Страница 4 из 19
Абендрот и его ученик Хабермас располагались почти на самом краю левого фланга немецкого политического спектра. По словам самого мыслителя, через пятьдесят лет сохранившего уважение и пиетет к придерживавшемуся радикальных взглядов учителю, речь шла о «безоговорочной солидарности с достижениями демократического правового государства, однако без отказа от радикальных реформистских целей, предусматривавших еще долгий путь вперед от достигнутого»[26]. В публичной полемике о конституции он противостоял влиятельным правым юристам, ученикам Карла Шмитта (в частности, Эрнсту Фотстофу), утверждавшим незыблемость и автономию рынка и понимавшим «социальный» характер конституции только как гарантию минимальных экономических прав граждан, а не как выражение намерения законодателя в будущем обобществить экономику[27]. Одновременно Хабермас противостоял как основателям Франкфуртской школы, отказавшимся от позитивной политической повестки в пользу общественной критики и личной эмансипации (отсутствие позитивных оснований для политической программы служило для многих левых активистов свидетельством тупика или сдачи позиций), так и прагматическому центризму СПД, которая искала кейнсианский третий путь между плановым социализмом и свободным рынком, потеряв установку на критику и социальную эмансипацию. Однако для международного коммунистического движения и советского социализма этот конституционный вариант марксизма был скорее правым, так как предполагал уважение правовых основ западных обществ и отказ от революционного слома в политической сфере и экономике, одного из ключевых положений советского марксизма. Согласно молодому Хабермасу, делиберация и публичность должны были создать мирную, демократическую, но по-своему революционную альтернативу политическому насилию и партийно-бюрократической монополии, ставшим основой советского режима СССР и новых социалистических государств в Восточной Европе и Азии[28].
В «Структурной трансформации» наиболее радикальная для ФРГ идея обобществления экономики выражена в завуалированной форме с помощью частого и особого использования понятия «социальный», ссылок на Абендрота и, наконец, более явно высказана в заключительной части книги. В качестве средства борьбы с деградацией официальной публичной сферы, ограниченной давлением монополистических корпораций и государственных бюрократий, Хабермас предлагал создавать публичные сферы и демократический режим внутри каждой организации – от политических партий до частных заводов и корпораций. Таким образом, сотрудники оказывались совладельцами и соуправляющими предприятий. Публичность и демократичность внутренних процессов должны были привести к мирному снятию капитализма, корпоративного государства и отчуждения человека от политических и экономических структур. Впрочем, предварительный политический эскиз будущего не был основным содержанием книги. Три главных тезиса, которые более подробно обосновал Хабермас, были связаны с вниманием к тому, что уже произошло в прошлом:
1) к эпохе формирования «буржуазной» публичной сферы;
2) к деградации публичности в эпоху массовой демократии и позднего капитализма;
3) к сохраняющейся до сих пор нормативной важности идеалов «буржуазной» публичной сферы после исчезновения ее социально-экономического базиса.
Во-первых, опираясь на сотни исторических исследований, Хабермас показывает, как в Англии, Франции и Германии Нового времени появились технические средства печати, новые культурные и социальные практики, экономический базис, а также идеология и политические институты, основанные на равноправном гласном обсуждении буржуазией общественно значимых вопросов в горизонте общего интереса. Выбором хорошо узнаваемого языка для объяснения исторического процесса в терминах капиталистического способа производства Хабермас четко сигнализирует, что его проект в тот момент находился в русле марксистской традиции. Впрочем, как мы уже отметили выше, по сути речь шла об очень значительной ее ревизии.
Образованные владельцы капитала, новая буржуазия и экономически активная аристократия в течение XVII–XVIII веков постепенно выстраивали сети коммуникаций, в которых происходил постоянный обмен новостями и аргументами. Массовый для этой публики опыт чтения и обсуждения литературы, а также выделение частного пространства внутри нуклеарной семьи служили своеобразной школой, где буржуа учились выносить самостоятельные критические суждения и ценить личную автономию как новый идеал полноценно развитого человека. Эта часть теории Хабермаса достаточно хорошо известна. Важно добавить, что буржуазная публика, состоявшая из товаропроизводителей и представителей свободных профессий, разделяла общий для каждого из участников обсуждений интерес: контроль за бюрократией и разумные правила для обеспечения функционирования товарных рынков. Дискуссия в этом смысле не являлась торговлей или переговорами одной стороны с другой, но действительно преследовала общий интерес[29].
