Страница 14 из 15
Окончательно придя в себя и вытирая последнюю бегущую по щеке слезинку, Мия откликнулась, в надежде, что продолжение разговора как-то отвлечет ее от падения в бездну своих страхов и кошмаров.
– Точно утверждать мы не беремся, но в то утро и в последующие несколько дней в комнате нашего сына все было покрыто инеем – дышало прохладой. В комнатах других детей было тепло и уютно, и если бы я была местной, то даже не поняла бы, что это иней, – у нас всегда тепло и солнечно, даже в дождливые дни не бывает минусовой температуры. А такой холод было бы трудно не заметить. И это безумное дикое небо!
Стоило лишь отдаленно подумать про черноту, которую источало небо в те дни, как в ту же минуту невидимая освирепевшая длань памяти обрушила свой гнев на несчастную – и она провалилась в бесконечный мрак, которого так сильно боялась.
– Слишком много необъяснимого в один день, – стали последние сказанные Мией слова.
Мэри оставалось только гадать, почему ее щедрое и такое правильное предложение безответно повисло в воздухе. Теперь она так же, как и все остальные, опустилась на самое дно молчаливого бассейна – держась за папин мизинец, она безвольно шагала, погруженная в свои мысли.
Мэри гадала: «Почему Мия не обернулась ко мне, не показала, что слышит?»
Может, это от того, что она еще слишком мала для столь щедрых и мало зависящих от нее предложений?
Или же все дело в банальном отсутствии веры в спасение: безоблачное будущее бок о бок с самым дорогим ей человеком?
Нагрянувший без каких-либо на то причин дождь застал всех врасплох, мастерски рассредоточивая тишину – привил ей порядок.
Именно это Мие было сейчас необходимо – только дождь мог перекрыть ее собственные мысли, одновременно с тем защищая от дальнейших разговоров с чужаками.
Дождь помог ей не уйти в себя и зацепиться за его вольный ритм – попробовать протанцевать каждую негативную эмоцию к выходу из лабиринта со своими демонами.
Расставшись с туристами, Мия шумно выпустила воздух: наконец-то она идет домой. Но что это незаметное идет вместе с ее тенью?
Неужели надежда в ее глазах?
Океан прошлого
Уже на пути к гостинице Виктор и Джульетта возбужденно обменивались догадками по поводу природного катаклизма и его косвенной связи с печально известным мальчиком.
В попытках увязать удивительный рассказ Мии Крафт с законами логики и уверить друг друга в том, что события 1861 года – ужасающая правда, супругам пришлось допустить все, что еще вчера вызвало бы у них не более чем скептический смешок, – но сегодня им дали понять, доказательства событий «той ночи» существуют и находятся прямо у них под носом.
Но как бы они ни пытались поверить в абсолютно удивительную историю, все их теории никак не увязывались между собой, что, безусловно, не могло не расстраивать. Тогда Виктор понял, что единственный выход разорвать этот порочный круг заблуждений – это увидеть все собственными глазами!
– Мы должны просить Мию о визите к ее сыну.
– Но что, если мальчик просто болен? – воспротивилась Джульетта.
Наступила тишина, и несмотря на озноб и факт того, что все трое были вымотаны до предела, – стоило им коснуться мягкой перины, как сон моментально покинул их, уступая долгим раздумьям дождливой бессонной ночи.
За окном все так же было сыро и мрачно. Дождь стучал в окна, запрещая сомкнуть глаза даже на мгновенье: стоило Мэри ослушаться, как звуки разбивающихся капель становились громче и чаще.
Уставшее дитя мучилось под канонаду небесного оркестра, но чуть погодя чья-то невидимая рука добралась до ее детской головки и аккуратно закрыла непослушные сонные глаза…
Этой рукой была сильная усталость, а может, она просто должна была сегодня заснуть.
Во сне ей явился худенький мальчик, рядом с которым сидела красивая, но удивительно беспокойная женщина, безусловно напуганная тем, что может его потерять навсегда. И в этом страхе было что-то навязчивое, искаженно-неверное, ошибочное.
