Голландский дом

Все то время, что я был в отъезде, я ни разу не вспомнил об Андреа, но теперь задавался вопросом, не случилось ли дома какого небогоугодного скандала. Но потом вспомнил слова отца о том, что то, с чем мы ничего не можем поделать, лучше выбросить из головы. Я попробовал, и оказалось, это гораздо проще, чем можно было предположить. Я просто смотрел, как за окном проносится мир: города дома деревья коровы деревья дома города – и все в таком духе.

Сэнди встретила меня на станции, как и обещала Мэйв, и, пока мы ехали домой, я рассказал ей обо всех своих приключениях. Сэнди хотела знать, как дела у Мэйв, какая у нее комната.

– Очень маленькая, – ответил я. Сэнди спросила, достаточно ли, на мой взгляд, Мэйв ест:

– На Рождество она выглядела исхудавшей.

– Думаешь? – спросил я. Мне казалось, Мэйв выглядела как обычно.

Когда мы добрались до дома, все уже сели ужинать.

– Смотрите, кто вернулся, – сказал отец.

На месте, где я обычно сидел, был приготовлен прибор.

– Мне на Пасху подарят кролика, – сообщила Брайт.

– А вот и нет, – сказала Норма.

– Давайте дождемся завтра, а там видно будет, – сказала Андреа, не посмотрев в мою сторону. – Доедайте.

Поднося мне тарелку, Джослин подмигнула. Она приехала, чтобы подменить Сэнди, пока та забирала меня со станции.

– В Нью-Йорке есть кролики? – спросила Брайт. Забавно, что девочки обращались со мной как со взрослым, будто по возрасту я был ближе к отцу и Андреа, чем к ним.

– Их там куча, – сказал я.

– Ты их видел?

Честно, кроликов я видел только в пасхальной витрине магазина «Сакс» на Пятой авеню. Я рассказал, как они возились под ногами разряженных манекенов и как мы с Мэйв, вместе с толпой других людей, стояли и смотрели на них добрых минут десять.

– А на спектакль вы попали? – спросила Норма, и тут Андреа подняла глаза. По ней было видно, что знание того, что мы с Мэйв попали куда-то, куда хотела попасть она, причинит ей страдания.

Я кивнул:

– Они постоянно пели, но это оказалось не так скучно, как я ожидал.

– Где вы умудрились достать билеты? – спросил отец.

– Через однокурсницу Мэйв. Ее отец работает в театре. – В те годы я был не особо подкован во вранье, но вроде у меня получилось. Никто из присутствовавших не смог бы проверить мою историю, а если бы и смог, Мэйв не задумываясь прикрыла бы меня.

Больше мне вопросов не задавали, поэтому пингвинов в зоопарке Центрального парка, кости динозавра в Музее естественной истории, «Моего дядюшку» и комнату в общежитии я оставил себе. Я планировал все рассказать моему другу Мэтью в понедельник в школе. Мэтью был одержим идеей побывать на Манхэттене. Андреа заладила про завтрашний пасхальный обед, про то, как она будет занята, хотя Сэнди сказала мне, что всю еду до последней мелочи приготовили заранее. Я все ждал, когда встречусь глазами с отцом и получу хотя бы мимолетное свидетельство того, что между нами что-то переменилось, но так и не дождался. Он не спросил меня ни о том, как мы провели время с Мэйв, ни о спектакле, который я не видел, и больше мы никогда не разговаривали о Бруклине.

– Тебе не кажется странным, что мы ни разу с ней не встретились? – спросил я Мэйв. Мне было уже под тридцать. И я полагал, что хотя бы раз-другой это должно было случиться.

– С чего бы нам с ней встречаться?

– Ну, мы постоянно паркуемся у ее дома. Пересечься в какой-то момент было бы вполне логично, – как-то раз мы видели Норму и Брайт, шедших в купальниках в сторону бассейна, – но и только, да и это было когда-то тому назад.

– Это не слежка. Мы же не все время здесь сидим. Ну, заезжаем раз в пару месяцев на пятнадцать минут.

– Подольше чем на пятнадцать, – сказал я. – И уж явно чаще, чем раз в пару месяцев.

– Ну и что? Значит, нам повезло.

– Ты думаешь о ней хотя бы иногда? – Не то чтобы я часто думал об Андреа, но, когда мы вот так парковались около Голландского дома, мне порой начинало казаться, что в машине нас трое.

