Страница 1 из 73
Михаил Тверской
ПРЕДИСЛОВИЕ
Я старался избежать
нагромождения бессвязных историй,
а изложить то, что необходимо
для понимания образа мыслей и
характера человека.
Кто такой Михаил Тверской и почему он причислен к полку «замечательных людей»? Уверен, что далеко не каждый «просвещённый читатель» — не говоря уже о тех, чьи познания в отечественной истории не идут далее школьного коридора, — сможет ответить на этот вопрос.
А между тем этот человек своим именем символизирует целый период русской истории — период татаро-монгольского ига.
В нашей исторической памяти понятие «иго» обычно выступает как часть патриотической формулы «борьба за освобождение Руси от татаро-монгольского ига». Произнося эту формулу как своего рода магическое заклятие от неизвестности, мы тотчас получаем из памяти классический «видеоряд»: огненная панорама штурма Владимира войсками Батыя, коленопреклонённый Дмитрий Донской перед Сергием Радонежским, картина Бубнова «Утро на Куликовом поле» и фатальный поединок Пересвета с Челубеем. Далее за этими образами наша историческая память погружается в густой туман, из которого только век спустя выплывает новая картина: белый трон Ивана III и владелец этого трона, разрывающий ханскую грамоту на глазах у возмущённых татарских послов...
Таков наш национальный исторический миф, точнее — его фрагмент, покрывающий 240 лет отечественного прошлого.
Итак, с «борьбой за свержение ига» всё ясно. Дмитрий Донской и Иван III достойно представили этот вопрос любознательным потомкам. Но вот само иго в его повседневном содержании, в его тоскливом ужасе и подвиге выживания так и остаётся «белым пятном» отечественной истории...
Заметим сразу, что принятые в нашей исторической традиции термины — татары, монголы, татаро-монголы, монголо-татары — не имеют однозначного этнического содержания и обозначают вообще жителей степей, кочевников. Мы также не считаем нужным отказываться от понятия «татаро-монгольское иго», которое при всей его условности и литературной метафоричности всё же достаточно адекватно отражает специфический характер отношений Руси и Золотой Орды. Что же касается разного рода политических спекуляций и псевдонаучных фантазий на исторические темы, то они могут иметь место при любой терминологии, и бороться с ними можно только путём установления исторической истины.
Человек, биографию которого читатель найдёт в книге, и есть воплощение этого татаро-монгольского ига, точнее — его страдательной, русской стороны. Жизнь князя Михаила Ярославича Тверского (1271—1318) — не путать с его внуком Михаилом Александровичем Тверским (1332— 1399) — своего рода матрица, отпечатки которой в точности повторялись в десятках княжеских биографий той эпохи, а в значительной мере — и во многих тысячах биографий безымянных жертв этого страшного и загадочного татаро-монгольского ига.
Одно существенное дополнение. Герой нашего повествования — не просто человек, чьё имя приведено в исторической энциклопедии. Он — святой. Иконы с его изображением можно увидеть во многих православных храмах. Ему молятся, в его честь нарекают детей.
Большинство русских святых — монахи. Они совершали свой жизненный подвиг от пострига и до кончины. Впрочем, и самый их монашеский постриг обычно являлся результатом осознанного призвания, благочестивой жизни и неуклонного следования евангельским заповедям. Иное дело — святые князья. Их жизнь в миру требовала подчинения суровым законам власти. Они были «от мира сего». И только одна сторона их деятельности или даже одно событие их биографии становилось основанием для их церковного прославления. Причисляя того или иного князя к лику святых, церковь отнюдь не хотела прославить какое-либо политическое направление. Канонизация — как народная, стихийная, так и официальная, осмысленная — происходила по своим сокровенным законам.
«Отказываясь видеть в канонизации князей освящение определённой политики, нельзя, однако, сводить её всецело к личной праведности. Церковь чтит в них если не государей, то национальных деятелей, народных вождей. Их общественный (а не только личный) подвиг является социальным выражением заповеди любви. Их политика может быть ошибочной, их деятельность в национальном смысле — отрицательной, но Церковь прославляет и неудачников (Всеволод-Гавриил, Михаил Тверской), оценивая не результаты, а намерения, жертвенную ревность служения. Венцом общественного служения является жертвенная смерть. Герой-воитель всегда готов стать страстотерпцем, высшим выразителем княжеской святости» (136, 104)[1].
Святость Михаила Тверского обусловлена его жертвенным подвигом и трагической гибелью в Орде. За это он вскоре после гибели стал почитаться в Твери как святой, а в середине XVI века был причислен к лику святых, почитаемых всей Русской церковью.
Но кроме Михаила Тверского — страстотерпца, то есть невинной жертвы людской зависти и злобы, — есть и другой Михаил Тверской — тот, который около тридцати лет стоял у кормила Тверского княжества-государства. В книге, которую читатель держит в руках, собраны практически все доступные историкам сведения о жизни и деятельности Михаила как правителя.
В нашей исторической литературе существует тенденция представлять Михаила Тверского в качестве своего рода предтечи Дмитрия Донского и искать в его деятельности «борьбу за освобождение от татаро-монгольского ига». Основанием для этого служит главным образом Бортеневская битва 1317 года, в которой тверским войском был обращён в бегство сопровождавший князя Юрия Московского отряд татар. Эпизод, разумеется, заслуживает похвалы. Но такие в общем-то случайные стычки с татарами случались и у других князей — современников Михаила Тверского. «Нельзя говорить об особой склонности тверских князей к сопротивлению татарам... Уже то, что тверские князья всегда лично представали перед ханом, говорит об отсутствии у них серьёзных раздумий о сопротивлении татарам; более того, вновь и вновь стремились они приобрести ханскую милость», — констатирует современный историк (72, 130).
Действительно, как правитель Михаил Тверской проводил вполне традиционную политику, следуя примеру своих отцов и дедов. Он добивался верховной власти в Северо-Восточной Руси, ссорился и мирился с Новгородом, ездил с поклоном в Орду, одной рукой строил храмы, а другой — устраивал жестокие расправы над непокорными подданными, приносил клятвы — и тут же их нарушал...
Гораздо более продуктивным, нежели отыскание мятежных замыслов тверских князей, является поиск на другом, духовном поле. Здесь необходимо внимательное прочтение источников тверского происхождения (летописей, актов, житий), и прежде всего — перла тверской общественной мысли — Повести о Михаиле Тверском. «Она написана в Твери примерно в 1319—1320 гг. игуменом местного Отроча монастыря Александром, бывшим в течение нескольких лет духовным отцом тверского и одновременно владимирского великого князя Михаила Ярославича» (84, 116).
Эта Повесть — литературный мемориал князя-страстотерпца. Одновременно она служит своего рода зеркалом, отразившим мысли и настроения тверского княжеского двора в период правления князя Михаила Ярославича (около 1283—1318). Здесь и яркое изображение нравов тогдашнего правящего класса, и ясное понимание механизмов ордынского владычества на Руси, и живое сочувствие гибнущему «за други своя» князю Михаилу.
1
Здесь и далее первая цифра в скобках означает номер издания в Списке источников и литературы, вторая — страницу.