Восхождение

Глава 1

Неслышно ступаю по ковровым дорожкам, шагаю, нет - плыву, не чуя под собою ног, вперед, только вперед. К свету, к солнцу, к свежему ветру - туда, где жизнь полна созидательного смысла.

Зеркала, мраморные стены, полированные золотистые поручни отражают мою довольную физиономию, ослепительно сияющую над темными очертаниями строгого элегантного костюма. На ходу развязываю галстук, сдергиваю эту постылую удавку с шеи и расстегиваю жесткий воротник сорочки.

Мимо вельможных мужей, обремененных властью; мимо девушек-секретарей, легких и изящных; мимо доски судьбоносных приказов, мимо доски почета и всеобщего уважения, мимо энергичных молодых управленцев с сильными локтями - мимо власти и почестей - вниз по лестничному маршу, в распахнувшиеся передо мной входные двери схожу на залитый солнцем асфальт - твердь моей опьяняющей свободы.





Куратор

Время таинственно и непостижимо. Оно существует для нас всегда только сейчас, но пожинает плоды прошлого и сеет будущее. Иногда оно растягивается и разжижается, а иногда сгущается до предела выносливости. А иной раз его закрученная спираль стягивается в такой тугой узел, что в один миг и прошлое, и будущее рождают в настоящем самое главное событие в жизни человека.

Нам не известно, какое событие перевернет жизнь. Никогда мы не узнаем заранее, какой человек решительно изменит нашу судьбу. Не всегда самые главные события нашей жизни происходят под рев фанфар и барабанный бой. Часто нам кажется, будто какая-то случайная, а порой и комичная ситуация, - это так, мелочь. А вон тот человек и вовсе лишь зря отнял у нас время. Только оглядываясь назад, спустя годы, прихожу к неожиданному выводу: ни единого лишнего мазка не было на том полотне, которое писал вместе со мной Великий Художник. Поэтому с некоторых пор с уважением и предельным вниманием начинаю относиться ко всему что со мной происходило, учитывая, что судьба - это суд Божий, который вершится каждый миг, каждой встречей, событием…

Впрочем, у нас тут кое-что происходит. Простите, я прервусь на минутку…

…Багровый закат заливает кровавыми подтеками горизонт.

Кажется, ничто не может остановить его неумолимого стремления к цели. При каждом движении его мощного пластичного тела там, под черным фраком с белой манишкой, перекатывается мягкой раскаленной сталью звериная сила. Перед решающим рывком он напружинивается, превращаясь в натянутый лук, наконец, тетива испрямляется и выпускает стрелу к цели. Волосатая его лапища готова схватить вожделенный объект… Но недрогнувшая рука затаившегося во тьме врага наносит упреждающий удар.

«Ияяяууу!», - вопит Джеймс Бонд от оскорбительной плебейской оплеухи и с грохотом отлетает в угол.

- Что, враг народа, опять провокация не удалась? Иди мышей ловить, паразит, нечего сервелат со стола таскать!



- Так вот и говорил: «С искоркой»…

Голова Фомича плавно опускается на согнутое предплечье. Ровно через двадцать минут, что бы ни случилось, она поднимется, и ее хозяин продолжит свой вялотекущий рассказ. Мстительно выждав отступление противника, Джеймс Бонд стремительно прыгает на стол, цепляет когтем кусок колбасы и, басовито мявкнув, растворяется в темноте. Дождался-таки своего часа.

Наступает чудесное время - несколько десятков минут абсолютного покоя, когда дела отложены в сторону, телефон умолк, жажда и голод, давившие на психику и желудок, утолены. Можно подумать, послушать тишину, отдохнуть…

Вот уже почти месяц я работаю «на линии», то есть на стройке. Уютный кабинет в главке сменил на кирзовые сапоги прораба. До сих пор не знаю, правильно ли я поступил. Порой накатывает отчаяние и ностальгия по сытой чиновничьей карьере. Сейчас мне достается со всех сторон: прорабы сторонятся, рабочие насмехаются, начальники пристально изучают.

Такого здесь еще не бывало, чтобы не последний чиновник главка добровольно ушел на линию. С первого дня мне задают вопрос, за какие такие грехи меня оттуда выставили. Я точно знаю, что начальник конторы, тот самый Игорек, звонил в главк и выяснял всю мою подноготную, только придраться в моей трудовой биографии не к чему. К своему сожалению он выяснил, что последние четыре года моя физиономия не сходила с доски почета, а в резерве на повышение я стоял на должность заместителя начальника управления, не говоря уже о благодарностях и премиях…

…А в это самое время где-то очень далеко среди олеандров и пальм на подстриженном газоне в шезлонге полулежит молодой мужчина и печально созерцает сверкающую поверхность голубоватой воды в бассейне. Жаркое солнце слепит и томит его. Холодный чай с лимоном и льдом не может утолить его жажды. Ни восхождение по лестнице карьеры, ни красавица-жена, ни просторный дом в престижном районе - ничто не радует человека…

В последнее время часто вижу эту картину внутренним зрением. Не знаю, кто он и где это, но каким-то образом вижу.

Иногда меня этот непрошеный гость раздражает, чаще же просто скользнет по верхушке сознания и бесследно улетучится. Я не принимаю и не отвергаю этого видения. Пусть плавает в собственном соку до случая. Хотя иногда кажется, что этот парень еще появится на моем небосклоне.

С тех пор, как я перешел на новую работу, постоянно чувствую потребность посоветоваться с лицом духовным. Я еще не освоился на новом месте, возникают ситуации, с которыми самому разобраться невозможно. Жалко и себя, любимого, потому как в таких случаях выгляжу недотепой для мирян и соблазном для христиан. Легко впадаю в панику, ругаюсь, как сапожник, перенимая у рабочих не лучшие слова и образ поведения. Вот и выпивать стал едва ли не каждый день.

Увы, господа, линия, а по-вашему, стройка, как вокруг оси, вращается вокруг водки. Впрочем, почему только водки? Еще вокруг воровства. Причем воровство здесь вполне узаконено, вменяется в перечень твоих обязанностей и часто называется вполне пристойно: работа с заказчиком …или с механизацией, или с инспекцией. И попробуй только не налить тому же инспектору: с его стороны не замедлят последовать пакости, в которых обвинят тебя же первого. Потому как ты прораб и отвечаешь за все, происходящее на вверенном тебе объекте. Вплоть до уголовной ответственности.

Прихожу в храм, пытаюсь приблизиться к батюшке, а он от меня как от чумного убегает. То не прорвешься к нему сквозь толпу, то уходит он каким-то потайным ходом, то… Что же это со мною происходит?… Уже и священник виноват в моих провинностях… Увы мне, увы!… И когда только меня, гнусного, смирению-то научат? Хотя бы уж какому начальному…

…Голова Фомича медленно поднимается, стакан так же медленно описывает плавную траекторию в направлении отвисшей губы, глаза его округляются. Сейчас он похож на небезызвестного Дядю из лермонтовского «Бородина». Как-то на уроке литературы учительница вызвала меня читать заданный наизусть отрывок стихотворения. Я произнес с классическим подвыванием: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром…», и в моей бедовой головушке возник образ эдакого Дяди: мудрого, старенького, прожженного пороховыми дымами – ну, как наш Фомич.

- Так и говорил старик Спиридоныч: «Ум у тебя, Фомич, с искоркой!..»

