Пораженец

— Я просмотрю все это, — хозяин кабинета развернулся к своему столу, давая знать, что аудиенция закончена.

И все-таки подал руку.

Пожатие получилось странным, что у него, что у меня правая рука работали плохо, отчего вдруг в глазах его мелькнул злой огонек.

Секунду я недоумевал, а потом сообразил — он же решил, что я его передразниваю!

— Прошу прощения, был ранен, кисть сжимается не полностью.

Огонек мгновенно погас.

— Ранены? Когда же?

— Несколько лет назад.

— Не на баррикадах ли в Москве? — саркастически сощурился правый глаз.

— Нет, в Женеве. Меня пытался убить некий господин Азеф.

— Даже так… Хорошо, не уезжайте из Петербурга. Вам сообщат.

Я поклонился и вышел, продолжая умиляться этим бюрократическим штучкам — когда сообщат? что сообщат? Сиди, мол, на заднице ровно и ожидай команды от начальства. Ладно, хватит бурчать, хоть первую позицию “артели это зло” удалось пошатнуть, а далее посмотрим.

Что этот разговор состоится, стало ясно довольно давно, еще с памятного указа о роспуске первой думы, и одновременным появлением второго указа, “Министру Внутренних дел, Двора Нашего в звании камергера, действительному статскому советнику Столыпину — Всемилостивейше повелеваем быть председателем Совета Министров”.

Чем дольше я смотрел на его деятельность, тем больше приходил к мысли, что России было бы неплохо иметь такого главу правительства во время Первой Мировой войны. Мужик решительный, неглупый, понятное дело, что не социалист даже близко, но в грядущей драке важны не политические убеждения, а твердость и стойкость. И уж всяко он будет лучше, чем пять (или шесть? сколько там их было?) никакущих премьеров за два с половиной года войны, до падения самодержавия.

Так что готовиться к встрече мы начали еще с 1907 года, собирая всю возможную информацию о Петре Аркадьевиче и время от времени намеренно “попадая ему на глаза”.

Например, мы не развеивали росшее в среде губернского чиновничества мнение “артели препятствуют аграрной реформе”, поскольку-де тормозят перевод земли в частное владение. Три раза “ха-ха”, там и без нас очередь на разверстку и нарезку участков стояла на три года вперед, в основном из-за нехватки землемеров. Ну, мы и не торопили, заодно претворяя в жизнь известный принцип “Работает? Не трогай”, а вот местным начальникам не терпелось отчитаться о поголовной коллективизации, в смысле, наоборот, о поголовном упразднении общины и наделении крестьян землей. И наверх шла информация именно в этом ключе, дескать, артели способствуют сохранению общины, а мы тем временем набирали и обрабатывали свою статистику.

Нет, конечно, был некоторый риск, что за нас возьмутся по-взрослому и до разговора со Столыпиным дело не дойдет, но что-то я сомневался. За двенадцать лет артельного и кооперативного движения мы набрали массу заведомо больше критической, придушить движение будет очень и очень непросто. Десятимиллионный рубеж был пройден еще в 1906 году, а сейчас только в артелях числилось примерно двадцать пять миллионов человек, а в потребительских кооперативах так и вообще свыше сорока. Четверть населения страны, около тридцати тысяч протоколхозов, не хрен собачий! Почти полностью “кооперативные” Петербургская, Вологодская и Вятская губернии, мощнейший Сибирский союз маслоделов, крупные союзы артелей в Московской, Владимирской, Киевской и Полтавской губерниях, кредитные, ссудные и сберегательные кассы… И как вишенка на торте — Московский народный банк, с отделениями в Лондоне, Харбине и Нью-Йорке.

Нашими же стараниями в руки Столыпину попал и отчет о моем выступлении перед студентами Императорского Технического училища, когда лохматый и ехидный скептик задал вопрос о моем отношении к т. н. “Саратовской истории”.

Тамошняя группа, именовавшая себя анархистами, два года оставалась неуловимой, отчего ее заносило все дальше и дальше. Уже на излете революции они не придумали ничего лучшего, как “приговорить” губернатора и заявить, что отравят всю семью — его самого, жену и детей, включая самого младшего, двухлетнего. Мне тогда пришлось убеждать соратников, что это уже не революция и не анархизм и добиться решения о выдаче группы, пока они не натворили дел.

— Так как же вы считаете, господин Скамов, нравственно ли поступили те товарищи, которые предали полиции революционеров, пусть и заблуждавшихся?

— Я так полагаю, что вы знакомы с известной статьей господина Большева, написанной как раз по этому поводу, и должен сказать, что полностью разделяю его мнение по этому случаю. Для тех же, кто не знаком со статьей, процитирую по памяти: “Понимая причины столь сильной ненависти, ведущей к таким заявлениям, считаю, что настоящий революционер должен оставаться в рамках гуманного социалистического учения и не переходить определенные границы.

При всем нашем отрицательном отношении к террору и террористам, должен отметить, что нравственным и моральным был поступок Созонова, отказавшегося от исполнения акта над великим князем Сергеем Александровичем, когда увидел в карете с последним его жену и детей. И что настолько же аморальны и безнравственны доморощенные саратовские террористы.

Мы боремся за социализм, за более справедливый и гуманный строй жизни и в нем точно нет места тем, кто злоумышляет против двухлетнего ребенка. Самим этим умыслом они исторгают себя из рода человеческого, нам остается лишь изгнать их из революционного сообщества”.

Статья эта наделала в свое время немало шуму, особенно возмущались “крайние”, по преимуществу анархисты, эсеры-максималисты и моя врагиня Брешко-Брешковская, но в целом революционное сообщество с ней согласилось.