Страница 2 из 18
Эти дерзкие слова вконец вывели из терпения Миньку. Он разъяренным петухом бросился на Мишку, сшиб его с ног и давай намолачивать ему по чему попало. Мишка под ударами заревел, заойкал, волчком завертелся по траве, норовя вырваться и нанести ответные удары. Но Мишка своим напористым натиском не давал ему подняться на ноги, катал его по траве, наделяя его вдобавок пинками.
Натешившись, Минька отступил, отойдя к своему дому. Мишка, поднявшись на ноги, утирая рукавом кровь и подняв кверху руку и оттопырив указательный палец, стал угрожающе выкрикивать:
– Ну, ладно, я тебе припомню!
– Сначала опомнийся, а потом припоминай! – с издевкой отозвался Минька.
– Здорово ты его отделал! – похвалил Миньку отец. – Так ему и надо! Знай наших! – горделиво добавил он.
– Мы с ним еще в школе дрались. Он со своим озорством и нахальством частенько в ухо просит! – закончив батальный азарт, победоносно сказал Минька.
Долго они не ладили между собой, затаив злобу, косились друг на друга, а по местожительству были соседями, шабрами.
Яков Забродин
Славится своим чудачеством Яков Спиридонович Забродин. Всю жизнь он своим поведением и рассказами смешит людей, но сам редко, когда улыбнётся. Беспрерывно он служит сторожем. Сначала охранял здание волостного управления, а когда его сломали, он стал сторожем в сельском совете. Во время ночных дежурств время у Якова для наблюдений и размышлений – хоть отбавляй, вот он и занимается разного рода наблюдениями и замечаниями. Он заинтересованно изучал петушиное пение: когда поют, как поют и где поют. Он знал петушиные повадки до мелких подробностей.
Однажды он со всей серьёзностью уверял соседей-мужиков, что он видел одно похожее очертаниями калоши облако, которое дважды проплыло над селом. С вечера оно, по его утверждению, ушло по направлению к Волчихе, а утром снова показалось над Мотовиловом (потому что ветер повернул) и стало удаляться за Веригино. Мужики, было, не верили, смеялись, шутили, но спорить с Яковом Спиридоновичем бесполезно, он безотступно утверждал, что это бело точно, «хоть проверь».
Во время дежурств, находясь в одиночестве, он так же занимался изучением полёта мух, которых в помещении сельсовета было достаточное количество, которых он почти всех знал в лицо. С дежурства он шел по дороге улицы, степенно, не торопясь. В правой руке у него всегда его спутница, загнутая деревянная клюшка, а левой он слегка деловито размахивал. Издали можно подумать, что он рассеивает просо.
Со встречными он с почтенным приклоном степенно здоровался, а иногда ничто ни про что на дороге внезапно останавливался, в полголоса выкрикивал «Извиняюсь!», хотя перед ним никого не было и извиняться было не перед кем.
Спал он преимущественно днем. В просоньи, как лунатик, бормотал несвитницу. Иногда просыпался, босиком выходил на двор, оставляя на побелевшем сенном полу (если это было зимой) свои следы-проталины. Полусонный возвращался в избу и снова заваливался на разостланную на кутнике ватолу, одевшись бабьей овчинной шубой, вскоре снова засыпал богатырским сном. Во всю избу разбрызгивал свой клокочущий храп, издавая звуки, словно он пьет сырые яйца. Иногда казалось, что он во сне изучает азбуку, и у него никак не ладится дело с буквой «к», которую он повторял раз по ста. Случалось, и такое, что во время сна он, тупо шлепая губами, отдувался, словно дул на чрезмерно горячую пищу.
Когда он, выспавшись, окончательно просыпался, его домашние шутили над ним: какой сон видел, сколько раз на двор сходил и прочее. Он отговаривался и утверждал, что ничего не помнит, а если его донимали расспросами, то он ругался:
– Да перестаньте, чтоб вас разорвало!
