Когеренция

– Тебе не кажется, что слово «Я» исчерпало свой потенциал? – спросил Ким, глядя на заблудшую чайку, которая прыгала во ветреным волнам, словно кайт.

– Почему? «Я» – это классное слово. Самое важное для человека.

– Я тоже так думал, пока всё это не началось. Мы мало знаем об этом слове. Суём его в каждое предложение и думаем, что это решает все вопросы. А есть ли мы?

– Я же тебе сказал: сигнатуры – это вполне реальная хрень, также как электромагнитные волны или вон, допустим, ветер.

– А кем является сущность, которая образуется во время когеренции? Она ощущает себя флюентом, но мы ведь знаем, что не является им. Но она не является и мной, потому что я помню о себе только то, что мне нужно для выполнения задания, то есть почти ничего. Этот гибрид биографического опыта флюента и моей сигнатуры – это всё-таки я или всё-таки флюент. Что тут важнее?

Конь пожал плечам.

– А разве нужно мериться, что и у кого важнее? Ты же сам сказал: это гибрид. Это смешение двух личностей. Кстати, теоретически возможен и обратный эффект.

– В смысле?

– В прямом. Проводимость есть в обе стороны. Если бы флюент точно знал о предстоящей когеренции и обладал твоими навыками, он бы смог управлять тобой. Ваше влияние обоюдно.

– Серьёзно?

– Конечно. Я думал, ты знаешь. Но это хорошо, Ким. Это страхует нас от мира, где все подчиняются единственному перцептору-доминанту. Кстати, поэтому когеренцию пока не используют для решения внешнеполитических задач. Нет уверенности, на каком уровне находится технология у другой стороны. Здесь легко попасть в ловушку: всегда есть риск, что перцептора переподчинят, узнав чувствительные для нас сведения.

– Всё равно это страшная технология. Она отрицает само право человека быть собой.

– Ты драматизируешь. Человек никогда и не знал, что значит быть собой.

Ким смотрел на белесую пену волн. Может быть там, на глубине, находится ядро «Талема», огромное, поросшее илом подводное сооружение, в котлах которого распадается уран и вскипают сознания людей.

– Конь, а у самого «Талема» есть сознание?

Конь хохотнул:

– А как узнать? Мы же не понимаем, что это такое физически. «Талем» работает с высокими коэффициентами Курца и очень своенравен. Именно поэтому отказались от идеи прямой когеренции, когда флюентом управляет его ядро. Нет уверенности, что он всё сделает правильно.

– Значит, он чем-то похож на человека?

– Ты ведь спрашиваешь, есть ли у «Талема» сознание в том смысле, как его понимаем мы? Может быть, у него есть пара соображений на наш счёт, но, честное слово, я бы не хотел их знать. Скорее всего, какая-нибудь постылая чушь. Операторы общаются с ним по техническим вопросам, а разговор по душам возможен лишь с теми, кто имеет схожее с тобой восприятие мира. А что тебе расскажет «Талем»? Как ему щекотно во время чистки вентиляторов? Если его дестабилизировать сильным магнитным полем, у него возникнет реакция, напоминающая человеческую боль. Но по сути, он просто минимизирует функцию состояния. Думаю, он что-то осознаёт, но вряд ли это интересно. Он как человек в коме, который не видел ничего, кроме комы. Наличие сознание – это ещё не всё. Нам интересны биографии людей и их отношение к нам, а не сам факт их сознательности.

– А эники? Они же его порождение, так?

– Да, эники – это боты, созданные на основе нейроквантовых алгоритмов. И, в отличие от самого «Талема», у них есть биографии: их растят в среде, имитирующей человеческое общество. Поэтому их и называют NI – Natural Intelligence.

Ким как-то спрашивал Коня, для чего на «Талеме» нужны эники. На фоне других сотрудников базы они казались существами слишком независимыми и позволяли себе сентенции, которые невозможно было представить в исполнении, например, Фольшойера. В самой природе эников было что-то противоречащее строгому укладу талемской жизни, и тем не менее, они являлись Киму и говорили с ним о вещах, которые не с кем было больше обсудить, разве что с психологом. «Они похожи на ячейку вольнодумцев», – сказал тогда Ким с насмешкой, а Конь пустился в длинные рассуждения о природе эников. Ким понял лишь, что эники – такой же экспериментальный продукт, как и он сам. Они должны будоражить сознание перцептора, чтобы тот не сошёл с ума от длительной изоляции и не потерял своё главное оружие – фокус сознания. Эники с их вымышленными биографиями были стерильным инструментами, и всё вольнодумие, по большому счёту, оставалось лишь игрой.

