Страница 17 из 27
– Боюсь, что она никогда к нему не сядет. В прошлом, когда животные были покорны человеку – а предки угасшего рода Худ-Худ жили в те времена, – они не повиновались людям, созданным из глины. Они признавали только дивов, джиннов – сынов воздуха и огня… Сулайман же принадлежит к племени, предков которого вылепил из глины Адонаи.
– Но ведь Худ-Худ повинуется мне… Сарахиль улыбнулась и покачала головой.
Принцесса крови из рода химьяритов, родственница последнего царя, кормилица царицы, была сведуща во многих науках, а ее мудрость в житейских делах не уступала ее скромности и доброте.
– Царица, – отвечала она, – есть тайны, недоступные вашему возрасту, тайны, о которых девушки нашего рода не должны знать до замужества. Если страсть заставляет их потерять голову и свернуть с предначертанного пути, тайны эти так и остаются для них за семью печатями, ибо они не должны стать достоянием людей непосвященных. Пока вам достаточно знать одно: Худ-Худ, прославленная птица, признает своим хозяином лишь супруга, уготованного царице Савской.
– Вы добьетесь того, что я прокляну этого пернатого тирана…
– Который, может быть, избавит вас от деспота, вооруженного мечом.
– Сулайман добился от меня слова, и если я не хочу навлечь на нас его праведный гнев… Нет, Сарахиль, жребий брошен; срок истекает, и уже сегодня вечером…
– Сила Элохимов велика… – пробормотала кормилица.
Не желая продолжать беседу, Балкида нагнулась и принялась собирать гиацинты, цветы мандрагоры и цикламены, пестреющие на зелени луга, а неразлучная с нею Худ-Худ то порхала, то семенила вокруг, кокетливо склоняя головку, словно просила прощения.
Тем временем замешкавшиеся служанки нагнали свою госпожу. Они говорили между собой о храме Адонаи, стены которого виднелись вдали, и о медном море, которое было у всех на устах вот уже четыре дня.
Царица поспешила подхватить новую тему, и девушки любопытной стайкой окружили ее. Высокие смоковницы, раскинувшие над их головами зеленый узор, окутывали прелестную группу прозрачной тенью.
– Каково же было удивление, охватившее нас вчера вечером, – рассказывала Балкида. – Даже сам Сулайман был так ошеломлен, что потерял дар речи. Три дня назад все, казалось, погибло; Адонирам рухнул, сраженный, перед своим неудавшимся творением. Счастье изменило ему, и его слава утекла на наших глазах вместе с потоком взбесившегося металла; забвение и небытие ожидало художника… А сегодня его имя победно разносится по холмам; строители принесли к порогу его дома целую гору пальмовых ветвей; сегодня он велик, как никто в Израиле.
– Грохот металла, возвестивший его триумф, – сказала юная савеянка, – донесся и до наших шатров; напуганные памятью о недавней катастрофе, о царица, мы трепетали за вашу жизнь. Ведь дочери ваши так и не знают, что произошло.
– Не дожидаясь, пока остынет плавка, Адонирам – так рассказывали мне – созвал на рассвете всех упавших духом ремесленников. Главы цехов окружили его; они возмущались, готовы были взбунтоваться – он успокоил их, сказав всего несколько слов. Все принялись за работу и три дня не снимали формы, чтобы быстрее остыла отливка, между тем как все думали, что она разбита. Их замысел был окутан тайной. На третий день эта несметная армия ремесленников взялась за рычаги, почерневшие от горячего металла, и подняла медных быков и львов. Огромные статуи подта-щили к гигантской чаше и установили с такой быстротой, что это было похоже на чудо; и вот медное море, освобожденное от каменных опор, легло на двадцать четыре скульптуры; и пока Иерусалим, ничего не зная, сокрушался о потраченном впустую золоте, великолепное творение предстало во всем своем блеске изумленным глазам тех, кто его сделал. Вдруг рухнули барьеры, установленные строителями; толпа хлынула на площадку; шум донесся до дворца. Сулайман испугался бунта и поспешил туда; я пошла с ним. Толпы народу устремились следом за нами. Нас встретили сто тысяч ликующих ремесленников, увенчанных зелеными пальмовыми ветвями. Сулайман не мог поверить своим глазам. Весь город хором превозносил Адонирама.
