Пораженец

Нет, Митя не сомневался в праве поляков на независимость — слишком разные народы, слишком неудобно жить в одной стране, как и с финнами. Но где граница, которую нельзя переходить в борьбе? Мечислав брал деньги на террор от японцев, сейчас берет деньги на армию от австрийцев, завтра возьмет у французов, англичан, у черта лысого — но всегда и везде его удары будут направлены против России. И его Польша наверняка будет всеми силами цепляться за населенные православными земли, которые уверенно считает своими. Не замечая того, что стремление выйти за пределы своей этнической территории превращает ее в так ненавидимую царскую Россию в миниатюре.

Примерно так он и описал свои впечатления в докладе уже не Вельяминову, а отцу. И вспомнил, как однажды тот не очень понятно назвал главу Революционной фракции “редиской”, а на вопрос, почему, объяснил “снаружи красный, а внутри белый”.

Доклады и отчеты, видимо, легли в общую копилку и уже через пару недель Исполком выступил с заявлением об исключении Революционной фракции из Союза Труда. Следом о том же заявил Интернационал.

Диплом по анилиновым красителям Митя защитил просто и буднично, чему немало помогло знакомство с Морозовым, нанес прощальные визиты своим профессорам и начал собираться обратно, в Москву. Хоть ему и предлагали остаться в университете, но впереди ждало столько дел в России и он уже предвкушал, как сойдет с поезда на новеньком Брестском вокзале, как встретят его родные и необычный дом в Сокольниках.

Но как только он ступил на перрон Людвигсхафен-Хауптбанхоф, его арестовали.

Три баварских полицейских и два господина в штатском потребовали пройти для проверки документов.

— А что, собственно, происходит?

— Вы арестованы!

— За что же?

— Ступайте, нечего разговаривать! — нервно приказал старший.

— Странно, почему вы волнуетесь, когда это должен делать я.

Митя ощущал происходящее как игру и был уверен, что это ненадолго. Везли в фаэтоне, на мягком сиденье, под низко опущенным верхом. С обеих сторон его плотно зажали полицейские в смешных касках со штырем на макушке, отчего все трое на летней жаре ужасно потели.

В арестном доме Митю быстро и молча обыскали те же взопревшие полицейские, отобрали все бумаги и документы и отвели в камеру.

Цивилизованная европейская тюрьма пахла не сильно лучше российской, куда лет шесть назад Митяй носил передачи по поручению Исполкома. Впрочем, если в ограниченное помещение без канализации загнать человек двадцать курящих и не давать мыться, запах везде будет одинаковый.

Утешало лишь то, что в тюрьму он сел по поручению Вельяминова. Тогда Никита тщательно растолковал, что и как надо сделать в в Карлсруэ, Гейдельберге и Людвигсхафене. По адресам и деталям Митя догадался, что дело связано с профессором Габером, фирмой BASF и азотным синтезом.

Еще Никита обязал каждый шаг подтверждать телеграммой и не паниковать, если арестуют:

— Тюрьма для революционера дело обычное. Зайди, поздоровайся, узнай, кто в камере за главного, не лезь на рожон, соблюдай правила.

Митя так и поступил, только узнать, кто главный, не успел, тот сам нарисовался.

— Кто такой? — поинтересовался невысокий мужичок в котелке, поводя широкими плечами.

— Доктор Скамов.

— Ого, а за что взяли?

— На перрон без билета вышел.

Человек пять сидельцев загыгыкали, не иначе, криминалитет. Остальные просто оглядели новенького, все больше тусклыми глазами, но у пары-тройки он явно вызвал интерес.

— Еда, сигареты есть?

— Нет, с поезда сняли.

Коренастый кивнул.

— Устраивайся, вот твоя койка.

Следователь пришел только утром. В допросную Митю привел то ли полицейский, то ли тюремщик, в их званиях и нашивках сам черт ногу сломит, усадил на табурет и встал за спиной. Минуты через три вошел прилизанный господинчик, устроился за столом, поправил лампу, открыл ящик, вынул большую тетрадь для записей, придвинул чернильницу, посмотрел перо на свет, протер ручку перочисткой и совершил еще десяток таких же нужных дел. Пока он священнодействовал, Митя разглядывал его голову и гадал, сколько времени ушло на то, чтобы сделать идеальный пробор таким тонким и ровным.

Допрос вел чисто формально, фамилия-имя, род занятй, гражданство, сухой кивок на требование сообщить российскому консулу и обратно в узилище, где Митю забыли на неделю.

Каждое утро сквозь решетку окна тяжело вползал новый день и заполнял камеру ожиданием. Всех событий — одного вызвали на допрос, другого увезли на суд, на его место привели третьего.

Сокамерниками почти не разговаривали, никто в чужие дела не лез и не одобрял, если лезли к ним. Так, разве что поспорить, чья очередь убирать.

Лежа на койке вечером Митя надеялся, что скоро поедет дальше, ведь Никита так и говорил:

— Не боись, если арестуют, мы вызовем Оскара Кона, адвоката и через пару дней тебя выпустят.

Прошла пара дней и еще один, и Митя затосковал, перебирая в уме даты. Даже если Вельяминов не получил контрольную телеграмму из Карлсруэ, то он должен начать действовать уже через сутки, еще день-два на то, чтобы дернуть за нужные веревочки… По всему выходило, что освобождения нужно ждать не сегодня-завтра.

Но ни сегодня, ни завтра ничего не произошло.

И послезавтра тоже.

Утро, зарядка, к которой на второй день присоединился один из сидельцев, а на пятый их стало четверо. Грязная и пропотевшая одежда, высокая камера, особенно мрачная по вечерам, с единственным окном под потолком. Всех развлечений — прогулка раз в день, да смотреть в окно с табурета, да и то, что там увидишь? Угол двора, сарай с инструментами и кусочек неба.

Еще через день, как и положено раз в неделю, по камерам разносили передачи. Загрустивший Митя неожиданно получил приличный пакет — сухари, чай, папиросы, сахар, батон колбасы — отделил половину и отнес старшему “на всех”, что сокамерники приняли со сдержанной благодарностью. Странный русский, молчаливый, соблюдающий тюремные законы, каждый день делающий гимнастику, вызывал уважение.