Голландский дом

– Чего это он вдруг? – спросила меня Мэйв после ужина, когда мы поднялись в ее спальню. Отец никогда не брал ее с собой собирать ренту, несмотря на то что она была на семь лет старше меня, год за годом выигрывала школьные олимпиады по математике и уж точно гораздо лучше управилась бы с гроссбухом. Первую субботу каждого месяца, после того как нам разрешали выйти из-за стола, а отец уходил с газетой и стаканом в библиотеку, Мэйв затаскивала меня к себе в комнату и закрывала дверь. Я должен был припомнить все события дня, не опустив ни единой детали: что было в каждой квартире, о чем говорили жильцы, что отвечал им отец. Ей было интересно даже, какие сэндвичи мы покупали на обед, хотя каждый раз это была одна и та же забегаловка.

– Ну, мальчику было очень плохо. Когда папа укладывал его в машину, он даже глаза не открыл, – едва мы добрались до госпиталя, отец велел мне сходить в уборную и вымыть руки с мылом под горячей водой, хотя я не прикасался к ребенку.

Мэйв задумалась.

– Что?

– Сам посуди. Он терпеть не может больных. Он хотя бы раз заглядывал к тебе в комнату, когда ты болел? – Она растянулась на кровати рядом со мной, взбила подушку. – Если собираешься залезть с ногами, то сними хотя бы свои изгвазданные ботинки.

Я скинул обувь. Присаживался ли он на краешек моей кровати, клал ли руку мне на лоб? Приносил имбирный чай, спрашивал, не сильно ли меня тошнит? Все это делала Мэйв. Если она была в школе, это делали Сэнди и Джослин. «Он ни разу ко мне не заглядывал».

– И с чего бы тогда ему возиться с мальчиком, когда рядом был его отец?

По сравнению с Мэйв я был тугодумом, но в этом случае ответ был очевиден: «Потому что там не было его мамы». Будь в квартире женщина, он бы ни за что в это не ввязался.

Женское присутствие было мерилом благополучия, а это значило, я был более благополучен, чем Мэйв. С тех пор как ушла мама, Мэйв без конца возилась со мной, но никто не возился с ней. Сэнди и Джослин присматривали за нами, это да. Они заботились о том, чтобы мы были чистыми и сытыми, чтобы у нас были с собой школьные обеды и наши скаутские взносы были уплачены. Они любили нас, я знаю, но в конце каждого дня они уходили домой. Я не мог, если мне приснился кошмар, залезть под одеяло к Сэнди или Джослин, а постучаться к отцу мне даже в голову не приходило. Я шел к Мэйв. Она научила меня обращаться с вилкой. Она приходила на мои баскетбольные матчи, знала всех моих друзей, проверяла мои домашние задания, каждое утро целовала меня перед школой и каждый вечер перед сном, вне зависимости от того, хотелось мне этого или нет. Она непрестанно, неустанно говорила, какой я добрый, умный и ловкий и что я смогу стать настолько классным парнем, насколько сам захочу. Ей все это так здорово давалось, при этом никто не делал того же для нее.

– Обо мне заботилась мама, – сказала она, удивившись, что мне вообще могло такое в голову прийти. – Малыш, из нас двоих везунчик – я. В отличие от тебя я провела с ней много лет. Я и представить не могу, как сильно ты, наверное, по ней скучаешь.

Но как я мог скучать по той, которую совсем не знал? Мне в то время было три года, и если даже я понимал, что происходит, теперь напрочь забыл. Это Сэнди мне все рассказала, хотя что-то, разумеется, я узнал от сестры. Когда мама начала пропадать из дома, Мэйв было десять. Однажды утром она выбралась из постели, раздвинула шторы, чтобы посмотреть, не выпал ли за ночь снег. Каждую зиму Голландский дом промерзал. В комнате Мэйв был камин, и Сэнди неизменно подкладывала сухие поленья на решетку, под которой лежала куча смятых газет, так что по утрам Мэйв оставалось лишь чиркнуть спичкой – ей разрешали это делать с восьми лет. («На восьмой день рождения мама подарила мне коробок спичек, – однажды рассказала она. – Когда ей самой исполнилось восемь, она тоже получила в подарок коробок спичек от своей мамы, которая все утро учила ее их зажигать. И вот мама показала мне, как разводить огонь, а вечером того же дня разрешила самой зажечь свечи на деньрожденном торте».) Мэйв разожгла камин, надела халат, влезла в тапочки и пошла в соседнюю комнату проведать меня. Мне было три года, я спал. В этой истории я никак не участвовал.

