Страница 2 из 4
– Отчего же?
Сын молчал.
– Говори, мать все равно узнает правд у.
– Скажу, не утаю. Грешница она.
– С чего бы вдруг, не с кем ей грешить, с парнями соседскими что ли?
– Нет, грешит она, кажется, с самим нечистым.
– Что ты мелешь, окстись, Бога ради.
– Не вру я!
Федор опустил голову и медленно, начиная потихоньку злиться, стал рассказывать матери что знал:
– После женитьбы через год стал я замечать, что Аленка во сне будто разговаривает с кем-то. Я прислушался, она шепчет слова срамные кому- то и сама вся горит, как будто жар у нее. Я растолкал как-то раз – клянется, что никому ничего не говаривала. А я что, я же не глухой, сам слышал.
– И сколько раз оно бывало? – тревожно спросила Маринка.
– При мне три раза. После третьего я не стерпел, побил ее, теперь от греха сплю на лавке, тесно и жестко, зато спокойно, а она одна на постели, я и не слышу, что там деется.
– Почему же ты молчал?
– А что я скажу?
– Вот то бы и сказал: чаю я, болезнь у Аленки приключилась, одержима она бесом.
– Бесом?
– Что уставился, бесом и есть, бывает так, заприметит черт справную молодуху, обернется добрым молодцем и давай к ней по ночам хаживать вместо законного мужа.
– Она мне говорила, что к ней во сне является кудрявый писаный красавец.
– Вот он-то и есть.
– Так что я могу сделать? Блудит Аленка во сне невольно.
– Невольно? – Мать уперла руки в бока. На шее звякнули серебряные гайтаны[7].
– А ты видел, что она перед сном крест божий снимает?
– Видел, так что такого, и я снимаю, мало ли ночью может случиться, неловко повернешься, порвешь вервь, крест-то и затеряется, а это к худу.
– Оберег она снимает Христов и без него отдается во власть нечистого!
– Свят-свят!
– Мое тебе материнское слово: хочешь жену свою спасти, надо нечисть как-то изводить. Не хочешь – завтра же отвезем ее домой, скажем, не люба, и подарки пусть назад возвращают, нечего: подсунули блудливую овцу и рады.
Федор посмотрел на мать.
– Как же ж можно с нечистым воевать, с ним и Господь сколько лет справиться не может.
– Господь все может, нечистый нужен ему, чтобы видеть, кто из людишек до греха падок, а кто нет. Но если как следует помолиться и призвать в помощь крестную силу, то одолеть его можно. Монахи-праведники одолевали не единожды.
– Так то монахи, у них все силы на молитву идут, а что я, мужик простой, деревенский, грамоту не разумею, дальше Тотьмы не бывал, больше рубля денег не видывал. Я так думаю: неволить Аленку не буду, захочет – домой отвезем, не захочет, – будем думать, как сотону отвадить, советов у знающих людей спросим.
– Верно, сынок, говоришь, только домой ей взад никак нельзя, позор это, и нам тоже позор. Так что и выбора у нас у всех нет. Надо что-то делать.
На том и порешили, спросить саму грешницу, как делу быть.
В тот же вечер Аленка Шихова, обливаясь слезами, умоляла мужа не возвращать ее матери и делать с ней, что пожелает.
Федор поверил и, как настала ночь, лег вместе с женой в постель. Только уснули, как вдруг кто-то толкнул его, да так, что тот кубарем с постели на пол. Вскочил Федор, не понимает что к чему, глаза таращит, темно же. Взял светец, зажег лучину, поднес к кровати, глядь, а жена румяней румян лежит себе, раскинулась и руками, стыд-то какой, гладит себе причинное место и улыбается.
– Чур меня! – закричал Федор.
– Что стряслось? – приподнялась с постели Аленка.
– Охульница[8]! Опять с нечистым блудила?
– Да нет, кажется, просто сон был дивный: луг, цветы, стрекозы и бабочки, и кашкой пахнет, это цветок такой, знаешь?
– Видел я твой сон, ишь, руки распустила!
– Правда? Я это не сама, это он против воли мною водил, надсмехался! Что же делать-то?
– А вот что! – Федор приосанился, – будем изгонять из тебя беса.
– Как?
