Василий Темный

Неизбежное приближение Страшного суда заставляло людей больше думать о своих и чужих грехах. Великий князь Василий I, конечно, был не чужд такому взгляду. Среди своих грехов он видел главный — захват Суздальско-Нижегородского княжества в 1392 году. Отняв у своих близких родственников их родовое владение, заставив их скитаться по миру, Василий Дмитриевич совершил тяжкий грех. Расплатой за этот грех он мог считать любое случившееся с ним, его семьёй или его подданными несчастье.

О грехах Василия I говорили на площадях и в походных шатрах, в кабаках и общественных банях. Его осуждали молчаливые заволжские старцы, собеседники и ученики Сергия Радонежского. И первым среди старцев вразумлял Василия в своих посланиях знаменитый Кирилл Белозерский. И хотя оправданием для князя было необходимое для общего блага «собирание Руси», совесть и «правда» смущали его душу.

Степняки обычно устраняли избыток претендентов на верховную власть с помощью яда. Русские князья были гораздо более разборчивы в этом вопросе. Образ святых Бориса и Глеба, память Святополка Окаянного заставляли опустить руку с ножом или кубок с ядом. Более того. На Руси известна была великая сила покаяния. В приливах раскаяния Василий I пытался устроить судьбу своих обнищавших кузенов. На некоторое время они успокаивались, но потом вновь принимались за ту кровопролитную партизанскую войну, которая приносила им если не надежду, то по крайней мере некоторое удовлетворение. Усобица внутри Московского княжеского дома, вспыхнувшая во второй четверти XV века, была психологически подготовлена усобицей внутри Суздальского дома. И тут и там один и тот же ритм событий: возмущение — нетерпение — преступление — раскаяние — опять нетерпение.

В этом отношении весьма наглядна судьба младшей ветви суздальских князей. Племянник Василия I, князь Иван Борисович Суздальский по прозвищу Тугой Лук, родился в 1370 году. После захвата Нижнего Новгорода Василием I в 1393 году он вместе с женой и детьми был сослан.

После тщетных хлопот в Орде и стычек с московскими полками Иван в 1416 году «ударил челом» Василию I. Одновременно с Иваном смирился и покаялся его брат Даниил. В Москве им, а также сыну Ивана Борисовича Александру было даровано прощение. Однако унизительное положение прощённых, но не возвращённых на уделы князей не устраивало гордых Борисовичей. Прежде всего, это был вопрос чести.

Зимой 1418 года братья бежали из Москвы неизвестно куда. Где они скитались последующие годы — неизвестно. Источник сообщает, что по кончине Иван Борисович был похоронен с почётом в главном храме Нижнего Новгорода — Спасо-Преображенском соборе. Очевидно, он был опять прощён Василием I. Более того, в 1418 году сын Ивана Тугой Лук женился на дочери великого князя Московского Василисе (123, 432).

Примириться с суздальскими родичами и ввести их в своё окружение в качестве первого ряда бояр — такова была линия Василия I в этом вопросе. Это был не только политический компромисс, но и компромисс со своей христианской совестью. Время показало успешность этой стратегии. Потомки Семёна Дмитриевича Суздальского, брата жены Дмитрия Донского Евдокии, остались в Москве и стали родоначальниками могущественного боярского клана князей Шуйских.

Путь половинчатых решений, путь компромиссов и уступок — таков был общий стиль политики Василия I. Это был христианский путь, путь наименьшего кровопролития. Князь заботился о спасении своей души. И, вероятно, в этом многого достиг. Однако обратная сторона политики компромиссов состояла в том, что наследник престола, будущий Василий Тёмный, получил от отца такое количество нерешённых проблем, раздражённых самолюбий и эгоистических притязаний, преодолеть которое он оказался не в силах.

Дмитрий Донской первым из московских князей начал рубить головы своим крамольникам боярам. Эти расправы дорого стоили его христианской совести. Но только так он сумел усмирить аристократию и оставить сыну Василию московскую знать единой, как сжатый кулак. Сын Донского Василий I был мягче отца. В итоге его наследие, оставленное сыну, напоминало не кулак, а скорее открытую ладонь...