- А это, Дмитсергеич, одна из особенностей моего искристого ума. Как гласит закон Фомича, прежде чем начать выполнять план, обустрой свой быт. Или, опираясь на народную мудрость, данную нам в поговорках, прежде чем сажать огород, надо его огородить. Запиши, а то забуду, - он встает и тянет меня за рукав. - Пойдем, мил друг, я тебе свой офис в лунном свете покажу.

Пока Фомич заглядывает за ближайший куст сирени, я стою на крыльце вагончика и любуюсь окрестностями. Среди навала бетонных панелей, громадных куч развороченной земли, среди траншейного «свинороя» - офис Фомича производит впечатление оазиса чистоты и уюта. Его персональная бытовка стоит вплотную к частному домику в окружении сада, огорода и новенького штакетника. Густая сирень и развесистые яблони отгораживают оазис от окружающего «рабочего беспорядка».

Внутри офиса имеется все необходимое для долгих заседаний: холодильник, телевизор, радиола, шкафы, диваны и, разумеется, большой стол. Ноги утопают в шерстяной упругости ковров, а натруженные тела - в мягких креслах. Даже люстра над головой переливается многопудовым «русским хрусталем» и в настоящее время для придания застолью должного интима мягко освещает только небольшой круг на столе. Все остальное погружено в уютный полумрак.

Фомич занимает свое место и совершает дежурный глоток, затем прислушивается к тишине и пророчески произносит:



Пожалуй, это свойство куратора самое ценное. Он умеет подняться над суетой и не дать ей проникнуть внутрь. Вот и сейчас у меня в душе закипает раздражение от наглости непрошенных гостей. Фомич же глядит на них, как добрый папаша на шаловливых детей и даже вставляет в бурный поток их сквернословия свои глубокомысленные «ну, надо же», «это они не правы», «не бери близко к сердцу», «все будет хорошо». В такие минуты и я себя чувствую дитём неразумным и восхищенно взираю на мудрого Фомича.

После удаления шумной ватаги снова наступает тишина. Видя мою усталость, хозяин звонит «на женскую половину» и вызывает «стюардессу» Тоню. Входит девушка необычайной южнорусской красоты и, мягко ступая, наводит порядок вокруг нас. За считанные минуты она успевает пропылесосить ковер, навести порядок на столе, а также выстрелить в меня обойму бронебойных взглядов своими карими сверкающими очами. Хозяин удовлетворенно кивает и указует на одно из свободных кресел. Девушка безропотно садится. К ней на колени запрыгивает Джеймс Бонд и принимается громко мурлыкать.

- Ты не боись, при Тонечке можно говорить обо всем, - хрипит куратор. - Моя школа. Она - мой последний шанс уладить трудное дело. Думаю, ты абсолютно уверен, что Тонечка уже втюрилась в тебя и готова закрутить с тобой роман. Как не так! Вот сейчас прикажу тебя под бульдозер сунуть - рука ее не дрогнет.







- Это, безусловно, радует, - выдавливаю из горла словесный сгусток.

- Ну, да… - пытаюсь всеми силами бороться со ступором.



- Представьте себе, Тонечка, - вещаю, как с трибуны, - приходишь на работу, садишься в кресло и планируешь рабочий день. И вдруг понимаешь, что каждый день у тебя одно и тоже: они тебе - дай, а ты им - не положено. Они - чем тебя купить, а ты им - не продаюсь. Они смотрят на тебя, как на идиота, а ты мысленно соглашаешься. И так каждый день…

- И что же, ничего интересного не случалось? - спрашивает девушка.

- Интересного? А как же! Выходные, например.

Тоня задумчиво качает ножкой. Вполне допускаю, что делает она это не нарочно, но мне от этого не легче, потому что покоя нет.

- Приходилось. Только было это в другие времена, как будто и не со мной.

- Да ничего, терпимо, - бросаю небрежно. - В конце концов, знал, на что шел.



- Ну тебя, Фомич!.. - пытается встать легкотрудница. Но длинная цепкая рука начальника возвращает ее на прежнее место.







- Хватит, ребятки, третий день водку дуть и разговоры разговаривать. Отбираю у тебя бесплатные уши, Фомич. Завтра едем с Димой принимать новый объект.

- Это можно… - покорно соглашается начальник и бережно садится на стул. Когда он убеждается, что стул, хоть со скрипом, но держит его супертяжелый вес, оборачивается ко мне. - Чтоб не забыть, Сергеич, завтра утром сиди в диспетчерской и жди меня до упора. Будут на объект выгонять - сиди насмерть, говори всем, что я приказал.

- Потом Фомичу: - Поехали, аксакал…











Один день с Василием Ивановичем

Как приказано, сижу с восьми утра в диспетчерской и под щебетание Риты листаю деловой блокнот. Помимо расчетов кубометров бетона, тонн арматуры, потребности в механизмах и транспорте здесь встречаются лирические заметки вроде: «погода сегодня невыносимо солнечная для аврала», или: «указать Маргарите на несоответствие ее очарования служебному положению».

Выписываю на листочек свою заявку, придвигаю поближе к Рите. Она кивает и, не глядя, сметает ладошкой документ в ящик стола. Интересно, читает она мои послания, или же все отправляет в мусор?



Слушаю, киваю, сочувствуя Юре, а сам гляжу в окно и жду появления начальника. Рита замечает мое беспокойство и переключается на Василия Ивановича, который опаздывает минут на сорок. Острый женский язычок проходится по объемной личности участкового самурайским мечом.

Сейчас звонко произносится фраза: «Этот алкаш выдул здесь у меня литр водки и, как ни в чем не бывало, потопал на оперативку, представляешь?»… Честно сказать, я не представляю, как это возможно… Ну, да ладно, пока все это эхом отдается в моих ушах и не желает проникать в сознание, во дворе появляется громоздкая фигура Риткиного подсудимого.

У Юркиной бытовки он останавливается. Смотрит на часы, потом на бытовку, снова на часы… Поднимает глаза к бдительному окну диспетчерской, узнает мою физиономию, напоминающую, должно быть, морду собаки, привязанной у входа в магазин, загадочно улыбается и решает внутренний спор в мою пользу: то бишь, направляется к нам.

Через минуту дверь открывается и появляется он.

- Ой, Вася, скажешь тоже, - Рита смешивается от неожиданного выпада, поправляя прическу.

Я с трудом подавляю желание встать и вытянуться в струнку. Огромная лапища бережно пожимает мою костлявую кисть. Начальник участка удовлетворенно отмечает наше ошеломление и грузно садится в кресло. Трагически сопит.

- За бетоном отправила.

-Да вот подумала, что ты все равно опоздаешь после вчерашнего, - нагло улыбается Рита, - поэтому решила: пускай самосвал пользу принесет, чем стоять тут и раздражать Евгеньича. Он, кстати, уже интересовался, где наш передовик.

Начальник сопит, вздыхает, снова сопит, потом поворачивается ко мне и приказывает:

- Не ходи Сергеич, а то с утра пьяный будешь.

Начальник удаляется, я же выхожу на дорогу и высматриваю оранжевую кабину «Камаза». Спустя пару минут машина выруливает из-за угла и, не обращая внимания на мои команды, заезжает во двор конторы.

Забираюсь в кабину и краем глаза наблюдаю угрожающее сверкание позолоченной оправы из окна Евгеньича на втором этаже. Хлопаю дверью и спрашиваю, почему шофер не остановился. Тот читает газету и на мои слова никак не реагирует. К этому мне предстоит еще привыкнуть. Как учит Фомич, человек - материя тонкая. Перед тупой мордой самосвала, выкрашенной в ядовитый апельсиновый тон, появляется порозовевший Василий Иванович, жестом приказывает опустить стекло.

