Страница 3 из 19
Здесь опять повторюсь и скажу о том, что современники Гнедича, в отличие от наших современников, всё же понимали все слова его перевода, хотя многие из этих слов уже не употреблялись. И именно потому, что переводчик использовал устаревшие слова, нельзя было даже в то время сказать, что Гнедич переводил на современный ему русский язык. Он переводил на свой, особый, искусственно созданный, «состаренный» русский язык.
Поэтому вполне понятно, что со временем потребовались новые переводы.
3. Язык Жуковского
Некоторые критики упрекают Василия Андреевича Жуковского в том, что он не совсем точен по отношению к оригиналу, что многие эпитеты в его переводе «Одиссеи» придумал он сам, а не перевёл у Гомера. Особенно такими упрёками (часто необоснованными) грешит П. Шуйский. Но тут нужно учитывать два весьма значимых момента. Во-первых, Жуковский и не переводил с оригинала. Он переводил с немецкого подстрочника. А что было в этом подстрочнике, бог весть. Вполне возможно, что с него Жуковский перевёл довольно точно. Ну а во-вторых, надо учитывать, что это художественный, а не технический перевод. И оценивать его нужно, в первую очередь, с точки зрения художественности, а не дословности. В художественном же отношении перевод Жуковского до сих пор стоит на первом месте. Ни Вересаев, ни Шуйский, ни другие не смогли даже приблизиться по поэтичности и образности к переводу Жуковского. И это притом, что сам Жуковский скромно признавался:
«Мой перевод не только вольный, но своевольный, я многое выбросил и многое прибавил».
Такое признание многого стоит. И тем не менее, нужно сказать, что перевод Жуковского (хотя он и переводил с немецкого подстрочника) ничуть не менее близок к оригиналу, чем остальные русские переводы «Одиссеи». Во многих местах перевод Жуковского по смыслу даже более близок к Гомеру, чем переводы Вересаева и Шуйского.
И хотя перевод Шуйского некоторые хвалят за то, что он, якобы, исправил многие неточности Жуковского, однако сам перевод Шуйского сильно уступает переводу Жуковского как в литературном, так и в художественном плане. Что же касается неточностей перевода, то у Шуйского их тоже вполне хватает. При желании можно найти и неправильно переведённые, и пропущенные слова древнегреческого текста, и вставленные Шуйским свои эпитеты, не относящиеся к тексту Гомера. Так что огрехи можно найти в любом переводе. Но судить художественный перевод нужно именно как художественное произведение, в целом, а не по тому, насколько в нём точно переведено то или иное слово. Это уже технические вопросы для узких специалистов.
Безусловно, Жуковский во многих местах применяет довольно вольный перевод, и в этом можно его упрекнуть. Например, в 20-й песне «Одиссеи» он пишет:
Новых обид не страшася; рукам женихов я не дам уж
Воли; мой дом не гостиница, где произвольно пирует
[265] Всякая сволочь, а дом Одиссеев, царево жилище.
Конечно, у Гомера в этом месте ничего не сказано про «всякую сволочь», Вересаев эти стихи переводит точнее. Но художественность и экспрессия Жуковского вполне понятны. Он создаёт более живую и впечатляющую картину, ничуть не отступая от смысла повествования. Хотя и можно упрекнуть его здесь в неточности перевода. Однако, когда сравниваешь язык Гомера с языком переводов Жуковского или Гнедича, то кажется, что для русского языка древнегреческий текст слишком сух.
Что же касается старых, вышедших из употребления слов, то Жуковский хотя и намного реже Гнедича, но всё же использовал устаревшие слова, значение которых сегодня многие не понимают. Эти слова уже сами по себе требуют современного перевода. Например, такие слова как «понеже» (Одиссея, 18:23) и тому подобные.