Во-вторых, Хабермас демонстрирует, как с середины XIX и в ходе XX века по мере развития капитализма, технических средств связи и расширения политических прав сложились новые политические режимы, где содержательное обсуждение состоятельными и образованными гражданами уступило место массовым коммуникациям и новому давлению рынка с помощью индустрии рекламы, которая также использовала эффекты публичности. Более того, в английском языке первым значением слова publicity, которое было прямым аналогом немецкого Öffentlichkeit, во второй половине ХХ века становится уже не «публичность» или «публичное пространство», а «реклама». По мере расширения электоральных прав доступ к публичной сфере получили наемные работники, экономически зависимые от собственников и существенно менее образованные, чем представители буржуазии. При этом капитализм стал более монополизированным и бизнес овладел средствами массовой информации[30].
В-третьих, Хабермас утверждает: несмотря на то что экономические или на его языке «социальные» условия буржуазной публичной сферы и ее делиберативных практик уже исчезли в современных ему ФРГ или США, юридическая и философская теория западных демократий не может отказаться от идеала делиберативной демократии. Плебисцитарная демократия, PR или аккламационная публичность недостаточны для внутренней легитимации. Законная и политически легитимная власть отныне должна быть основана на осмысленном согласии и мирной возможности граждан оспорить, изменить сложившийся политический порядок и обеспечивающие его законы в ходе обсуждения. Этот ключевой тезис впоследствии он назовет «намерением, которое направляет мою работу в целом»[31].
В контексте влиятельной реконструкции республиканской традиции в Англии рубежа XVII–XVIII веков Дж. Г. А. Покока, проект немецкого философа с достаточными основаниями можно назвать неохаррингтонианским – продолжающим модель Дж. Харрингтона, в свою очередь опиравшегося на аналитику Н. Макиавелли[32]. Речь идет о своеобразной и потому хорошо узнаваемой «социологии свободы» – идентификации социальных или экономических условий в историческом прошлом, необходимых для поддержания республиканской добродетели, которая в этой перспективе считалась утерянной или находящейся под угрозой. В различных версиях такой республиканской модели основанием добродетели и свободы выступало ношение оружия и владение землей или собственным домом, а факторами коррупции или упадка добродетели – наемные войска, коммерция, личная экономическая зависимость или патронаж. У раннего Хабермаса мы находим почти все элементы описанной модели с одним значимым и парадоксальным отличием. Основой добродетели в предполагаемый «золотой век» оказывается независимость буржуазии, в оригинальных вариантах республиканизма считавшаяся как раз источником коррупции. При этом речь, видимо, идет в большей мере как о структурном сходстве, так и об отдаленном интеллектуальном родстве немецкого философа с английскими и американскими неохаррингтонианцами.
26
Habermas J. Ein avantgardischer Spürsi
27
Specter M. G. Habermas: An Intellectual Biography. Cambridge: Cambridge University Press, 2010. P. 32–33.
28
Ibid. P. 34.
29
С точки зрения образованных представителей буржуазии, усиливавшиеся в эту эпоху «публичные» административные органы на службе монархов должны были служить общей цели – росту экономического благосостояния, обеспеченного частной инициативой, и ограничивать себя в попытках активно, произвольно и своекорыстно регулировать рынок. Благодаря этой уникальной констелляции буржуазная публичная сфера в «золотой век» создала новую общественную ткань власти – общественное мнение, сформированное в дискуссиях частных и экономически независимых агентов, объединенных общим интересом и противостоянием с королевской властью и с ее администрациями. См. часть I в: Habermas J. The Structural Transformation of the Public Sphere: An Inquiry into a Category of Bourgeois Society. Cambridge: Polity Press, 1989.
30
Публичная сфера эпохи позднего капитализма деградирует под давлением пропаганды, массового PR и лоббизма частных групповых интересов крупного бизнеса, коммерческой рекламы, технократических решений экспертов и демонстративного массового потребления. Общение заменяется «коммуникацией», которая пропитана двусмысленностью и конфликтом интересов. Гражданин уступает место избирателю и потребителю, которым манипулируют организованные группы экономических или других частных интересов. На смену обсуждению в интересах общего блага приходит манипулирование и частные сделки между зависимыми группами избирателей, бюрократически организованным бизнесом и партиями. См.: Ibid. § 18; § 19; § 20.
31
Habermas J. Further Reflections on the Public Sphere // Habermas and the Public Sphere / ed. by C. Calhoun. Cambridge, MA: MIT Press, 1992. P. 441.
32
Покок Дж. Г. А. Момент Макиавелли. Политическая мысль Флоренции и атлантическая республиканская традиция / пер. с англ. Т. Пирусской. М.: Новое литературное обозрение, 2020. Ср. описание неохарингтонианского языка и аргументов в главах XII и XIII книги: «Англизация республики. Двор, страна и постоянная армия», «Неомакиавеллиевская политическая экономия. Спор о земле, торговле и кредите в Англии Августинской эпохи».