- Еще раз уедешь без моей команды - лицо набью, - обаятельно улыбается он шоферу, добившись в ответ легкого покачивания краем газеты. Потом уже мягче обращается ко мне: - Посиди, Димитрий, минуточку, я сейчас.

- Ритуля, когда я на днях вступлю в должность начальника конторы... Я тебя здесь, во дворе, всенародно высеку стропом типа «Паук». А сейчас дай мне конфетку и позвони Юрке. Обрадуй бедолагу, что мы скоро будем. Выполняй.









После застольных дебатов мы обходим аккуратную стройплощадку с трезвыми и рабочими, знающими свое дело. Василий Иванович, видимо, любит Юру и уважает его порядочность, но всю дорогу посмеивается, называя то «брюзгой», то «интеллигентом». На прощанье я получаю от Юры приглашение звонить и заходить при случае и без случая. Василий Иванович ревниво сопит. Да я еще подливаю масла в огонь, нахваливая Юру. Знать бы, что зреет в голове моего шефа, сомкнул бы уста свои.

А вот и мой объект: за гнилым забором в оплывшей яме зияют криво разбросанные фундаментные блоки. У въезда стоят две облупившиеся бытовки. У меня резко портится настроение. Также портится погода: солнце скрывается за серые тучи, поднимается ветер. Нам навстречу выбегает чумазый мужик в дырявой телогрейке.



Чтобы чем-то заняться до застолья, совершаем обзорную экскурсию по объекту. Все здесь в упадке и разрухе. Насколько я понимаю, нам с Петром предстоит завершить монтаж фундаментных блоков, начатый давным-давно и не совсем удачно. А для начала придется готовить площадку под гусеничный кран.

Иду по колено в грязи, огибаю торчащую арматуру, обхожу свалки мусора, отовсюду слышу бранную речь, надо мной - серое тягостное небо, порывами задувает пронизывающий ветер. Но сквозь всю эту неурядицу поддерживает меня - видение из мира неведомого…

…Село на берегу раздольной Волги. В тихой воде отражаются белая свеча церкви, крепкие избы с веселыми наличниками. Поля здесь покрыты сочной зеленью. Цветы там и тут полыхают яркими огоньками. Садовые ветви отяжелели от налитых соком плодов. Под каждым деревом, кустиком да лопушком лес таит багряно-золотые ягодные и грибные дары свои, благоухающие то хвойной смолой, то листвяной прелостью, то парными манящими соками плодоношения. Вольно пасутся здесь гладкие резвые лошадки. Стада коров бредут по изумрудным сытным пастбищам на водопой к тихому затону, где загорелые мальчишки с облупленными носами и яркими конопушками на круглых физиономиях удят рыбу, внимательно глядя на ровное зеркало воды с торчащими из нее поплавками. Иногда они отрываются от безмятежной воды и поднимают глаза к бездонному небу, в котором зависли пышные перья облаков, носятся стрижи и застыл в сторожевом парении коршун…

В моей новой бытовке имеется стол с телефоном. Участковый звонит заказчику и предлагает разделить трапезу. Гонец и заказчик входят в прорабскую одновременно. Я знакомлюсь с Александром Никитовичем, который обещает помощь в пределах полномочий заместителя директора завода.



Саша, покачиваясь, встает и представляет супругу Надежду, которую вывез с берегов могучего Енисея. Супруга заказчика ведет себя нетипично: она молча ставит перед нашими бурыми официальными лицами по тарелке густых щей, которые мы хлебаем с неожиданным аппетитом. После выходим подышать на улицу.

Здесь с неподдельным интересом наблюдаем аварию: наш панелевоз не вписался в поворот и задним колесом въехал в сточную канаву. С завода Петро пригнал автокран. Но поднять задний мост панелевоза мешают провода. Василий Иванович с Сашей отстраненно наблюдают крушение и обсуждают важный вопрос: сколько участковый способен выпить.



- Гуманней, конечно, налить… Впрочем, если он также нахально будет мешать нашей культурной беседе… То я за тебя, Вась, не ручаюсь!

Крановщик, рыча, совершает еще одну отчаянную попытку поднять задний мост. При этом стрела крана касается проводов. Вспыхивают и летят в разные стороны обильные искры. Собравшиеся мальчишки приходят в восторг. Нижний провод рвется и двумя обрывками уныло «клюет» в канаву. Но задний мост все же поднят. Водитель прыгает на сидение и рывком бросает машину вперед. Тросик, держащий панель, лопается, и панель падает в канаву. Это повергает публику в еще больший восторг. Зато панелевоз свободен и уезжает на разгрузку. У меня перед глазами все плывет, как в тумане. Кажется, толкни меня - и я следом за панелью улечу в канаву.

Василий Иванович подзывает Петра и грозно командует:

Александр Никитович со вздохом достает деньги и протягивает Петру, который не веря своему счастью, прижимает их к сердцу и стремительно исчезает.

Затем, как сквозь вату, прослушиваю заверения в уважении и взаимопомощи. Это в свою очередь требует закрепления новым «впрыскиванием». Александр Никитович тащит нас в свою черную «Волгу», в бардачке которой «случайно завалялась» бутылка. Я пытаюсь отказаться, но мой начальник вливает в меня содержимое стакана насильно. Жидкий яд сообщает мне всплеск активности.

Я ору во всю глотку: «Юра! Где ты? Хочу к тебе!» Мои мучители рассуждают, что бы это значило, затем тащат меня под руки в рыжий самосвал, подсаживают на сидение и приказывают водителю отвезти меня домой. На прощанье слышу, что молодежь пошла не та. Не то, что старая гвардия!..

Всю дорогу канючу, что домой мне не надо, а надо увидеть участкового Юру. Это водителю быстро надоедает, и он привозит меня на чистенький объект. Юра, ничуть не удивляясь, подхватывает меня и помогает дойти до бытовки. Там он тащит меня к умывальнику, умело опорожняет желудок, помогает раздеться и заталкивает в душевую под струю холодной воды. После этих манипуляций ко мне возвращается способность мыслить и прямо сидеть. Только усталость и тяжесть в голове напоминают о прежнем состоянии.

И вот я пью крепкий чай с белым хлебом, намазанным толстым слоем сливочного масла, и благодарно смотрю на улыбающееся Юрино лицо. Он говорит, что пить с Васей наравне - опасно для жизни, потому как тот выпить может раз в пять больше смертельной дозы, которая для среднего европейца, как известно, составляет четыреста граммов чистого спирта или литр водки. А у «Васи завтрак, обед и ужин - все в один стакан». Сам Юра принципиально выпивает в день не больше трех рюмок водки, тщательно закусывая. И все уже знают, что требовать от него выпить больше - бесполезно.

Затем он отвозит меня домой и укладывает спать. Рядом со мной на тумбочку ставит открытую бутылку минералки, желает спокойной ночи и, погасив свет, уходит. Под грохот сердца и шипение минералки лежу в полном изнеможении, с трудом свинцовой рукой крещусь, хриплю «Господи, помилуй» и проваливаюсь в темный омут сна.