– Эники сознательные? – спросил Ким.

– Ну, спроси их. Ты же живёшь с этой… как её… Одри?

– А как узнать, что кто-то сознаёт себя?

Конь пожал плечами:

– Никак. Это просто чувствуется по поведению.

– Одри актриса. Как мне понять, она в самом деле ощущает или просто играет?

– С актрисами же всегда так, – заключил Конь, ёжась. – Чёрт их знает, где они играют, а где правду говорят. Слушай, я замёрз. Может, зайдёшь?

– Спасибо, – мотнул головой Ким. – Я вдоль берега пройдусь.

Шагая по мокрому песку, Ким думал об Одри и той тоске, которая иногда проскальзывала сквозь её игру. Тоске от того, что она так и останется куклой для очередного заключённого «Талема». Она ощущала себя узником трудового лагеря, где отбывала бессрочную повинность.

Или это лишь явление переноса, как его называла Ирина Ивановна? Не Одри ощущает себя в лагере, а сам Ким.

Глава 5. Жемчугов

– Жемчугов, заместитель министра информационной безопасности, – огласил Виноградов с порога. – Всё как ты хотел. Настоящая работа.

– Ого! – удивился Ким. – Серьёзный калибр.

– Калибр ты сейчас увидишь.

Он топтался в прихожей Кима. В начале октября на острове зарядили тусклые дожди, и мокрый Виноградов был похож на ртутного человека. Он снял плащ и тряхнул его, подняв облако водяной пыли. С бионической руки капало. Виноградов с досадой отстегнул её и поставил у двери, словно ружьё.

Весь сентябрь Ким чувствовал, как Кролик подгоняет Виноградова, а тот ворчит, но подчиняется. Финальные тесты прошли легко, и даже осечка во время когеренции с сетевым проповедником не затормозила процесс. Выпуск Кима из учебной зоны был согласован кем-то наверху, и, как шутил Виноградов, здесь торчали кое-чьи уши. Теперь им предстояла первая рабочая когеренция.

Виноградов мог бы не мучить себя визитами в такую погоду и выйти на связь из тёплой ванной, но он старомодно считал, что эпохальные события нужно обсуждать лично.

Фамилия Жемчугов показалась Киму знакомой, но где именно она всплывала, он не помнил. Жемчугова мог знать один из многочисленных флюентов, но чужие воспоминания, не подкреплённые личным опытом, со временем истончаются, как сны.

Виноградов прошёл в гостиную, сел за стол и продул визор, оросив всё вокруг мелкими каплями, отчего смутился. Он смутился ещё больше, заметив Одри: боты и особенно эники почему-то нервировали его, и Виноградов предпочитал их не замечать.

Одри пристально наблюдала за гостем, который ждал Кима, притихнув, как рак-отшельник на свету.

Едва Ким сел, Одри придвинулась и пропела:

– Ах, профессор, вы так редко бываете у нас!

– Уважаю частное пространство, – пробурчал Виноградов.

– Ну, что же мы, в самом деле, сидим? Кимми, дорогой, предложи гостю вина. Боже мой, какой ты у меня неуклюжий!

Виноградов запротестовал:

– Нет-нет, никакого вина! Если можно, кофе.

Одри щебетала:

– Профессор, вы разве не слышали новости?

– Какие новости? – глухо проговорил тот, не в силах посмотреть на Одри, которая склонилась к нему через стол и вертела перед визором ладонью. На её пальце появилось кольцо тонкой работы с впечатляющим бриллиантом.

– Мы с Кимми поженились! – завизжала она. – Боже мой, я так счастлива! Какая досада, профессор, что вы не смогли посетить нашу свадьбу.

Виноградов озадаченно посмотрел на Кима, но тот лишь махнул рукой и протянул Виноградову чашку кофе, в которую тот вцепился, словно этот эликсир мог изгнать из дома приведений. Пока Виноградов хлебал, Одри распалялась всё больше.