Страница 8 из 18
Лифанов немного встал в тупик, но потом тихо засмеялся и проговорил:
– Хе-хе-хе… Выедете. Вы, барынька, с понятиями к жизни. Вы не княжна-старуха… У вас малоумия этого самого нет. Очень чудесно понимаете, что в чужом добре свои распорядки иметь нельзя.
– Ну а вдруг возьму да и останусь, где сижу? Я женщина капризная, балованная. Когда-то он меня как баловал! Кушайте кофей-то. Вот сливки.
– Благодарю. А насчет выгона вот что скажу. Конечно, дубьем или хворостиной выгонять нельзя – по закону за это ответишь. Но на то, сударынька-барынька, полиция есть.
– Кто? Становой пристав? А если я его не послушаюсь?
– Сопротивление власти… А за сопротивление власти на казенные хлеба сажают, – полушутливо-полусерьезно отвечал Лифанов, мешая ложечкой кофе. – Но до этого не дойдет. Вы барынька хорошая.
– Ничего и становой пристав не поделает со мной. Он влюблен в меня давно, и только я ему вот так пальцем и две-три улыбки – он на стену для меня полезет.
Василиса сделала пальцем манящий жест.
– Так что ж бы вам к нему-то? Вот и пускай вам квартирку наймет, – продолжал Лифанов. – На полицейских хлебах жить сладко. Все лавочники в стане будут почтительны.
– А мне ужасно хочется здесь остаться. Послушайте… Возьмите меня к себе в экономки.
И Василиса, лукаво улыбнувшись, стрельнула глазами.
– Что вы, барынька! Да меня жена забодает, ежели я такую кралю к себе в экономки возьму! – воскликнул Лифанов.
– Не забодает. Я сделаю так, что и жене вашей потрафлю. Ведь уж на что старая княжна ретива и с павлином в голове, а я и ей потрафляла. Сколько лет потрафляла. Возьмите.
– Хе-хе-хе… Невозможно этому быть. Не говорите.
– Отчего? Вы думаете, что я так по-модному-то одета? Так это оттого, что у меня работы по хозяйству нет. Какое здесь хозяйство! А я работящая. Вы спросите-ка Левкея, как у нас было лет пять тому назад, когда еще генерал настоящим помещиком существовал. Я ему и квасы, я ему и меды… Варенье, соленье… Грибы, ягоды, огурцы… Наливки, настойки… А ведь у вас будет хозяйство большое. Ну-ка, давайте решать.
– Нет, ах, оставьте… Что вы! У меня жена хозяйкой будет. Сыровата она маленько, но тоже дама на все руки! Она и пирог с рыбой загнет, она и настойку настоит.
– Ну, а вот я ей в подмогу… Жалованья восемь рублей…
– У жены кухарка есть для подмоги. Горничную держим, девушку, из дальней родни.
– Да это само собой. Здесь вам лакея придется держать, коли хотите на настоящую ногу жить, потому, посмотрите, какой дом большой. Ведь его надо в чистоте содержать.
– Об этом мы давно воображаем. Может статься, и повара заведем. В люди вышли, такое имение купили, так чего ж лаптем щи хлебать! Пора и на настоящую господскую ногу стать.
– Так вот поэтому-то экономка вам и требуется. И повара вам отыщу, хорошего повара, который прежде у генерала жил. Он хоть и старик, хоть и запивает иногда, но повар такой, что на удивление. Ведь сколько, бывало, к нам из губернии-то хороших гостей наезжало! Он такие обеды закатывал, что только похваливали. Губернатор раза два приезжал обедать, так и тот кулебякой объелся. Потом, как сейчас помню, капли принимал. Повар этот без дела в селе Корнилове живет и по именинам у помещиков стряпает, так вот я вам его и подсватаю, – тараторила Василиса, рассыпаясь перед Лифановым.
Тот внимательно слушал, видимо, любовался ею, и проговорил:
– На поваре благодарим покорно. Повар потребуется.
– А я?
– Милая барынька, кралечка вы козыристая, совсем приятная, но в экономки-то невозможно. Простите.
– Отчего? Ну, что вам восемь рублей в месяц!
– Да не в расчете дело. Восемь рублей иногда мы на лафите в один день в трактире пропиваем.
– А уж и заслужила бы я вам.
