Когеренция

– Не бойся, – мягко сказал Дерезин, не сразу сообразив, что продолжает говорить по-китайски через автопереводчика. – Два с половиной года назад… может быть, три года назад пропал молодой парень. Молодой, понимаешь? Моложе тебя. Ему было около двадцати лет. Может быть, его призвали в армию. Если встретишь его родных или друзей, скажи, пусть найдут меня. Я Дерезин. Петя Дерезин. Пусть спросят меня.

Азиат смотрел всё также неподвижно.

– Я сам ничего не знаю, – задыхаясь, продолжал Дерезин. – Но пусть спросят про эксперименты лаборатории «Когните». Запомнил? Пусть спросят.

Дверь кафе распахнулась, напустив в помещение уличного гула. Невысокий человек, лысоватый и очень уверенный, быстро прошагал к стойке и встал локоть к локтю с Дерезиным. Это был Эзра.

Он запустил палец в остатки дерезинского мороженого, самодовольное облизал и спросил с вызовом:

– Нравится?

– Не знаю, – признался Дерезин, чувствуя, как лицо его заливает стыдный жар.

– Плохо о тебе заботятся, да?

Дерезин осторожно повернул голову, наткнувшись на ясные и наглые глаза собеседника. Он прохрипел:

– Да я просто…

– Просто! – передразнил Эзра. – За дезертирство раньше знаешь что полагалось?

Внезапно Дерезина охватило раздражением, и он резко заявил:

– Что привязались? Не хочу больше складывать ваши головоломки. У меня не получается. Найдите себе другого болванчика. Я ухожу.

– Дурака включаешь? – спросил Эзра с усмешкой, продолжая есть мороженое пальцем. – Это зря. Обратно хочешь? В заведение?

Последнее слово он произнёс с нажимом, словно надеялся испугать Дерезина. Впрочем, то ли от вида Эзры, то ли от его интонаций Дерезину стало не по себе.

Ему представилась серая мгла в косых росчерках затяжного дождя. Бесконечное межсезонье, от которого невозможно скрыться, потому что им пропитан весь воздух, все разговоры и все мысли. И ещё ветер, который выдавливает из цветных домиков стоны и вздохи.

Дерезин вздрогнул. Эзра смотрел нагло. Его надбровные дуги сильно выступали. Бледные глаза имели подозрительный и шарящий вид. А в начале сессии он выглядел совсем другим, плюгавым.

– Угомонился? – спросил тот. – Всё, закончили. Отстыковываемся. Как это у вас называется? Декогеренция?

– Так и называется, – хмуро ответил Дерезин, хотя слово ему было незнакомо. – Ладно, я понял.

– Вот и хорошо. Давай, давай. Всё, ребят, принимайте его.

Холодная ладонь легла на запястье Дерезина. Голова закружилась, будто стул, на котором он сидел, поочередно лишился всех ножек. Последнее, что успел увидеть Дерезин – девушку с нервно сцепленными пальцами и насмешливое лицо азиата.

* * *

Перед ним маячили двое. Один сгорбился в пояснице, в странном полуприседе, будто поза доставляла ему боль. Правой руки у него не было по локоть. Второй сидел на корточках, упруго и нетерпеливо раскачиваясь.

Оба наблюдали. Лица их были скрыты визорами с надписями по углам. Ким смотрел на них через тёмную вуаль почти сомкнутых век и притворялся спящим.

Что-то выдало его.

– Вернулся? – спросил однорукий. На его визоре была надпись «Виноградов».

После когеренции Ким заново знакомился с Виноградовым и даже с самим собой. Он кивнул, оттолкнулся локтем от мягкой скошенной стены и сел. Визор на лице запотел от частого дыхания. Ким размял плечи, шею и затёкшую ногу. Кровь хлынула вперемешку с болью, свело дыхание. После когеренции всегда появляется чувство сильной разбитости, словно накануне разгрузил самосвал кирпичей. Даже ладони покалывало.

– Странные выходки, – проговорил второй, визор которого был надписан словом «Фольшойер». – В детстве, что ли, недоиграл?

Несколько секунд имя «Фольшойер» казалось Киму ужасно смешным, но потом снова стало обычным.

Виноградов примирительно поднял ладонь:

– В двадцать два все чудят, – сказал он.

– Дело ваше, – ответил Фольшойер, вставая. – Решать не мне.

Последнюю фразу он произнёс с лёгким злорадством и вышел.