После карусельного вращения в мутных водах меня выносит на громадное поле. Я лежу среди множества раненых и убитых. В сером небе кружат и кричат черные птицы, похожие на ворон, только больше. Пытаюсь подняться, но мое тело пронзает острая боль. Сумел только увидеть, что на мне нет живого места. Рядом вижу такого же израненного Юру, который говорит: «Помни, стрелять в себя можно только тремя пулями в день. И ни одной больше!» На нас планирует стая черных птиц и приступает к трапезе, вырывая клювами куски наших тел. Я кричу: «Господи, помилуй!» - и птицы разлетаются. Юра говорит: «Чего шумишь, глупый, им ведь тоже покушать хочется, - и ласково обращается к птицам: - Приятного аппетита, голуби мои». Я кричу: «Юра, они же тебя почти всего съели, гони их!» А он только улыбается: «Ничего, вон еще сколько осталось, пусть кушают». Вижу, что он не в себе, и кричу во весь голос: «Господи, спаси Юрия! Не ведает, что творит!»



Работа с заказчиком.

Утром принимаю холодный душ, пью крепкий чай и, как тяжелораненый, на ватных ногах плетусь в контору. Рита глядит на меня и сочувственно кивает головой:

- Понял. Благодарю, - едва ворочаю шершавым языком, киваю тяжелой головой и удаляюсь.

«Камаз» с красной кабиной стоит в самом закутке двора. Машу водителю рукой, и он подгоняет машину ко мне. Рита выглядывает в открытое окно и хвалит меня за успехи в дрессировке. Пока я пытаюсь из каких-то лохмотьев, вихрем носящихся в голове, соорудить ответную фразу, в мой лоб ударяется мятная конфета, а створка окна захлопывается. Смотрю на конфету, лежащую у моих ног, и думаю, поднять или ну ее. Поднимаю, изо всех сил удерживая качающуюся землю. С трудом забираюсь в кабину. Только сел - в меня снова что-то летит. Оказывается, ладонь шофера.

- Дима, - отвечаю. Потом добавляю: - Сергеевич. Слушай, Василий, давай сегодня говорить не будем - сложно мне это.

Из недавнего прошлого. Зал коллегии главка. Сижу справа от начальника управления снабжения. На моих коленях лежат карты комплектации вводных объектов - любимое детище моего отдела.



- Что у нас с материалами по дому три ЭМЗ? - спрашивает начальник главка.

- Комплектуемая площадь 3600, укомплектовано в прошлом квартале 3400, сверх нормы получено по письмам материалов на 1160 метров квадратных. Материалы переброшены со снятого с ввода объекта треста.



- Дом три комплектовался централизованно с доставкой на приобъектный склад, - бодро докладываю я. - А на капремонт трест получил материалы согласно плану, заявке и расчету в полном объеме. И переходящих материальных ресурсов у треста на 12 780 квадратных метров, что полностью закрывает все вводные объекты следующего квартала.

- Где ресурсы?!! - орет, вставая, начальник главка. Затем оборачивается к секретарю: - Назначить комиссию главка и проверить трест. На время работы комиссии Жирина отстранить от работы. А то он у нас, как непотопляемый авианосец, четырех генсеков пережил. - Садится, оборачивается к начальнику территориального управления и спрашивает: - Так что там у нас с третьим домом?

















Вася привозит меня на объект и тормозит как раз напротив входа в прорабскую. Я вхожу внутрь и вижу диво: всюду чистота, порядок и никаких следов вчерашнего погрома. И даже чайник при касании обнаруживает температуру, близкую к кипятку. Входит бригадир Петро и улыбается:

- Благодарю. А теперь расскажи, как у нас идет подготовка к приемке крана.







- Теперь все?

- Ну, ты и волчара!..











- Сейчас в контору… А, вообще-то, вопрос интересный.







- Ты из СМУ-14?

- Какой наряд? Кто его видел?

- Это можно.

- Строго по таксе: стакан за «Камаз».

- Лучше эквивалентом, а то разную тут натуру таскают… От иной так скрутит! Не разогнешься. Нет, лучше, браток, эквивалентом, а уж я сам… натурализую.

Достаю из бумажника деньги и вручаю Пирату. Собственные деньги. Из персональной зарплаты. А что поделаешь? Строить надо… Он выглядывает из бытовки и машет моему Васе рукой. Тот едет на погрузку, а я, как заложник, остаюсь при Пирате.

Характер этот пожилой мужчина имеет странный и неопределенный. Уж не знаю кому как, но мне в плену предлагается рюмка водки и увесистый кусок холодца с хреном под толстенную краюху бородинского хлеба. Отказываться в таких ситуациях неуместно, поэтому, мысленно читая молитву и крестя подношение, беру из комплекта только холодец и съедаю. Приметив мой аппетит, Пират добавляет еще. Повторяю процедуру.









- Я, разумеется, как всякий порядочный человек, против неприличных запахов и предательства, - соглашаюсь я, старательно изображая пьяного недоумка.

На его левый глаз наворачивается густая слеза и катится по бордовой щеке. Он размазывает ее кулаком и, всхлипывая, продолжает:

- Степаныч, а сколько этот человек народу в тюрьмах сгноил? - спрашиваю заплетающимся языком.

- А сколько? - шепчу я страшным шепотом. - Ну, сколько надо душ загубить, чтобы генералом… золотым сделаться?

Степаныч собирает глаза в одну точку и по синусоиде направляет этот красный луч лазерного прицела в мой правый глаз.

- Валерий Степаныч, я думаю вам из моих анкетных данных известно, что если бы на мне было хоть пятнышко, - произношу я, поднимая палец к лепному потолку, - то мы сейчас не сидели бы здесь и не говорили… о любви к Отчизне.











- А что, невкусно? - по-детски удивляется Пират.

- Ну, а если вкусно - то кушай и нахваливай. И здоров будешь, как я. Мне ведь уже, браток, восьмой десяток. А приговорили меня вертухаи к смертыньке больше полвека назад. Вот тебе и псина…



- А как же! Что я здесь первый раз? Да я этого урку еще мальчишкой знал. Он меня своим холодцом в детстве кормил. Все нормально! Зато в нашем районе ни одного собачьего укуса не было. А шубу моей жены не видел? Это ж горностай форменный!

- Да, ладно, как хочешь, - примирительно говорит Пират. - Но ежели одумаешься и поумнеешь, то скажи. Люблю, знаешь, когда люди сытые. И здоровые.





- Бери троих монтажников, я вас на школу отвезу на недельку. Зашивается там наш Тихон. А сдача на носу. Собирайтесь, короче.

Приезжаем на школу и, не успев как следует разместиться и опомниться, попадаем в круговорот событий. Тихон, от которого водкой разит за версту, ставит мое звено на монтаж теплотрассы, меня - на планировку территории. Он не говорит, а надсадно орет, а сама стройка напоминает поле боя.

Пока он хрипло поясняет мне, что планировку производят вон те … нехорошие четыре бульдозера и вот эти …плохие два кубовых экскаватора, что высотные …ужасные колышки уже давно …вероломно сбиты ….подлыми врагами, а четвертый …новенький нивелир то ли украли …неожиданно, то ли закатали в …сырую землю. При этом он отхлебывает из бутылки левой рукой, правой энергично жестикулирует. А планировку нужно сдать …строгой комиссии уже завтра утром, так что …дерзай, мол.