Затем она прошла по коридору к родительской комнате и никого там не обнаружила; кровать была застелена. Мэйв вернулась к себе в комнату и собралась в школу. Почистила зубы, умылась и была уже почти одета, когда Флаффи пришла, чтобы ее разбудить.

– Каждое утро ты меня опережаешь, – сказала Флаффи.

– Значит, буди меня пораньше, – сказала Мэйв.

Флаффи ответила, что это ни к чему.

Мамино отсутствие было необычным, но случилось это не впервые. Ни Сэнди, ни Джослин, ни Флаффи не казались встревоженными. Ну а раз они спокойны, причин для беспокойства нет. Обычно Мэйв в школу отвозила мама, но в то утро с ней поехала Флаффи, обед ей упаковала Джослин. Из школы в тот день ее тоже забрала Флаффи. Когда Мэйв спросила, где мама, Флаффи пожала плечами: «С папой, наверное».

Мама не вернулась к ужину, и, когда пришел отец, Мэйв спросила его, где мама. Он сгреб ее в охапку и поцеловал в шею. В те дни подобное все еще было в порядке вещей. Он сказал, что мама уехала в Филадельфию навестить друзей.

– И не попрощалась?

– Она попрощалась со мной, – сказал отец. – Уехала рано утром.

– Я рано проснулась.

– Значит, она проснулась еще раньше и попросила, чтобы я передал тебе, что она вернется через день-другой. Время от времени каждому нужно отдыхать.

– От чего? – спросила Мэйв, имея в виду: От меня? От нас?

– От дома. – Он взял ее за руку и повел ужинать. – Это место требует много внимания.

Сколько, интересно, внимания требовал дом, когда всю основную работу делали Джослин, Сэнди и Флаффи, когда рабочие в саду поддерживали лужайку в опрятном виде, сгребали опавшие листья, убирали снег, да и Мэйв изо всех сил старалась помогать.

Мама не вернулась и на следующее утро, в школу и из школы Мэйв снова возила Флаффи. Но когда на второй день они зашли в дом, мама была на кухне, пила чай с Сэнди и Джослин. Я играл на полу с кастрюлями – снимал с них крышки.

– Она выглядела такой уставшей, – сказала мне Мэйв. – Как будто все это время не спала.

Мама поставила чашку и усадила Мэйв к себе на колени. «Радость моя, – сказала она, поцеловав ее в лоб, поцеловав прядку ее волос. – Моя любовь».

Мэйв обвилась руками вокруг маминой шеи, уткнулась головой ей в грудь и вдыхала ее запах, пока мама трепала ей волосы. «Это чья такая девочка? – спросила она у Сэнди и Джослин. – Чья эта красивая, добрая и умная девочка? Что я такого сделала, чем ее заслужила?» Эта история с различными вариациями повторялась еще трижды.

В течение следующих двух месяцев мама снова исчезала – на две ночи, потом на четыре, потом на неделю. Мэйв стала просыпаться по ночам, заглядывать в комнату родителей, чтобы убедиться, что мама по-прежнему там. Бывало, мама не спала, замечала Мэйв за дверью и откидывала одеяло, чтобы та, бесшумно прокравшись через комнату к кровати, припала к теплому изгибу ее тела. Все мысли тут же улетучивались, и она засыпала в маминых объятиях, под мамино сердцебиение, ощущая на себе ее дыхание. Ничто другое в ее жизни не могло с этим сравниться.

– Почему ты ушла, не попрощавшись? – спрашивала ее Мэйв, мама в ответ лишь качала головой.

– Прощаются при расставании. А я никогда-никогда с тобой не расстанусь.

– Она была больна? Ей становилось хуже?

Мэйв кивнула:

– Она превращалась в призрак. Похудела за неделю, потом стала бледнеть, таяла с каждым днем. Мы все будто скукоживались. Когда она возвращалась, плакала дни напролет. После школы я приходила к ней, сидела у нее на кровати. Иногда с ней в постели был ты, играл. Когда папа бывал дома, то постоянно выглядел так, будто пытается поймать ее – типа, знаешь, оставалось только руки расставить. Сэнди, Джослин и Флаффи стали нервными как кошки, но об этом никто не упоминал. Ее отсутствие было невыносимо, когда она возвращалась, тоже было невыносимо, но по-другому – от осознания, что она снова исчезнет.