Василиса подмигнула Лифанову и продолжала:
– А для житья мне даже и одной комнатки довольно. Это ведь я только теперь в этот-то флигелек переехала, а раньше, при управляющем, я в большом доме жила. Да вот дернула нелегкая генерала перед Пасхой дочь свою, Лидочку бесценную, от тетки из Петербурга погостить выписать! Удивляюсь генералу! Надо полагать, он совсем спятил с ума. И самим-то жрать нечего, жила дочка у тетки в довольстве, а тут вдруг на молочный суп да на картофель ее к себе привез. Черт лысый! – выбранилась Василиса и опять спросила: – Так как же? Извините, позабыла, как вас величать.
– Мануил Прокофьич, – подсказал Лифанов.
– Так как же, Мануил Прокофьич, насчет меня-то? Вы вот что… Вы подумайте, а я подожду до послезавтра, когда вы переедете сюда. Уж так бы хорошо, так хорошо было мне здесь у вас остаться! А нрав мой кроткий, это ведь я так только борзюсь, потому люблю разговаривать. У меня характер послушный. Чего вы смеетесь? Право слово… Вот и теперь. Приказывайте, куда мне переместиться к послезавтрему. Все для вас сделаю.
– Да генерал на неделю сюда переедет, где вы, а вы в домик садовника.
– Ну, хорошо, хорошо. Видите, какая я сговорчивая! – подхватила Василиса.
– Вот и ладно. А только и там, барынька, больше чем неделю оставаться нельзя.
– Ну, вы добренький, вы подумаете. Может быть, как-нибудь. Я по глазам вижу, что вы добрый.
Она улыбнулась, опять стрельнула глазами в Лифанова и своею рукой погладила лежавшую на столе мягкую руку Лифанова с обручальным кольцом.
– Да чего тут думать-то? Думать-то тут нечего! – отдернул он руку и, вставая из-за стола, прибавил, осклабясь во всю ширину лица: – Ах, какая вы женщина! То есть просто удивительно какая!
– Самая простая. То есть вот простота-то! Только куда ж вы? Надо вторую чашку, – сказала Василиса.
– Не могу-с… Благодарим покорно на угощении. Ко дворам пора. Своя собственная баба будет к ужину ждать.
– Нацелуетесь еще со своей-то. Выпейте еще. А мне так приятно с вами разговаривать. Вы все на окно оглядываетесь. Боитесь, что кто-нибудь увидит? Ах, какой беспокойный! Ну, хотите, так я окно занавеской закрою.
Она бросилась к окну и задернула кисейную занавеску, висевшую на шнурке.
– Да не надо, ничего не надо. Я еду, – останавливал ее Лифанов и пятился в кухню.
– Экий вы какой несговорчивый! Ну да ладно. Подождем до послезавтрого. Так до послезавтра? – спросила она и сама протянула ему руку, даже взяла его руку. – Надо вас проводить. Сейчас только платок на себя накину, – прибавила она и, покрыв голову шалевым платком, вышла за одевшимся уж в кухне Лифановым на крыльцо.
Маляр и кровельщик стояли в отдалении. Был и Левкей с ними, жарко что-то рассказывая.
– Едете, Мануил Прокофьич? Можно и нам отправляться? – спросил кровельщик Гурьян. – Я и Евстигнея захвачу. У меня подвода.
– Отправляйтесь… – кивнул им Лифанов, косясь на Василису, и сказал ей: – Уходите, барынька, уходите. Довольно меня провожать.
Левкей побежал к сараю, где стоял тарантас Лифанова, сказать, чтобы кучер подъехал к крыльцу.
Кучер сейчас же подъехал. Лифанов влез в тарантас. Василиса стояла на крыльце, кутаясь в платок, и, снова стрельнув глазами, сказала Лифанову:
– Теперь, наверное, вас во сне видеть буду. Наверное… Уж я себя знаю…
Приезд Лифанова, решительно объявившего, что выезжать Пятищеву надо непременно к послезавтра, произвел в семье его страшный переполох, доходящий до болезненного состояния почти всех членов ее. Все и раньше знали, что дом должен быть очищен, но по своему легкомыслию думали, что это можно сделать не так скоро, а потому день за днем и отдаляли решение, куда им деться. Теперь же вопрос этот становился ребром. Лифанов еще сидел с Пятищевым в столовой и требовал от него неотлагательного выезда, как со старухой-княжной сделалась в ее комнате истерика. Она то рыдала, то нервно хохотала, произнося при этом заочно бессмысленные угрозы Лифанову, упоминая при этом имена губернатора и некоторых высокопоставленных лиц, которые, по мнению ее, должны будут заступиться за нее. Капитан и Лидия были при ней, успокаивали ее, отпаивали валерьяной и давали нюхать спирт.