Пока он все это орет мне на ухо, совершенно оглушив меня, к нему периодически подбегают возбужденные воины и требуют краску, гвозди, мастерки, бечевку, лопаты, бетон, асфальт и что-то еще, на что Тихон хрипло рыдает в ответ: «Ну нет у меня … этого предмета, или материала, или инструмента в настоящее время, ну нету! Ну нету…». И убегает зигзагами, припадая на одну ногу, прижимая рукой бутылку к левому бедру, как саблю кавалерист.

Для начала обозреваю поле боя, то есть вверенный мне участок работы. Бульдозеры сгрудились в одном месте, толкаясь, как школьники на переменке. Экскаваторы разгребают кучи спрессованного мусора. На только что выровненную площадку самосвалы завозят и сваливают как попало растительный грунт. Им наперерез копает траншею маленький «Беларус». Следом мои монтажники укладывают сборный бетонный лоток под теплотрассу. Стало быть, по линии трассы делать планировку бесполезно.

Подхожу к бульдозеристу, представляюсь и приказываю ему весь мусор из-под кубовиков тащить в яму с водой. Прошу объяснить задачу остальным машинистам. Но он говорит, что механизаторы - из разных контор, так что команду нужно давать каждому персонально. Подхожу к каждой машине и объясняю механизаторам задание. Четвертому бульдозеру достается растаскивать растительный грунт из-под теплотрассы.

Один экскаватор самовольно покидает кучу мусора и срывается в сторону монтажного крана. Я бросаюсь за ним вслед. Догоняю и спрашиваю, кто дал команду? Ко мне подлетает знакомый по другим объектам крановщик Саша и, обдавая меня густыми винными парами, трясясь всем телом и каждой его частью отдельно, объясняет, что ему под гусеницы нужно набросать щебня, а то кран тащит по жидкой глине в траншею и может перевернуться. Я кричу экскаваторщику, чтобы быстрей помог и тут же вернулся на прежнее место работы. Меня же самого уже за руку влекут в сторону болота, в котором по самую кабину сидит «Дэтэшка».

Подхожу к машинисту черного, как паровоз, Т-100 и прошу помочь вытащить из болота коллегу. Тот мрачно отказывается. Я взываю к его совести и прошу прийти на выручку другу. Тот отказывается, но в выражениях более изощренных.

Наша перебранка продолжалась бы еще дольше, если б не появление Тихона, он бросается на машиниста Т-100, хватает его за грудки и хрипит ему в лицо: «Еще один, …стало быть, отказ … - и я тебя …нерадивый работник… лично закопаю тут, как ты, …ящер, четыре моих …прекрасных нивелира!». Машинист упрямо отрицательно мотает головой - и получает от Тихона размашистый удар по левой скуле и встречную звонкую затрещину по правой.

Тихон спрашивает, не приобрел ли тот понимание? Вроде приобрел, сообщает механизатор, умело вправляя челюсть, и плетется в кабину. Тихон свирепо оглядывает поле боя, машет кулаком и обещает в случае отказа побить любое лицо, не взирая на лица.

Т-100 пытается вытянуть из глинистого болота «Дэтэшку», долго буксует, застревает и сам по самую кабину утопает в жиже. Я заворачиваю сюда машину с гравием и заставляю высыпать под гусеницы остальных двух бульдозеров. Тогда мы спариваем их тросом.

По колено в грязи вчетвером растаскиваем толстенный трос и закрепляем на крюках спасаемой и спасающей пары бульдозеров. Разом взрыкивают дизели, выбрасывая в небо черные струи дыма. По очереди, одна за другой, машины дергаются, перекатывая траками гусениц тонны грязи. Сначала один, потом другой - утопленники выбираются на берег. Ну, слава Богу!

После краткой молитвы на мгновение устанавливается тишина. Серая пелена облаков разрывается, и яркий луч солнца изливает на меня поток мягкого света. Что-то происходит... Всё также работают и двигаются люди, тарахтят машины… Но изменяется всё, в первую очередь, я сам. В мое сердце снисходит покой. Я двигаюсь, даю команды машинистам, сигналю им, даю направление движения, задаю скорость, глубину погружения отвала в грунт - но при этом уже не впадаю в панику. Да и люди вокруг стали работать по-другому: дружно и слаженно. В первую очередь мы засыпаем болото глыбами схваченного цементом мусора. С сухого пригорка сгребаем сюда смесь щебня с песком, а сверху весь этот «бутерброд» закатываем растительным грунтом.

Откуда ни возьмись, передо мной появляется Тихон и орет мне в ухо:

Утопая в полужидкой глине, прыгаю с кочки на кочку. Только все мои ухищрения бесполезны, так как мои брюки по самые колени покрыты грязью, а в ботинках хлюпает глинистая жижа.

…Северный город на берегу реки. С теплоходов сходят туристы и просто приезжие. Все сразу направляются к древним соборам. Не всегда по желанию, но по велению древнего архитектурного строя, который ставит Дом Творца в центр всего жизнеустройства. Соборная площадь сияет золотом куполов, белым камнем, синим небом, объемлющим сверху все и всех. Отсюда, ветвями от ствола, расходятся мощеные улочки с каменными домами. Отсюда льется колокольный звон, утверждающий радость и восторг перед величием Творца всего тварного. Сюда устремляются люди на встречу с чудом единения детей с предвечным Отцом своим. Отсюда люди возвращаются в дома свои, неся в сердцах дары Духа Святого…

Работа у моих монтажников стоит. Они понуро ковыряют лопатами липкий тяжелый суглинок. Спрашиваю, в чем дело? Да вот, говорят, подошел какой-то дядька и сказал, что здесь кабель высокого напряжения. Он запретил работу экскаватора и требует пройти этот участок трассы вручную. Я проверяю по чертежам - нет кабеля. Говорю им, копайте смело, правда за нами. «Беларусик» опускает ковш, забирает грунт и вытаскивает на бровку. Снова погружает ковш, и в разломе грунта сначала что-то трещит, потом сверкает, а после вырывается облачко дыма.

«Кабель порвали!», - слышу за спиной. Это бежит к нам мужик с портфелем.

Приказываю копать дальше и иду ему навстречу. Он готов меня избить. Молча сую ему под нос чертежи и спрашиваю, где здесь нарисован его кабель? Он говорит, что предупреждал. Спрашиваю, где на чертежах его отметка, мол, чертежи согласованы с энергетиками. Он снова кричит, обещая меня посадить, оштрафовать и убить одновременно. Я предлагаю ему выбрать что-нибудь одно. Затем отстраненно думаю, чем бы полезным его занять, и предлагаю отключить на подстанции действующий кабель. Он кивает и убегает, я возвращаюсь к траншее.

Там снова остановка. Спрашиваю, что на этот раз? Да вот, говорят, похоже на газовую трубу. Из земли выглядывает фрагмент трубы с битумным покрытием. Мои орлы глядят на это, как саперы на мину. Смотрю на чертежи и говорю, что можно копать дальше. Они говорят, что труба мешает ковшу. Тогда произношу мысленно «помоги, Господи», шагаю к крановому и прошу дернуть. Он достает бутылку и протягивает мне. Я поясняю - не вина «дернуть», а трубу. Он задумчиво отхлебывает из горлышка и говорит, что это надо сначала обмыть, а то, может статься, после обрыва газовой трубы уже не удастся. Я говорю ему, что на чертежах нет газовой трассы, так что можно не опасаться. Он говорит, что по части чертежей он неграмотный, но уже «рвал газ», и ему это не понравилось.