Однако всё окупает и оправдывает неимоверной силы поэтичность перевода Жуковского. По поэтичности его перевод «Одиссеи» до сих пор остаётся непревзойдённым в русской литературе, о чем могут свидетельствовать такие его строки как: «щиты хрусталём от мороза подёрнулись тонким». Я понимаю Вересаева, который набрался смелости и дословно скопировал этот стих в свой перевод. Трудно удержаться от такого соблазна. Перевод Жуковского можно по праву считать эталоном, вершиной поэтического перевода Гомера на русский язык.
4. Язык Минского
Перевод «Илиады» Гомера, сделанный Николаем Максимовичем Минским, стоит несколько особняком в литературной критике. Можно сказать, что по каким-то странным причинам переводу Минского просто не повезло в этом плане. Его перевод мало читают, хотя он безусловно вполне достоин и прочтения, и осмысления.
Конечно, ни один современный русский перевод Гомера нельзя сравнивать ни с переводом Гнедича, ни с переводом Жуковского, так как эти переводы давно являются классикой, вершиной, которую уже никто не сможет поколебать. Об этом даже и говорить не приходится. Мы говорим здесь лишь о характеристиках разных русских переводов Гомера. Причём, о весьма поверхностных характеристиках, так как о каждом переводе можно писать тома. Но у нас иная задача.
Если сравнить перевод Минского с позднейшими переводами Вересаева и Шуйского, то он мало чем уступает им, например, переводу Вересаева, который даже превосходит по оригинальности текста. И уж точно во многом превосходит перевод Шуйского. Возможно даже, что кто-то поставил бы его и на первое место из этих трёх переводов, с чем я также мог бы согласиться, но с некоторыми оговорками. По моему сугубо личному мнению он занимает почётное второе место после перевода Вересаева.
Перевод Минского «Илиады» Гомера безусловно имеет свои отличительные особенности и по стилю, и по языку. Он более лаконичен, чем перевод Вересаева, и этим в определённой мере схож с лаконичностью оригинала. Также Минский гораздо реже, чем Вересаев, заимствует слова и строки у предыдущих переводчиков, в частности у Гнедича. К тому же, у Минского более ровный стих. Язык его перевода более олитературен, чем в переводе Шуйского.
Тем не менее, язык перевода Минского в целом признаётся несколько «суховатым», в нём не чувствуется столько экспрессии, сколько её присутствует в переводах Гнедича, Жуковского, и позднее – у Вересаева.
Взявшись за перевод с определённой целью, Минский хотя и приблизился к ней, но не достиг её. В чём же заключалась цель его перевода? Об этом он сам говорит в предисловии к своему переводу, которое отчасти мы уже цитировали выше:
«Перевод Илиады, начатый Гнедичем в 1809 году и оконченный им двадцать лет спустя, был многими найден устаревшим при самом своем появлении…
Можно еще мириться с чисто славянскими выражениями, (вроде наглезы, воспящять, скимны, скрании, сулица, меск, плесницы, пруги), – и смотреть на них, как на иностранные слова, нуждающиеся в переводе…»
Вверху приведена более полная цитата, но здесь нам важно понять, достиг ли Минский в своём переводе поставленной цели? Отчасти да, достиг. Его перевод всё-таки более современен. Однако и у Минского встречаются слова, которые сегодня уже не употребляются, например, такие как: «молвил», «промолвил», характерные для поэтической речи XIX века, например, в поэзии Пушкина, да и то, в основном в «сказочной» поэзии. Также в его переводе нередко встречаются слова с просторечными окончаниями: «затаивши», «родивши», «воздевши». Кроме того, и неровность стиха («кривизна» по выражению Пушкина) у него нередко присутствует.
В целом перевод Николая Минского занимает достойное место среди русских переводов Гомера. Он имеет свой стиль и узнаваемый лаконичный язык.
Достоинство перевода Минского ещё и в том, что это первая попытка полного перевода «Илиады» Гомера на действительно современный литературный русский язык, а не на искусственно созданный язык, как это сделал Гнедич.