За ним водились причуды и странности. Как-то его сосед, живший через один дом, Осип Батманов похвалился, что во время потрошения заколотой курицы он обнаружил в зобу у нее пятирублёвый золотой. Это Якова сильно заинтересовало, и он, решив разбогатеть, придя домой, переколол всех имеющихся в их хозяйстве кур и петуха не пожалел. Кстати, жены его, Феоктиньи, дома не было. К великому его удивлению, он не обнаружил в зобах у кур не только золотых, но там не казалось даже медяков. А одна курица (по его рассказам) после того, как он ей отрубил голову, так сильно затрепыхалась, что нечаянно взметнулась на сушила, угодила в гнездо и снесла, с испугу, сразу два яйца. Пришедши домой, Феоктинья сразу же обнаружила бессмысленные проделки мужа, беспощадно отчитала его за нерадение к своему хозяйству, за урон. Он же, чувствуя себя безмерно виноватым, молчал.
В молодости Яков также проявлял свое чудачество и ухарство. Желая легко заработать деньги и разбогатеть, подстрекаемый парнями-товарищами, он на спор, один, без боязни в ночное время ходил в поле на большую дорогу целовать верстовой столб. За это получал полтинник.
Во время прохождения военной службы он также не оставлял своего чудачества: как-то спросил его взводный командир:
– Ты что, Забродин, фуражку-то носишь не по-военному, набекрень?
– А мне ее на голову так надел старшина. Я уж поправлять не стану, чтоб не нарушить устава.
А однажды его спросил старшина:
– Забродин, ты что не побреешься, вишь, какую бороду-то отрастил!
Яков деловито провёл ладонью по выросшей щетине, невозмущенно со свойственной ему хладнокровностью, оправдываясь, ответил:
– Да она только сейчас выросла, утром щупал я её, не было!
Во время занятия строевой подготовкой взвод отрабатывал разнообразные приёмы строевого шага. Солдаты ходили и бегали до условленного куста туда и обратно.
Взводный офицер скомандовал:
– Взвод, бегом марш!
Выполняя команду, все послушно побежали, а Забродин остался на месте. Командир недоуменно спросил его:
– А ты что, Забродин, не бежишь?
– А зачем я побегу? Я знаю, что они сейчас обратно сюда прибегут. Так зачем понапрасну туда-сюда бегать, сапоги казенные портить! – невозмущенно и спокойно ответил он.
Жена его, Феоктинья, живя с ним, примирилась с его чудачеством и закомуристыми вычурами, и он ее уважал, не бивал. Разве, когда только под пьяную руку, если чем досадит, он решал ее проучить. Но ввиду того, что Феоктинья была саженого росту, а он низкорослый, и чтоб достать кулаком до ее лица, он подставлял табуретку. Она же покорно стояла и ждала удара, не смея сойти с места, дабы не рассердить вдвойне мужа. Нанося, в таких случаях, побои он нараспев приговаривал: «А жена, да убойся своего мужа!»
Про отца Якова, Спиридона, старики рассказывали иное. Спиридон обладал богатырской силой, была же у него странная привычка. Как только, бывало, подвыпьет, сграбастает свою вечно болезненную старуху Ефросинью и начинает с ней бегать по улице вдоль порядка. Он бегает, резвится, силу избывает, а старухе не до этого – она едва дух переводит от непомерной тряски, от беготни и по-жеребячьи взбрыкивания мужа. Покорно она сидела «на горшках» у старика, с болью вздыхала и охала, но спрятаться и сорвать эту странную забаву мужа она не отваживалась. Спиридон отыщет, найдёт и тогда свою любезность в беготне будет исправлять еще азартнее. Бегая, он обычно кричал:
– Ну, Ефросинья, держись! Вот как я тебя уважаю и люблю, бесплатно катаю! – и снова вскачь, вприпрыжку пустится вдоль улицы. А старуха после этой бесплатной любезности ухайдаканная, дня по три не сходила с постели, жаловалась подругам-старухам:
– До боков дотронуться больно и внутри скрежещет! Все печенки, наверно, поотрывались!
Старухи сочувственно ахали, осуждающе Спиридона, качали головами…