Подбегает Тихон и хвалит:

Я так понимаю, что последнее - высшая форма его оценки. К нам подбегает энергетик и грозит Тихону пожизненным сроком с конфискацией имущества. Тот молча протягивает ему свою бутылку. Они по очереди отхлебывают и, забывая о рваных кабелях. Сетуют на трудности работы на строительстве объектов народного образования, особенно в период сдачи их в эксплуатацию.

Из недавнего прошлого. Мы сидим в кабинете начальника снабжения главка. Время подбирается к полуночи. Только сейчас закончилось решающее заседание коллегии. Перед нами на столе разложен истерзанный график комплектации вводных объектов года. Начальник главка своей рукой красным фломастером долго правил перечень объектов, поэтому он похож на жертву разбоя, истекающую кровью.



- С ввода сняты шестьдесят процентов полностью готовых объектов. Вписаны объекты или вовсе не комплектовавшиеся или в лучшем случае на треть. Резервов главка и времени не хватит на комплектацию даже половины новых объектов. Весь график полностью сорван.

- А еще раньше начальство себе пулю в лоб пускало, - посмеивается Фидер.

- Значит так, - с расстановкой произносит усталый начальник снабжения. - Я принимаю решение и за него отвечаю. График переделать согласно решению коллегии. К нему приложить подробную справку и положить мне на стол. Срок - два дня.

- Тогда делай вручную! - орет он мне.

- Дмитрий Сергеич, - переходит на умоляющие нотки начальник. - Ну, сделай что-нибудь. Ты же что-то там считал. Вот и перенеси все это на официальную бумагу. Все равно никто, кроме тебя и Фидера в этом ничего не понимает.

- Сейчас главное с себя ответственность снять, поняли?

В ответ - гробовое молчание. Всем понятно, что последние три года мы работали зря. Всем понятно, что комплектация «по науке» провалилась. Остается снабжение по системе «ты мне - я тебе». Остаются взятки, блат, подкуп, воровство…

На второй день после коллегии секретарь парткома назначает меня выступающим на заседании партийно-хозяйственного актива. Это уже вошло в ритуал. Почти каждый месяц меня заставляют выступать на партийных и комсомольских собраниях. Речь свою написал я давным-давно и с тех пор не менял в ней ни единого слова. Сейчас знаю ее наизусть, поэтому и текста с собой на трибуну не беру.







- Какие проблемы, Юрий Вадимыч?

- А-а-а-а, ну, это ва-а-а-аши проблемы, - облегченно тянет Фидер, артистично приглаживая редеющие пряди на макушке.

Наблюдаю эту дежурную сцену сотый раз, поэтому с трудом сдерживаю рвущийся из глотки стон «доколе быть с вами!» Рывком открываю дубовую дверь и кладу на стол начальства справку о состоянии комплектации в двух вариантах (один для оправдания управления снабжения и второй - для обличения руководства главка). А также заявление об уходе по собственному желанию…

Иван Семенович долго разглядывает мое заявление, протяжно вздыхает и поднимает на меня усталые глаза.

- Никто, Иван Семенович. Просто надоело.

- Бессмысленность в санаториях не лечат. Я недавно выезжал на стройку - там все живое. Реальное дело, а не показуха бумажная. Я готов разнорабочим работать. Только чтобы работать, а не создавать видимость.

- Знаю, Иван Семенович.

- Отпустите. В конце концов, я иду на фронт из тыла, а не наоборот.

- Возможно. Даже наверняка. Сытая жизнь всегда соблазняет и тянет на дно.



…Три дня моей командировки «на школу» по напряжению и насыщенности можно сравнить с годом обычной размеренной жизни. Постоянные спутники прорабской работы - близость смерти и тюрьмы, надрыв и пьянство - давят, как паровой пресс.

Каждые полчаса меня пытается переехать бульдозер. Рядом со мной падают, сорвавшись со стропов, бетонные громады. Стальные тросики чалок лопаются и рваными краями свистят в сантиметре от моего мягкого лица. В полуметре от меня с крыши проливается кипящий битум. Осколки разбитого оконного стекла вонзаются в дюйме от моей ноги.

Все это время я нахожусь или в панике, или в яростной готовности ко всему. Никогда я не чувствовал хрупкость своей жизни так ярко, как в эти дни. Иногда мне кажется, что вот сейчас наступит предел, я или грохнусь в изнеможении в грязь, или мое сознание не выдержит безумия. Изредка мне удается выйти из подчинения вопящей суете, обратиться за помощью к Господу и получить некое послабление… Только продолжается это считанные секунды - и снова погружаюсь в омут всеобщего безумия.



После успешного завершения этих хлопот я принимаю тщеславный помысел и весьма продолжительное время услаждаюсь им: «Вот так, господа чиновники, это вам не справки строчить! Это тебе, Фидер, не закладывать меня Ивансеменычу - тут надо и людьми и техникой уметь управлять. Вот это жизнь! Ай, да Димка! Ай да гений грандиозус!»

Тщеславие захлестывает сладкой волной, пьянит и сотрясает меня. Я вижу кругом пьяные возбужденные лица работяг, слышу грохот тяжелой могучей техники, вижу как бы со стороны и себя, несущего на своих плечах непомерные тяготы управления.

…И я, сам не свой от нахлынувшего буйства, ору в небеса:











Под вечер дня третьего приезжает Вася на красном самосвале, и я встречаю его, как пленник освободителя. Мы даже изображаем с ним подобие дружеских объятий. Завозим вещи монтажников на наш заводской дом, который кажется мне оазисом спокойствия. Обхожу объект и замечаю, что в мое отсутствие Петро с бригадой, усиленной заказчиком, очень даже неплохо потрудился. Ладно, завтра разберемся.

А сейчас… я прошу Васю доставить меня в церковь к вечерней службе. Он подвозит меня, заходит со мной и ставит свечи к иконам, потом просит отпустить домой. Я остаюсь один на один с Господом, с совестью больной и …смятением в душе. Обычно мне удается довольно быстро оставить суету и погрузиться в созерцательное участие в соборной молитве. Сегодня все по-другому. Надо что-то делать. Надо что-то предпринять. Для себя решаю, что не уйду без разговора со священником.

Вместо углубления в слова совместной молитвы мне хочется встать на колени и, как евангельский мытарь, вопить, стуча кулаками в грудь о помиловании. Вот мои глаза ищут уголок потемней, подальше от любопытных взоров. А вот я стою на коленях и кладу земные поклоны. С нарастающей болью в пояснице, и без того натруженной за рабочий день, вместе с разогревом всего тела - с радостью ощущаю наступление растепления в душе.

Встаю с колен, иду к свечному ящику, покупаю маленькую книжечку молитвослова и жадно читаю в уголке Покаянный канон. Каждое слово раскаленной каплей жжет мою скверную грязную душу. «Помысли, душе моя, горький час смерти и страшный суд Творца моего и Бога: Ангели бо грознии поймут тя, душе, и в вечный огнь введут: убо прежде смерти покайся, вопиющи: Господи, помилуй мя, грешного». После прочтения канона записываю грехи. Почерк мой изменился, буквы корявые, как я сам. Ладно, ладно, главное успеть, пока… Главное успеть…

Перед исповедью оборачиваюсь к очереди, кланяюсь, умоляя простить меня. В эту секунду в их лице передо мной стоят все мои обидчики и обиженные мною. Епитрахиль отеческой, ласковой ладонью покрывает мою голову. Именую поочередно своих черных мерзких уродцев, заселивших мою душу, слышу разрешительную молитву. Прикладываюсь к Евангелию и Кресту… Слава, Тебе, Господи!