Комната называлась «Студией №9», но за её почти шарообразную форму кто-то дал ей прозвище «Батискаф», которое прижилось и теперь фигурировало даже в отчётах. В центре стояло анатомическое кресло для когеренции, но Ким его почти не использовал. Кресло его нервировало, навевая ассоциации с медицинским кабинетом или пыточной. Перед когеренцией он предпочитал ходить кругами, и скошенное, обшитое матами нутро «Батискафа» страховало его от травм в момент, когда контроль над собственным телом ослабевает.

– Ногу отлежал, – констатировал Ким, растирая голень.

Посторонние звуки не проникали в «Батискаф», и голос, лишённый малейшего эха, казался стерильным, как озвучка старого фильма. Тишина так надавила на перепонки Кима, что он невольно приоткрыл рот и издал горловой звук. Звук отозвался головной болью. Всё как всегда.

Виноградов распрямился, выгнув спину дугой, покачался, проверяя её на прочность, а затем опустился в пологое кресло. Он ловко орудовал костяшкой своей укорочённой правой руки, похожей на черенок лопаты. В отказе Виноградова носить бионический протез было что-то бесстыдное.

– Рассказывай, – проговорил он, глядя в купол потолка. – Чего тебя потащило в город?

– Надоело всё, – заявил Ким. – Тесты ваши надоели: пазлы эти, фигурки, шарики. Как в начальной школе. Сколько уже можно? И комнаты эти надоели. Душно там, и обстановка такая, словно шизофреник оформлял.

– Визуальные раздражители подавляют их автобиографические мысли, то есть тебе лично помогают, – буркнул Виноградов и вдруг проговорил мечтательно: – Свежего воздуха захотелось? Солнца? Могу понять. Устаёшь от этой хмари, конечно. Но такие выходки могут нам дорого обойтись.

Ким не ответил.

Дерезин, как и любой флюент, о смысле эксперимента не знал ничего, думая, что участвует в когнитивном тесте. Его задачей был сбор головоломок, конечную форму которых знал только Ким, перцептор.

От Кима требовалось добиться эластичности подопытного, подчинить его и заглушить ряд сопутствующих эффектов, например, удивление флюента от того, что ему удаётся казалось бы невозможное. Иногда это вызывало сильную резистенцию, которая мешала Киму поначалу. Теперь он освоил искусство пост-рационализации, мотивируя флюента искать правдоподобные объяснения даже самым абсурдным поступкам. Человека несложно обмануть, если обман создаёт у него приятные иллюзии. «Ты просто очень талантливый», – вот и всё объяснение.

Ким смертельно устал от однообразия. Флюентов заточали в одинаковые тестовые комнаты и давали похожие задания, их реакции были предсказуемы, а мысли сумбурны: такой эффект на них производила абсурдная обстановка помещений. Ким скучал во время когеренций, как скучает школьник от упражнений по каллиграфии. Каждый флюент скрывал в себе целый мир, и кто-то мог, в теории, знать Кима в его прошлой жизни – той, о которой он ничего не помнил. Однако фокус внимания флюентов во время эксперимента был настолько силён, что до Кима доходили лишь обрывки их автобиографических мыслей, которые не давали ему ни намёков, ни надежды.

Побег Дерезина из тестовой комнаты была спонтанной попыткой Кима вырваться из схемы и, может быть, передать на волю хоть какие-то сведения о себе. Нелепости запоминаются, рассуждал он.

Но попытка провалилась: упрямый Дерезин сказал лишь пару слов безразличному азиату, а тот, вероятно, принял его за жертву эйфов. Эта бутылка с просьбой о спасении брошена даже не в море – в мировой космос. На что он надеялся?

– Просто всё осточертело, – сказал Ким, чтобы сбросить с себя пристальный взгляд виноградовского визора.

– Монотонность вызывает психологическую усталость, – согласился визор. – Иногда нужно ломать ритм. Мы подумаем над этой проблемой.

Ким пожал плечами. Веселее ему не стало, да и решать всё равно не Виноградову.

– Что теперь будет? – угрюмо спросил Ким.

– За срыв эксперимента? – Виноградов сел в кресле вертикально. – Не знаю. Как решат. В конце концов, мы оцениваем не только эластичность флюентов, но и психологическое состояние перцепторов, и твой бунт надо принять как один из результатов эксперимента, пусть даже отрицательный. Стелла разберётся. Скажи лучше, тебе надоела когеренция? Не чувствуешь азарта?