Мэри немного отвлеклась, и вот она уже не в затхлой комнате, залитой тьмой и кислым духом, а в шатре, полном народом, – а в центре внимания та же стройная женщина. В руках у нее длинная змея, похожая на ядовитую гадюку, но с ней она кажется ручной и нежной.
Зал трепещет, на женщину нападает питон и обвивает ее с ног до головы – у Мэри захватывает дыхание. Женщина вырывается, но уже в следующую минуту питон раскрывает ее счастливое лицо зрителям, и зал взрывается аплодисментами! Она жива, и более того – питон украшает ее стройное тело, заботливо оглаживая бархатную смуглую кожу.
Мэри видит маленького ребенка – своего ровесника, но не того бледного и больного, а другого, смуглого и чарующе энергичного. Один он, этот живой мальчик, не переживал за смелую женщину в центре всеобщего внимания – на лице его застыла полуулыбка, а руки пробегались в поглаживании по кому-то скользкому, похожему на маленького безобидного азиатского ужа.
Без слов и чувств девушка забралась Мэри под кожу – она приковала ее взор к своим холодным безэмоциональным глазам.
Весь зал ликовал – и мальчик вышел к своей матери на сцену. Почувствовав его живое прикосновение, женщина переменилась в лице – и упав к его ногам, стала молить о прощении, но тот даже не удостоил ее вниманием, ведь взгляд его был далеко от матери – Мэри почувствовала слабое, но чужое ей чувство тревоги.
И звон двух имен в ушах. Ее звали Амала, в переводе это имя несло в себе семя чистоты и непорочности. А больного исхудавшего мальчика, чью душу стережет Амала, звали Джим-Джим.
Смущенная вторжением мальчика, Мэри вновь потеряла контроль над происходящим – теперь она на холоде: вокруг темно и сыро, в носу стоит такой привычный запах навоза, но это был не лошадиный помет.
Слух резанул звук пощечины. Амала лежала в крови на грязных гнилых досках – над ней возвышались пятеро мужских силуэтов.
Мэри почувствовала исходящую от них темную энергию – их намерения, их мысли и желания сжали сердце девочки, заставляя замирать вместе с каждым враждебным словом на таком знакомом ей языке.
Амала сопротивлялась – но ее голос тонул в хохоте мужской компании, и тогда она мысленно просила девочку о помощи, но Мэри лишь замерла в липком темном углу, в страхе пошевелиться.
Мэри вспомнила этих мужчин – они сидели рядом с ней на выступлении и восторженно аплодировали вместе со всеми. Волки в овечьих шкурах – они, подобно истинным джентльменам, сидели со своими дамами под руку, изредка перешептываясь между собой.
Язык Амалы был ей не понятен, но язык мольбы говорил сам за себя – ей нужна чья-нибудь помощь. Мэри выбежала в прохладу улицы и попыталась позвать на помощь, но ее будто бы не существовало – ни один прохожий не услышал жалобных криков маленькой девочки; никто не остановился.
Холод пробежался по позвоночнику и засел в печенке – когда Мэри обернулась, мимо нее прошли те пятеро мужчин, в глазах которых читалось неприкрытое удовольствие от содеянного, с недобрым огоньком озабоченного задора.
И она поняла: уже слишком поздно, чтобы звать на помощь.
Боль и страх, казалось, впервые были пережиты Мэри так ярко, когда в проеме злополучного загона она увидела скрюченную в слезах Амалу.
Но теперь они были не на оживленной улице, а в тепле ее дома – в бедно обставленной хижине, где на столе терпеливо ждал заботливо приготовленный остывший паек. Плач не утихал, а лишь набирал обороты, превращаясь в гортанные вопли, разрывающие сердце Мэри на куски.
Когда она все пропустила?
Согнувшись над сыном, Амала дрожала от слез – обессиленные руки не слушались змеиную королеву, а подводили ее на каждом всхлипе, роняя свою обладательницу на бездыханное тело родного ребенка. А сам мальчик наблюдал за всем, сидя на соломенной подстилке, – он что-то плел из отрезанных угольно-черных материнских волос.
Посмотрев на застывшую в дверях Мэри, он вновь послал весточку, но та уже была намного холоднее и слабее предыдущей.