Пораженец

Но по мере приближения к городской площади стал слышен громкий и беспорядочный гомон и вот уже начало колонны утонуло в людском море, видны остались только сверкающие на солнце штыки. Крики, приветствия, даже аплодисменты, общий подъем в такт военной музыке — солдаты шли радостно и так геройски топали ногами по булыжникам мостовой, что сами дивились своему молодечеству.

Жители забрасывали их цветами, досталось и Мите — стоило кому-то воскликнуть “Руснаци! Руснаци!”, как на повозки с русскими офицерами пролился целый красочный водопад. Совсем молоденькая девушка, с черными глазами и косами, бросилась прямо на Митю, протянула ему большой белый цветок, засмущалась и нырнула обратно в толпу.

Но город и обед позади, и снова войска месили густую и скользкую балканскую грязь, в которую ежеминутно падал то один, то другой солдат.

На византийском мостике, который не чинили, наверное, с постройки, треснули доски настила и артиллерийская повозка завалилась на бок. Тут же роем ее облепили солдаты, возница нахлестывал упавшую на колени лошадь, но железо перетянуло и упряжка сорвалась вниз, увлекая за собой трех или четырех человек.

— Дявол да го вземе! — ругнулся командир батареи, снял фуражку и торопливо перекрестился.

— Хороший фейерверкер… был, — объяснил он Лебедеву, перейдя на русский.

В деревню перед позициями у Одрина они вошли уже в темноте, оставив за спиной еще один холмик с деревянным крестом и белым цветком.

Там, впереди, за линией окопов горела другая деревня — без пламени, без искр, только в черной тьме южной ночи ослепительно сияли окна, как будто за ними давали бал.

Митя опустился на землю и вспомнил отцовскую присказку про балы, красавиц, лакеев, юнкеров… Иногда Михаил Дмитриевич говорил ее весело, иногда с презрением, но Митя терял ее смысл в несуразностях. Почему вальсы Шуберта, когда обычно играют Штрауса? И при чем там обычнейшая полусдобная булка, семь копеек за фунт? Впрочем, он быстро выбросил эти мысли из головы, важнее устроить ночлег.

Второй день атак на укрепления Одрина или Эдирне, как его зовут турки, принес небольшое продвижение вперед. Лебедев с Митей торчали на пригорке, невдалеке от штаба полка, укрываясь за огромным дубом. В крону изредка залетала шальная пуля, срезала листок, ветку или кусок коры и уносилась дальше, в тыл.

Впереди, метрах в ста залегли войники со смешными клетчатыми мешками вместо ранцев, их фуражки торчали над бруствером странной ломаной линией. Вот на поле рванули первые снаряды, вот затрещали пулеметы, за каждым пригорком коротко засверкали красным залпы невидимых батарей, сливаясь до неразличения в общем адском грохоте.

Веток и листьев падало все больше, но канонада, щелчки винтовочных выстрелов и даже гудение высоко в небе аэроплана не смогли поколебать спокойствия полковника Лебедева. Не боялся и Митя, напротив, в нем росло странное веселье, совсем как писал граф Толстой “Вот оно, началось! Страшно и весело!”

Утренний туман тем временем рассеялся, и турецкий форт больно огрызнулся огнем, взвились столбы разрывов, потом еще, еще и болгарские пулеметы подозрительно затихли.

— Давай-ка, братец, то есть Дмитрий Михайлович, — оторвался от бинокля Лебедев, — дуй в пулеметную команду, посмотри, что там наш сахалинский герой делает. Что-то не нравится мне эта заминка.

Митя рванул к пулеметчикам, бегом, не прямо, а позади пригорков. За ними в беспорядке грудились телеги бригадного обоза, чуть вдали белели палатки пехоты, в оврагах коноводы держали храпящих лошадей. Среди этого бедлама повозка, трюхавшая в тыл, зацепилась за спешившую навстречу коляску, лошади запутались в постромках, и теперь возчики, под крики того самого надутого интенданта, пытались разобрать эту головоломку.

Подполковник мазнул по Мите взглядом и снова принялся орать, но довольно быстро заткнулся и даже живо соскочил с коляски, как только со стороны громыхнул залп. Митя оторвался от зрелища, скакнул за повозку и повернул голову туда, откуда стреляли.

Из-за дальнего холма на тылы бригады накатывались цепи турецкой пехоты.

— Где ваш револьвер, вольноопределяющийся?

— Сдал по вашему приказанию, господин подполковник! — ответил Митя, имея вид лихой и придурковатый, насколько это возможно в скрюченном положении за телегой, а сам тем временем лихорадочно думал, что же делать.

Бежать к пулеметчикам? А если следом выскочит турецкая кавалерия? Или аскеры развернутся и ударят в спину передовым цепям войников?

Их надо задержать, хотя бы на несколько минут, пока болгары сообразят, вон, в лагере горнисты уже заиграли сбор, сейчас, сейчас…

Пистолет у него в кармане, конечно, лежал, но идти против винтовок с привычным браунингом это чистое самоубийство. Только пехотная цепь…

— Тук! Тук! Към мен! — заорал он выученные болгарские команды, вскакивая за повозками.

Первыми к нему подошли возчики, успевшие достать свое оружие и даже примкнуть штыки, затем два коновода, еще возчики, обозные и прочий тыловой люд, но все с винтовками.

— На нож! — встал Митя в полный рост с браунингом.

— Вы сошли с ума! Немедленно отходить! — заверещал из-под повозки интендант.

В боевом кураже Митя сунул ему под нос пистолет:

— Я тебя сейчас пристрелю, суку! — разогнулся и снова закричал, — На нож! На нож!

Нестройная толпа двинулась навстречу туркам, стреляя на ходу

— Напред! Напред! — кричал Митя, не давая им остановится.

Слева упал возчик, Митя подхватил его винтовку и перешел на бег. Он пытался вспомнить штыковые приемы, которым учили его Муравский и Вельяминов, но почти мгновенно осознал, что это бесполезно, думать сейчас нельзя.

Болгары проломились через кусты, хрустя сухими ветками под ногами и с ревом понеслись навстречу аскерам. И когда до сшибки оставалось всего метров пятьдесят, сбоку проснулись пулеметы.

Из-за соседних пригорков следом за махавшими саблями офицерами повалили войники, турки развернулись и побежали.

— На нож! На нож!

От кляузы интенданта Митю спасла, если так можно выразится, холера.