– По-всякому, прежде всего молитвой, не поможет, сделаем так, чтобы ему в твоем теле стало неповадно.
– Да разве ж он там?
– Знамо дело, где же еще?
– Я крест теперь не снимаю, нечистый креста боится.
– Видел я, как он боится, мало креста, надо слово Божие против него…
– Страшно мне!
– Зато потом, когда беса прогоним, будет хорошо, а то, смотри, не согласна, так посажу в сани и к матери, на позор.
– Я согласна, – прошептала Аленка, – только бы душу не погубить.
– Бог даст – справимся….
Cкучно зимой в деревне. Летом хоть и работы невпроворот, а все радостнее, солнышко светит, лес полон грибов и ягод, речка Царева журчит на перекатах. Она хоть не велика, не как Сухона, но все-таки лучше, чем одни лесные чащобы.
Замуж Аленку отдали хоть и в соседнюю волость, недалече, но все равно – чужбина. Она выросла в большом селе Устье-Печенгском, привыкла, когда много народу, особенно летом. По Сухоне идут струги и барки. Кого только не повидаешь в этих местах: купцов русских и иноземных с товарами, стрельцов государевых, кои посланы на Сухону искать разбойных людей.
Сама Аленка разбойников не видала, но соседские парни говаривали, будто стан у них был на том, на диком берегу, в устье малой речки. Там жили и хоронились под ветлами, а как завидят стружок купеческий – на весла и давай грабить. Атаман у них был из войска самого пана Лисовского, а помощник у него – местный одноглазый Семка по прозвищу Кривой. Когда шайку окружили, атаман обернулся соколом и улетел, Семка бросился в воду, превратился в налима. Стрельцы его ловить, а он скользкий, извернулся и ушел на глубину. Остальных разбойников повязали и увели в острог. Больше о речных татях в округе не слыхивали. Весело было в родной деревне, не то, что на новом месте. Аленка сильно скучала в Павлецове. Девичество давно позади, она – мужняя жена, и место ее в доме мужа.
Если по правде, никакого дома у них нет, большая изба с зимовкой принадлежит свекру Дружине Шихову. Федины хоромы остались в деревне Криволаповской. Летом там еще ничего, жить можно, но на зиму надо перебираться ближе к теплу. Федя ремеслу не обучен, все время с землей и скотиной. Старый дом, долгие годы не видевший плотницких умелых рук, на зиму превращался в холодный сарай. В прошлом году поздней осенью перебрались они к родителям в Павлецово. Федор обещал летом избу поправить и утеплить. Где там, как началось лето, даже не вспомнил, а тут еще этот «нечистый» со своими снами.
– Скорее бы снова тепло, отъехать назад в Криволаповскую, может, тогда и нечистый отвяжется, – думала молодая жена. – За лето Федя расстарается, починит избу, и заживут они по-людски.
Она боялась, что недовольный муж вернет ее домой, это же вечный позор на весь род. Но как же перетерпеть эту напасть с нечистым?
Аленке было страшно от одной мысли, что сам князь тьмы позарился на ее грешное тело. Но, с другой стороны, она внутренне противилась тому, что говорила родня. Ничего плохого ночной пришелец ей не делал, наоборот, столько приятных грез, неги и ласки.
От Федора она ничего подобного не видала. С мужем все было буднично. Он задирал ей исподку, недолго кряхтел, раскачивая кровать, быстро утолив похоть, поворачивался спиной и усыпал. Ей хотелось еще ласки, но муж понятия не имел, как это хорошо просто погладить перси любимой жены, ощутить как кровушка вскипает в каждой частичке тела, а сердце учащенно бьется.
Ночной гость, напротив, хорошо понимал ее тайные чаяния и всегда потакал им, как бы лаская тонкими пальцами кожу в тайных удах ее молодого тела.
Конечно, она грешница, и Федор прав, когда перестал спать с ней на одном ложе, но разве ж она виновата в своих снах? Теперь муж еще что-то задумал. Матери своей, Маринке, зачем-то все рассказал. Свекровь никогда невестку не поймет, тем более, в таком деле. Что же будет?
7
Гайтаны – серебряные шейные украшения из широких кованых и витых цепочек.
8
Охульница – лицо, совершающее, что то предосудительное, от слова хулить-порочить, осуждать.