– Какой триумф! И как он, должно быть, счастлив!
– Он? Странный гений… глубокая и загадочная душа! Я попросила позвать его, его искали; строители обшарили все вокруг… тщетно! Равнодушный к своему успеху, Адонирам прятался от людей, он бежал похвал, светило скрылось. «Ну вот, – сказал Сулайман, – царь народа лишил нас своей милости». Что до меня, то, когда я покидала это поле битвы гения, сердце мое преисполнилось печалью, а мысли – воспоминаниями о смертном, столь великом своим творением и великом вдвойне своим отсутствием в час триумфа.
– Я видела однажды, как он проходил, – заговорила одна из дев Савы. – Пламень его взора коснулся моих щек и окрасил их румянцем; он величествен, как истинный царь.
– С красотой его, – подхватила ее подруга, – не может сравниться красота сынов человеческих; у него царственная осанка, а лик его ослепляет. Такими моя мысль представляет богов и дивов.
– Не одна из вас, насколько я понимаю, желала бы соединить свою судьбу с судьбой благородного Адонирама?
– О царица! Кто мы рядом с таким человеком? Душа его витает в заоблачных высях, его гордое сердце не снизойдет до нас.
Цветущие кусты жасмина под сенью теревинфов и акаций, среди которых выделялись более светлые кроны редких пальм, окружали купальню Силоам. Тут рос душистый майоран, лиловые ирисы, тимьян, вербена и пламенеющая роза Сарона. Под усыпанными цветами зарослями стояли там и сям древние каменные скамьи и журчали чистые родники, устремляя свои светлые струи к водоему. Над этим райским уголком нависали, цепляясь за ветви, зеленые побеги. Туберозы с душистыми красноватыми гроздьями и голубые глицинии прелестными душистыми гирляндами взбирались по стволам до самых верхушек трепещущих бледной листвой эбеновых деревьев.
Когда свита царицы Савской вышла на берег водоема, застигнутый врасплох человек, сидевший в задумчивости у самой воды, опустив руку в ласковые волны, поднялся, чтобы удалиться. Балкида шла ему навстречу; он вскинул глаза и поспешно отвернулся.
Но она оказалась проворнее и преградила ему дорогу.
– Мастер Адонирам, – сказала она, – почему вы избегаете меня?
– Я никогда не искал общества людей, – отвечал художник, – а царственный лик всегда страшил меня.
– Неужели он сейчас видится вам столь ужасным? – спросила царица с такой проникновенной нежностью, что молодой человек невольно взглянул на нее искоса.
То, что он увидел, его отнюдь не успокоило. Царица сняла с себя все знаки власти и величия, но женщина в простоте утреннего наряда была куда опаснее. Волосы ее были убраны под длинное воздушное покрывало; белоснежное, почти прозрачное платье, распахнутое любопытным ветерком, приоткрывало грудь, чья форма не уступала самой совершенной чаше. В этом простом уборе мягче и нежнее казалась молодость Балкиды, и почтение не заслоняло ни восхищения ее красотой, ни желания. Эта трогательная прелесть, о которой она, казалось, сама не подозревала, эта девичья красота по-новому глубоко запечатлелись в сердце Адонирама.
– К чему удерживать меня? – произнес он с горечью. – Сил моих едва хватает вынести все выпавшие мне невзгоды, а вы хотите еще усугубить мои страдания. Вы изменчивы, благосклонность ваша мимолетна, и вам нравится мучить тех, кто попался в ее сети… Прощайте же, царица, что забывает так быстро и не желает научить других этому искусству.
После этих слов, сказанных с нескрываемой грустью, Адонирам снова взглянул на Балкиду. Внезапное волнение охватило ее. Живая по характеру и властная в силу привычки повелевать, она не желала, чтобы ее покидали. Вооружившись всем своим кокетством, она ответила:
– Адонирам, вы неблагодарны.
Но мастер был человеком стойким; он не дрогнул.
– В самом деле, мне следовало бы вспомнить, чем я вам обязан: отчаяние посетило меня на один лишь час в моей жизни, но вы выбрали именно этот час, чтобы унизить меня перед моим господином, перед моим врагом.