– Бывает, думаю, не помирает ли она, – сказала Мэйв. – Думаю, когда уже наконец. Не более того.

Я усмехнулся, хотя был уверен, что она не шутит.

– Я думаю в несколько ином ключе – счастлива ли она, есть ли у нее кто-нибудь?

– Нет. О таком я не думаю.

– Она не такая уж старая. Вполне могла бы с кем-нибудь встречаться.

– В этот дом она никого никогда не пустит.

– Слушай, – сказал я. – В самом конце она обошлась с нами ужасно – это к доктору не ходи, – но я вот думаю, может, она сама не знала другого обращения. Возможно, она была слишком молода, чтобы со всем этим справиться, возможно, все это было от горя. А может, в ее жизни было много всего и помимо нас. В смысле – что мы вообще о ней знаем? Правда в том, что у меня куча хороших воспоминаний о ней. Просто я циклюсь на плохих.

– С чего тебе вдруг понадобилось говорить о ней хорошо? – спросила Мэйв. – Какой в этом смысл?

– Смысл в том, что так оно и есть. В те дни я ее не ненавидел, ну и чего вот я сейчас буду отскабливать каждое хорошее воспоминание, что-то вызывающее уважение, во имя воспоминаний о чем-то ужасном? – На самом деле я хотел сказать, что нам пора перестать ездить к Голландскому дому, потому что чем дольше мы будем пестовать нашу ненависть, тем больше будем отрывать себя от жизни, просиживая в этой машине, припаркованной на Ванхубейк-стрит.

– Ты ее любил?

Я с досадой выдохнул:

– Нет, не любил. Это все, что я могу выбрать? Любовь или ненависть?

– Ну, – сказала она. – Ты говоришь, что не ненавидел ее, поэтому мне бы хотелось определиться с параметрами. По мне, подобный разговор – вообще какая-то нелепость, если тебе интересно мое мнение. Скажем, по соседству живет мальчик – ты с ним особо не дружишь, но и стычек у вас не было. И вот однажды он пробирается к тебе в дом и забивает твою сестру бейсбольной битой.

– Мэйв.

Она вскинула руку:

– Дослушай. Неужели этот факт перечеркивает все прошлое? Возможно, нет, если ты любишь ребенка. Возможно, если ты его любишь, то попытаешься докопаться до сути произошедшего, посмотреть на ситуацию его глазами, подумать, не избивали ли его родители, нет ли у него в мозгу химического дисбаланса. Ты даже можешь подумать, что часть ответственности за это ложится и на твою сестру – может, она над ним издевалась? Может, была с ним груба? Но все эти мысли придут тебе в голову, только если ты любишь его. Если он тебе просто нравится, если он никогда не был для тебя чем-то большим, чем просто сосед, то я не вижу смысла ковыряться в добрых воспоминаниях. Он уже в тюрьме. Ты больше не увидишь маленького говнюка.

Я проходил интернатуру в медицинском колледже Эйнштейна в Бронксе, и каждые две-три недели ездил на поезде в Филадельфию. На то, чтобы остаться с ночевкой, у меня не было времени, но приезжал я каждый месяц. Мэйв всегда говорила, что, когда учеба закончится, мы будем видеться чаще, но не в этом было дело. В те дни у меня не было лишнего времени, и я не хотел тратить то немногое, что у меня было, сидя перед этим проклятым домом, но именно этим мы и занимались: как ласточки, как лосось, мы были беспомощными пленниками наших миграционных схем. Мы делали вид, что потеряли дом – не мать, не отца. Мы делали вид, что то, что нам принадлежало, отнял человек, живущий внутри. Листья на липах начали желтеть – пару раз уже были ночные заморозки.

– Ладно, – сказал я. – Проехали.

Отвернувшись от меня, Мэйв разглядывала деревья. «Спасибо».

Оставшись таким образом наедине со своими мыслями, я все же попытался сосредоточиться на хорошем: вот Андреа хохочет с Нормой и Брайт; вот Андреа заходит ко мне посреди ночи после того, как мне удалили зуб мудрости, и спрашивает, как я; несколько вспышек из первых дней, когда я видел, как радуется ей отец, как он касается рукой ее поясницы. Впрочем, это были мелочи, и, по правде сказать, меня все это порядком вымотало, так что я переключился на клинику, перебирая в уме пациентов, которых предстоит обойти, обдумывая, что я им скажу. Меня ждали обратно к семи.