Противоположности

– Напротив… отец считает меня ни на что не способным бездарью, – с грустью сказал он.

– Я уверена, Вы не правы, – бойко произнесла девушка. – Ваш батюшка всегда справедлив и добродушен. Помнится, когда мне нездоровилось, он разрешил мне отдохнуть и даже приказал лекарю осмотреть меня.

– Ко всем он таков, кроме меня… Послезавтра он дал наказ уезжать в Санкт-Петербург, чтобы лишь не видеть моего позорного лика.

– Александр Александрович, мне кажется, Вы слишком строги к своему батюшке. Вы всякий его наказ воспринимаете уж слишком грубо и кондово. Александр Сергеевич отправил Вас в столицу… разве это не чудесно?! Вы будете словно вольная птица в небе, никто Вам не указ, никто не скажет Вам что следует делать и как себя вести. Вы же всегда были будто окованы в доме, по глазам видно, что Вам хочется большего, что Вам нужен простор, где можно развернуться.

– А ты уж слишком мудра, не по годам, – улыбнувшись и задумавшись, сказал он.

– Уж если я приметить смогла, то батюшка Ваш подавно.

– Мне крайне радостно за твоё столь доброе отношение к моему отцу. Ты права, назвать его плохим человеком язык даже у меня не повернётся, хозяин он поистине толковый… но вот именно, что он хозяин, – добавил он, еле слышимым голосом, который приглушился внезапным порывом ветра, чуть не сорвавшим бельё.

Пока девушка его придерживала, Александр скрылся. Он сделал ещё один прощальный обход пруда и, наполнившись решимостью, зашёл в дом. Он твёрдой поступью подходил к кабинету отца. То приторное чувство обречённости, которое мимолётно ухватилось за его душу, развеялось как серый дым, вываливающийся из печной трубы. В его глубоких чёрных глазах читалось стремление испортить папенькин план, превратив предполагаемую каторгу в распахнутую дверь из неё. Свойственная его характеру манера превращать одно суждение в другое ради собственной выгоды вкупе с диким желанием съязвить переполняло его. Казалось, сейчас он вышел на совершенно иной уровень и что ни одна былая шалость не сравниться с данной. По крайне мере так думалось самому Боровскому. Даже не стуча, он нахально ворвался в кабинет, широко распахнув дверь и сделав всего шаг за порог. Он произнёс всего одну фразу: «Прикажи, чтобы экипаж был приготовлен к завтрашнему дню». Александр Сергеевич не успел понять, что произошло, и даже не смог ответить, так как мальчишка быстро удалился восвояси.

Боровский ушёл в свою комнату, растекаясь от улыбки, будучи в предвкушении грядущего веселья. Столь долгожданная свобода, которую он и не надеялся увидеть, была всего в одном маленьком шаге от него, который ранее казался безграничной пропастью, непреодолимой и невозможной. Внезапный гнев сначала затуманил глаза, а густое отчаянье притупило чувство, поэтому он не понял всей прелести картины сразу.

Спустившись на первый этаж через лестницу в парадной, Боровский прошёлся мимо кухни, из которой доносился сладкий аромат булочек, только что вынутых из печки и помазанных толстым слоем масла. Он тихо вытащил одну из них с подноса, перекидывая с ладони на ладонь. Откусив кусочек, он обжёг язык, однако рот наполнился таким блаженным вкусом, что он перебивал всякую боль. После короткого перекуса Боровский вновь взлетел на второй этаж в свою комнату. Войдя внутрь, он увидел свою няньку, Марью Петровну. Она собирала вещи в кожаный чемодан с металлическими заклёпками, издававшими щелкающий звук каждый раз как закрывались. Марья Петровна взглянула на него чистыми глазами, отдающими не то зеленоватым, не то голубоватым оттенком, и нежно улыбнулась. Она была престарелой женщиной, которой было около шестидесяти лет, но точной даты рождения она не припоминала, поэтому могла лишь приблизительно говорить о своём возрасте. Вид её был приятен глазу, длинные, когда-то русые волосы аккуратно лежали под повязанным платком.

