Пораженец

За одним лишь исключением — режиссер Юрий Желябужский носил берет. Нет — бэрэт! Назвать иначе это возвышенное сооружение, сильно страдавшее из-за отсутствия страусиного пера, было невозможно. Я, конечно, понимаю, что киношники по определению понторезы, вон, в позднем СССР без кожаного пиджака и очков-авиаторов в Дом Кино не суйся, но архетипичный образ “рэжиссера”, как его видели сейчас по всему миру, Юра довел до абсурда.

Брюки-бриджи — “шириной с Черное море”, гетры — невообразимой красно-черно-серой расцветки, трикотажный джемпер без рукавов — с узором “аргайл” из ромбов. И завершающая все это великолепие бабочка.

На мой ржач обернулись операторы-помощники-осветители, все как один, носившие кепку козырьком назад. Рэперы, мать вашу!

Глядя на меня, хихикать начали занятые в съемках звездочки кинофабрики “Русь”, а следом за ними заразительный хохот овладел всеми участниками процесса.

Отсмеявшись, я отозвал Юру в сторонку.

— Юра, я все понимаю, но надо меру знать. Очень прошу, замените ваш наряд, сейчас вы похожи на карикатуру из “Панча” или “Пака”.

— Но так одеваются режиссеры во всех цивилизованных странах!

— Пусть их. Надо самим задавать моду, а не обезьянничать. Вы лучше скажите, как наши девушки?

— Без изменений. Вера умеет только глаза вскидывать, зато делает это замечательно. Я снимаю ее с перебивками, длинные сцены не выдерживает. А вот Соня значительно лучше, гораздо более живая и естественная. Но публика идет на Веру, как ни странно.

Не столь давно в Московском автообществе меня представили известному любителю гонок Владимиру Холодному и его жене Вере. “Вера. Холодная.” — щелкнуло в мозгу и я уболтал Желябужского попробовать ее на съемках. А чуть позже Вера привела Софью Гославскую, свою знакомую по актерскому кружку и курсам Художественного театра.

Это доброе дело не осталось, разумеется, без наказания — по студии пошли шепотки, что я Вере протежирую. Я тогда только пожал плечами, но через месяц имел весьма неприятный разговор с женой. Не знаю, какая сволочь нашептала ей в уши, но предъяву мне сделали классическую.

— Ну и что ты скажешь в свое оправдание? — довольно холодно спросила Наташа.

Ну ок, раз у нас предскандал, придется идти поперек.

— Ничего не скажу.

— Почему же? — слегка повернула свою головку жена.

— Видишь ли, если ты мне не доверяешь, то оправдываться бесполезно. А если доверяешь — то незачем.

Вот с той поры, чтобы избегать лишних разговоров, я на студии и не бывал, занимался ее делами издалека. А дела там пошли неплохие, наши фильмы пользовались успехом. Их смотрели по два-три раза, вздрагивали, когда на экране появлялась голова крупным планом, смотревшее прямо в душу дуло пистолета или когда камера, вслед за героиней, летела вниз по водопаду. Сценарии мы старались делать по русской классике — “Метель”, “Левша”, но снимали и на злобу дня.

Несколько картин продали и в Америку, там предпочитали русскую экзотику, медведи-балалайки, ничего же не меняется, правда? Нашим агентом в Голливуде стал Макс Фактор, среди прочего он заключил эксклюзивное соглашение на прокат в России фильмов студии “Кейстоун”. А после того, как оттуда ушел их ведущий актер Чаплин — уже с самим Чарли.

С кинофабрики поехал обратно домой и сразу доложился жене, чтобы не создавать никаких двусмысленных ситуаций, но меня в ответ огорошили известием, что у нас нынче парадный ужин. Даша не столь давно нашла себе любовь всей жизни — прибывшего на лечение подпоручика — и сейчас, когда дело уверенно повернуло к свадьбе, собиралась представить его нашей большой семье.

Переваривал эту новость я в кабинете, где опять зарылся в бумаги Центросоюза и Жилищного общества и прочие письма-телеграммы. Беда с продовольствием нарастала, причем не из-за нехватки, а из-за кривой логистики и безалаберного хранения. То есть отобрать у артелей государство смогло, а дальше уперлось — вагоны заняты военными перевозками, склады заняты военными поставками. И если запросы армии худо-бедно удовлетворяли, то вот поток в города потребности не покрывал. Ненамного, но запасы истощались, и каждый день кому-то не хватало. И чем дальше — тем больше.

Забастовки тоже из одиночных событий становились ежедневными — везде росли цены на хлеб, яйца, молоко, мясо… Мы делали, что могли, устанавливая прямые связи артелей с профсоюзами (что помогало отбивать часть наездов “продотрядов”, особенно когда поставки шли напрямую на заводы, занятые оборонзаказом). И даже поделились с рабочими поселками семенами и живностью. От “подсобного хозяйства” во многих местах успели отвыкнуть, теперь вот пришлось восстанавливать навыки. Мы тоже засеяли половину сокольнического участка картошкой и прочим овощем, мало ли.

Подпоручик Семен Бородулин мне не глянулся.

Хотя внешне, по нынешним меркам — прямо-таки писаный красавец, хорошо сложенный шатен с карими глазами, женщины от таких без ума. Но вот все остальное…

Начать с того, что он вперся в гостинную при шашке, хотя офицеры обычно оставляли ее при входе вместе с фуражкой. Он тоже повесил портупею на вешалку, но только после того, как совершил пару кругов по комнате и убедился, что все присутствующие заметили “клюкву” на эфесе и анненский темляк. Поначалу я отнесся снисходительно — ну, “свежий кавалер”, обычное дело, кто из военных не тщеславен?

Потихоньку разговорились, парень оказался из самого натурального мещанства, сын владельца парикмахерской. Как есть Свирид Петрович Голохвастов, и даже манеры почти такие же. И нос он задирал преизрядно — как же, единственный офицер среди шпаков! А когда Терентий развеял это заблуждение, то Семен оглядел накрытый стол, пересчитал всех нас и сквозь сжатые зубы заявил, что офицеру нельзя сидеть вместе с нижним чином.

Жекулин и Ваня, муж Аглаи, переглянулись и лететь бы господину подпоручику из двери, открыв ее собственной башкой, но я успел распорядится:

— Ира, будь добра, переставь прибор на отдельный столик.