Василию Тёмному пришлось расплачиваться за доброту отца. И эту дорогую плату вместе с ним суждено было платить всей Русской земле...

Московский великий князь Василий Дмитриевич был на удивление равнодушен к тому, каким он останется в памяти потомков. Во всяком случае он не заботился о своём летописании. Можно, конечно, объяснить краткость и сбивчивость московских летописей времён Василия I всякого рода неблагоприятными обстоятельствами. Но обстоятельства примерно такого же свойства — войны, пожары, сырость, мыши и т. д. — не помешали тому, что летописание Новгорода первой четверти XV века дошло до нас в цветущем состоянии. Тогда как московское — увы, увы, увы...

Наряду с великим князем заказчиком летописи мог быть епископ или митрополит. Митрополит Киприан поставил себе при жизни памятник в виде митрополичьего летописного свода 1408 года. Митрополит Фотий, в отличие от Киприана, не был завзятым книжником и писал главным образом гневные послания на еретиков или своих соперников по кафедре. Единственный гипотетический свод, приписываемый ему исследователями летописания, — так называемый Владимирский полихрон Фотия 1418—1423 годов, — при ближайшем рассмотрении оказывается химерой (86, 109).

Кто виноват в упадке московского и общерусского летописания во времена Фотия — гибель архивов или равнодушие первоиерарха к летописной работе? Неизвестно. Но, как бы там ни было, печальная ситуация с источниками ставит историков в тяжёлое положение. Вот, например, характерное признание такого рода.

«Каковы же были итоги княжения Василия I? Мы очень мало знаем о последних годах его правления: после 1418— 1425 гг. ...в общерусском летописании обнаруживается зияющий провал — вплоть до окончания междоусобной войны в Московском княжестве в середине XV в. Однако на основании имеющихся у нас данных можно утверждать, что главный политический успех Василия Дмитриевича — присоединение им Нижнего Новгорода — был весьма непрочным» (86, 56).

Пробелы московского летописания той эпохи отчасти восполняют цветущие народным красноречием новгородские и псковские летописцы. Чего стоит одно только описание бури и потопа, перепугавших новгородцев 19 мая 1421 года. То, что пережили новгородцы, переживали и в Москве, и повсюду. Могло показаться даже, что Страшный суд уже пришёл:

«В лето 6929 в Новегороде в Великом бысть поводь велика в Волхове и снесе 20 городень великаго мосту, и буре велицеи бывши, и разбишася от воды и уличнии мосты, и храми мнози от основания исторжены быша. Мнози же воды ради на верх хором живяху, и монастырей 19 обьят вода, яко ни пению быти в них. И толице скорби бывши, яко уже людем чяющи потоп нашедши на них, ещё же пакы и туча великы взыде майя 19 с полудне с громом страшным и с шумом великим, в полунощи молнии же блистающе, якоже и прозрети немощно бе, яко бо чающе людем ожженом быти от огня оного, понеже бо и тучя она пришед над град ста и изменися от дожденосия на огненое видение, людие же всяко чающе пламеню быти пожигающу грещники и ужасашася, нача вопити: “Господи помилуй” и прочая многая молениа, и обеты приношаху Господеви и пречистеи Матери Его, и всем святым Его, понеже бо и камение из облака являшеся. Архиепископ же Симион с чином священным и все богобоязнивии людие, вшедше в церковь Премудрости Божиа, ници падше, с многыми слезами из глубины сердца с вздыханми молящеся. Такоже и по прочим церквам священницы и людие творяху, и тако преиде нощь та страхом онем. Пришедшу же дню и бысть тишина, и туча она бысть невидима, и едва людие в себе преидоша от страха оного» (29, 166).

Такова была пронизанная ожиданием конца света повседневная жизнь средневековой Руси.