В молодости, по рассказам Петруши, заведующим всеми бытовыми делами в доме, Марья Петровна была очень обворожительна. Из-за чего привлекала к себе большое внимание, к ней приходило много мужиков с соседних деревень свататься, но Сергей Петрович, дедушка Боровского, не позволял нахальным мужланам расхаживать по его поместью и выдворял таковых, заручившись вилами. Характер у деда был дай Бог, похлеще, чем у отца и, тем более самого Саши. Язвительностью там и не пахло, там пахло смачным кулаком. К счастью или к сожалению, деда Боровский не знал, так как тот погиб, будучи на войне в двенадцатом году, задолго до его рождения. Ему говорили, что дед был взрывной как порох, воспламенялся по любому поводу, что уж слишком не свойственно было его отцу, который явно закоксовывал это чувство где-то в личных бочках, а после разом открывал их, изливаясь как рог изобилия. В то время, когда гнев копился, был он спокойнее удава. Сам же Саша был почти всегда спокойным, за редким исключением. Будто мертвенное безразличие к событиям, вещам, окружающим его, сильно отличало его от отца и уж тем более деда. И это примечали все домочадцы. Старик Петруша видел в этом влияние матери, Любовь Макаровны, которая также была очень спокойной, но это её качество было скорее привито невероятной благовоспитанностью. И эта внутренняя воспитанность перевесила пылкий мужицкий нрав.

Трудно будет найти пару столь диаметральную по характеру, и которая жила бы так мирно, как Александр Сергеевич и Любовь Макаровна. Даже внешнее, казалось, они не могли сочетаться, но когда были вместе, словно дополняли друга. Александр Сергеевич зачастую носил строгий деловой костюм, лишь изредка он мог переодеться в домашнее, чтобы расслабиться. Он был коротко стрижен, брюнет с угрожающими бакенбардами и большими глазами, которые были уж слишком глубоко посажены. Лицо его было будто каменным, не способным даже при желании изобразить внятной эмоции, но очень грозным. Фигурой он был массивен и высок, гораздо выше своей супруги, почти на две головы, оттого страшил вдвое успешней. Саша же с каждым годом по росту всё приближался к отцу, а черты его лица становились похожими на его, но совмещали в себе и элементы матери. Любовь Макаровна же была хрупкой прекрасной женщиной с золотистыми длинными локонами, собранными в косу. По дому она ходила в лёгком платье бежевых цветов, аккуратно лежавшим на её тоненьком теле. Лицо её было гораздо живее, нежели у мужа, и по нему можно было легко понять, что она испытывает. Та же ситуация и с глазами, умеючи, в них читались все её мысли. И когда они всякий раз приходили на званый ужин, а делали это они не часто, лишь при весомых причинах, то подчёркивали яркие особенности друг друга. Если уж и говорить о характере членов семьи Боровского, то нельзя не отметить выделяющуюся на их рассудительном, почти холодном, фоне младшую сестру – Татьяну, которая, как уже отмечал сам Боровский, была уж слишком простодушна. Возможно оттого, что от роду ей было – всего ничего – пятнадцать лет, а может от данного природой доброго нрава. В своей даже излишней душевной теплоте она на несколько кругов обгоняла своего отца, брата и даже достаточно тёплую матушку. Но всё же влияние воспитания матери в развитии этого прекрасного чувства отрицать невозможно. В общем-то, блестящие манеры Боровского и способности достойно держаться в общественном свете как раз были получены от матери, поэтому в истинности предыдущего суждения сомневаться не стоит.

– Добрый день, Александр Александрович, – тихим голосом произнесла Марья Петровна, освещённая проникающим через оконные рамы светом.

– Добрый… как вижу, тебе уже доложили о желании отца?

– Да-с.

– И что же, ты довольна? Хочется что ли тебе таскаться в такую даль под старость лет?

– А чего бы и не поехать, если везут… вот если б не везли, а сказали, мол, топайте ноженьками, то вот тогда бы и задумался, – посмеялась. – А если всё так ладно, то чего ворошиться как кура на стоге сена? А-а? Александр Александрович?

– Простая ты, в доску. Не уж-то мнения своего нет совсем?

– Как нет?.. У всякой животинки мнение есть, значит и у меня найдётся чутка, – посмеиваясь, говорила она, застилая постель. – Думаю, если господин попросил, то просьбу его уважить надо, ежели не так, то не по-людски.