Встаю и прошу священника помочь мне советом. Объясняю свое положение. Выслушав меня, он не торопится с ответом. Мы с ним, каждый отдельно, мысленно молимся об одном. Я тупо повторяю «Господи, вразуми иерея Своего». Наконец, слышу дорогие мне слова:

- Сейчас ты, Дмитрий, промыслом Божиим поставлен в положение, когда познаёшь свою немощь. Без познания своей немощи невозможно смириться перед величием Божиим. Невозможно понять неизреченную милость Его к нам. Любовь Его бездонную. Что бы ты ни делал сейчас, никогда не забывай Господа. Думай о том, что Он рядом, видит каждое твое движение, слышит не только слова, но и мысли. Используй каждую возможность обращения к Богу с молитвой. И пусть она будет кратенькой, но искренней. Тогда ты познаешь, как Господь близок к тебе во время искушений. Тогда укрепится и вера твоя. Не оставляй молитвенное правило. Если одолевает усталость, то вспомни слова святых, что молитва - это отдых душе и питание ее. И причащайся чаще. Хотя бы раз в месяц.



Старые друзья

Ох, эти старые друзья… Особенно в такой чудный тихий вечер, когда апельсиновое солнце устало катится за горизонт, разливая теплые золотистые сумерки. И ты устало бредешь в изнеженной истоме, желая покоя и тишины. И наслаждаешься очарованием этого хрупкого равновесия тишины в природе и покоя в душе.

Но вот на твоем пути возникает старая скамейка. А на ней сидит с улыбкой на довольной физиономии твой старый приятель, который помнит еще те времена, когда вы вместе удирали с уроков «физры» на «Капитана Немо» в ближайший кинотеатр с толстыми колоннами и мороженым эскимо в фольге на палочке за 11 копеек. Ты медленно подходишь к нему и присаживаешься рядом. А он по давней привычке не спешит бросаться к тебе на шею и хлопать по плечу, но на правах старинного знакомого небрежно предлагает :







- Зачем ты пьешь эту дрянь?

- Так ведь неполезно.

Поворачиваюсь к нему и разглядываю знакомый, родной профиль, который также точно разглядывал много лет назад, идя рядом с ним на футбол, сидя в кино, за партой… На упрямом носу с горбинкой, на обтянутых скулах - тонкая склеротическая фиолетовая вязь, кирпичная дряблая кожа на горле с мощным ползающим под ней кадыком. На впалых щеках клоками торчит седоватая щетина после торопливого похмельного бритья, но по тонким сухим губам гуляет та же ироническая ухмылка.

Он цедит из граненого стакана отвергнутую мной «бормотуху», по старой привычке алкаша-нелегала облапив его широкой узловатой пятерней, «чтобы враг не заметил». Возвращает стакан внутрь, густо выдыхает и медленно произносит:

- Недавно с сестрой смотрели

- Я только что об этом думал…

И в груди моей разливается доброе чувство, как при обувании старого башмака - полный контакт без помех и выступов. Я понимаю, что ничего не остается, как принимать его таким, каков он есть, каким его слепили внешнее давление и внутреннее сопротивление. Мне хочется сгрести его в объятия, облапить костлявые плечи и сдавленно прошептать на ухо: «Что же ты, дурачок, травишься? Что же ты медленно сжигаешь себя? Прекрати!». Только у нас так не принято… У нас вот это в чести: ирония, насмешки над всем и вся, в первую очередь над собой, и отговорка: «Ну, нравится мне это. Отстань. Не ломай кайф, старик».











Вижу его повернутое ко мне лицо, некогда красивое.

- Да, вечерок что надо, - снова озирает он сквер в теплых багряных всполохах последних солнечных лучей уходящего, тающего, умирающего вечера.



Технадзор

Наша совместная с заказчиком бурная деятельность на «моем» доме приносит видимые результаты. Новенький забор, тщательно спланированная площадка, блоки и плиты, аккуратно сложенные в ровные штабеля - все это радует глаз и внушает уважение к порядку. Монтажный кран привезли нам со школы, где надобность в нем отпала. Так что мы с бригадой, заказчиком и крановым Сашей ждем официально вызванного инспектора для приемки стройплощадки под монтажный кран.

Не успел я с утра как следует пройтись по журналам и табелю, как слышу неверные шаги, затем робкий стук в дверь. «Входите!» - кричу. На пороге появляется мужичок с ноготок в мятеньком плащике, с обрюзгшим лицом алкоголика. Мне сходу хочется вытолкать его взашей, указав на недопустимость появления лиц в нетрезвом состоянии в производственном помещении. Пока я сооружаю в голове фразу поярче, мужичок подсаживается к столу и со вздохом кладет передо мной незнакомый металлический предмет.

- Могу я поинтересоваться, что это за штука? - спрашиваю недоуменно.

- Так и что?

- Что-то не очень на мороженое похоже, - сокрушаюсь я.

- Куда идти?



- Новенький, что ли?.. - озаряет его.

- Ладно, сынок, слушай и впитывай. Я буду последним работником в нашей фирме, если на абсолютно ровной площадке не найду больше тринадцати нарушений норм Госгортехнадзора. А за это, сам понимаешь… - указывает он глазами на пломбир, как палач на топор.

- Ну, конечно, мой мальчик! - оживает мятенький мужичок. - Сашка уже бьет копытом землю и ждет твоего указания.

- Понял, - киваю и выскакиваю на крыльцо. Здесь действительно стоит Александр Геннадьевич, машинист гусеничного крана, и молча протягивает руку ладонью кверху. Прежде чем посеребрить ее, спрашиваю свистящим шепотом: - Кто это и сколько нужно?

- Так у нас же полный ажур, сам знаешь!













- Так ведь у меня бригада работает, - пытаюсь оправдать причину своей раздражающей массы трезвости.

- Прошу прощения, господин инспектор, так это все по неопытности и недомыслию.

Стараясь не вдыхать сивушный запах, пригубляю свой стакан и, отведав закуски, задаю терзающий меня вопрос:

- Меня, как прораба начинающего, интересует, какие же тринадцать пунктов вы могли бы указать на нашей площадке?

- …Так ведь в бытовке!..

- Только в одном месте!..

- Так нам эти щиты ограждения родная промышленность поставляет.

- Так до вас никого не было! - возмущаюсь я.

- Всегда готов, - рапортует пионер.

Когда крановой удаляется за дверь, и мы остаемся одни, инспектор Ростовский спрашивает, есть ли у меня сегодня персональная машина. Нет, сегодня, как назло, мы без колес.



Пересекаю улицу и через озера грязи по тополиной аллее чуть не плыву, как венецианский гондольер по каналу, к его палаццо, то есть к бараку.

