ворота Рима, нагруженные золотой утварью и гобеленами, то в сторону Испании их направилось ничуть не меньше, чем в Германию.
Если бы они двигались чуточку быстрее, а награбили бы во время своего первого нападения чуточку меньше, то вполне могли бы захватить самый ценный приз: самого понтифика. Но к тому времени, как враги добрались до Ватикана, папа Климент VII, задрав подол своего облачения (и обнаружив, вне всякого сомнения, в своем жирном подбрюшье клещами вцепившуюся в него свору кардиналов), прихватив заодно и дюжину мешков, поспешно набитых драгоценностями и святыми реликвиями, устремился, сверкая пятками, так, словно за ним гнался сам дьявол, в замок Святого Ангела. Там немедленно был поднят мост, когда преследователи уже показались вдали; дюжина священников и придворных в отчаянии уцепилась за его цепи, и их пришлось стряхивать, после чего все они благополучно утонули в крепостном рву.