…Отсюда словно лучи света пронизывают толщу времен, беспрепятственно проникая сквозь многие столетия, и отражаются от тех глубин, возвращая нам намоленную святость этого места. Пустынька! Сколько потаенной любви в звучании этого слова. Как замирает сердце пред таинством уединенного молчания человека перед Творцом. Что так притягивает людей сюда, в это затерянное в глуши место? Пригорок ли над извилистой речушкой, заросшей осокой? Уж ни слепни ли облепляющие или змеи, зловеще шуршащие меж высоких трав, пугающие каждого, покусившегося нарушить таинственное молчание? Крест ли высушенный солнцем, морозами и ветрами, слегка покосившийся в сторону воды? Колодец ли, наполненный мутноватой болотной водицей? Что осталось с тех давних пор, когда поселился здесь монах, бежавший мирской суеты, предавший себя в руки Господа в центре воющего, шипящего, каркающего, чавкающего, а по ночам и грозно рычащего зла? Как смог этот нищий, слабосильный, одинокий человек стать основателем сначала монастыря, потом деревень, сел, городищ, которыми обрастал и населялся этот болотистый глухой уголок земли? И если мир держится на молитвах святых, то, поистине, здесь один из этих столпов света от земли до Небес…

В окне первого этажа барака вижу искомого заказчика в голубой майке за кухонным столом. Вспоминаю енисейские габариты супруги заказчика, поэтому заходить внутрь остерегаюсь. Особенно учитывая цель моего прихода. Ласково стучу в окно, нагибаюсь к форточке, болтающейся узкой створкой на уровне моей пиджачной пуговицы, и, словно пароль, произношу одно лишь слово: «Технадзор!».

Через мгновенье Александр Никитович в костюме стоит передо мной и гремит ключами от своей черной персональной «Волги». Пока он выворачивает машину к моей бытовке, наблюдаю и в нем неуклонный рост загадочного возбуждения. Захватив из перчаточного ящика цилиндрический сверток, он покидает транспортное средство и устремляется в мой походный щитовой дворец. Следую за ним и я.

Здесь сквозь густой табачный дым и трепетные спиртовые пары узнаю бригадира, оставившего свой высокий пост. Он умело не замечает мой строгий взгляд. Заказчик останавливается рядом с инспектором и передает в цепкие руки кранового булькающий сверток.

Тогда собираю свою волю в кулак и внутренне испускаю в Небеса молитвенный вопль.

Не сразу, но все же что-то меняется. Первым вскакивает инспектор, допивает из пакета язвенный кефир и дает команду отбоя. Крановой, наверное, согласно старой традиции, запихивает початые бутылки и свертки с недоеденной закуской в пакет и бережно вручает мне «на дорожку».

В черной «Волге» инспектор с заказчиком продолжают неоконченный разговор обо мне, как о молодом, но подающем надежды линейщике. Я же только и делаю, что балансирую пакетом на поворотах, чтобы не облить брюки.

Машина под визг тормозов заезжает во двор солидного дома с башенками на крыше. На довоенном лифте с зеркалом внутри кабины и с зоопарковской сеткой снаружи мы поднимаемся на пятый этаж. Дверь нам открывает женщина, к которой хочется обратиться по-французски, типа «ма тант», сломав шею в галантном поклоне. Инспектор приказывает разуться и босиком шлепать в гостиную. Дама, которая, как выясняется, доводится нашему террористу родительницей, привычно принимает протянутый мною пакет и степенно удаляется на кухню.





- Димитрий Сергеевич, вас не затруднит прочесть «Отче наш»?

- Конечно, - произношу я машинально и начинаю нараспев читать молитву. Мне это сразу придает устойчивость и неожиданно успокаивает. Окружающий абсурд тает и ситуация приобретает какое-то новое качество.

По окончании хозяин произносит благословение и широким крестом осеняет яства и питие. Наши головы поднимаются, и я вижу полуобморочное состояние заказчика, бледного, как плафон люстры, под которой он стоит. Ему на помощь приходит гостеприимный хозяин:

- Александр Никитович, позвольте я вам плесну домашней наливочки на березовых почках - это успокаивает… Вот и колбаски сухонькой не побрезгуйте-с. У нас тут все по-простому, можно сказать, по-походному. Извольте, извольте…





- Господь милостив, Димочка, в старости покаемся.

На прощание наш гостеприимный хозяин радует нас с Никитовичем тем, что ему оч-чень понравилось у нас на объекте. Поэтому он будет навещать нас ежемесячно. Так что наша готовность к ответным действиям должна быть, как у ракетных войск стратегического назначения.







- Ты же знаешь, кто этот фонд распределяет, - киваю сокрушенно головой.

- … Все равно, на время строительства твое горло будет у меня вот здесь, - открыто улыбаясь, сжимаю свою ладонь в кулак. При этом заказчик кашляет и потирает кадык. Что поделаешь, дорогой, на том стоит и держится наш участок.

Плетусь в свою комнату, мечтая только об одном: скорее принять горячую ванну и зарыться в постель. Но не тут-то было: в комнате гостья. Удивительно красивая молодая женщина в грубом, хоть и видно что «от Диора», свитере и длинной, тоже не с оптовки, юбке. Сидит перед телевизором и смотрит на мелькающий экран. Уверен, если спросить ее, про что она смотрит, вряд ли сможет объяснить. С тем же успехом она будет смотреть на картину, в окно или, скажем, на стену.

Откуда мне это известно? Из опыта. Из личного опыта. Это моя жена. За многие годы исследования этого неземного существа, мне не удалось и шагу сделать в направлении ее познания.

Моя Дуня - именно так ее имя записано в паспорте - личность сама в себе. Она никому не принадлежит, никому не открывается, ни перед кем не отчитывается в своих действиях. Этому способствует и ее профессия - она свободная художница. Работает на дому, не имея постоянного места, и там, где приткнется, там и малюет. Продает свои произведения на вернисажах сама. И там стоит одна, сама по себе, несмотря на шумное окружение разбитных коллег. Картины ее такие же, как она: разноцветные прозрачные облака, тонкие необязательные линии, в которых угадываются очертания знакомых предметов, хотя и тут уверенности ни в чем быть не может…

Впрочем, есть у нее какие-то постоянные покупатели, которые приходят, молча берут картины, также молча расплачиваются и уходят. Кто-то из них устраивает даже персональные выставки Дуни. Только она туда не ходит: не интересно. Я однажды посетил одну такую выставку. Кто-то узнал, что я муж таинственной затворницы, - и мне пришлось давать интервью, отвечать на вопросы… Помнится, я с испугу напустил мистического туману, что всех вполне удовлетворило.

Жить с такой женщиной… по-разному. В минуты голода, когда дома из съестного только консервы - мне бывает грустно. Хотя справедливости ради обязан отметить, что и она сама питается кое-как: бутербродики, салаты из универсама, чай с печеньями. Ей, например, ничего не стоит солидным гостям принести из холодильника квашеную капусту в полиэтиленовом пакете, залить при них внутрь майонез, потрясти, как в шейкере и предложить гостям вместе с единственной немытой ложкой.

Так же печаль посещает меня нежданно при обнаружении полного отсутствия стиранного белья при наличии супердорогой стиральной машины последнего поколения, или, скажем, катышков пыли, гоняемых по полу сквозняком. Иногда мне ее жаль, как неизлечимо больную, иногда хочется встряхнуть ее хорошенько, чтобы она, наконец, проснулась. Хотя некоторые мои знакомые, особенно те, характер жен которых - проблемный, завидуют мне аспидной завистью. Чаще всего, воспринимаю ее, как красивый, но бесполезный, хотя и не вредный, элемент интерьера, к которому можно обратиться с речью, долго говорить, спрашивать, на что получить в лучшем случае молчаливый кивок. Впрочем, голос она иногда подает. В исключительных ситуациях, когда без этого просто никак не обойтись: мама, например, позвонит по телефону; палец дверью защемит или током ее дернет, - тогда я слышу обворожительный голос моей Дуни, высокий и тихий, как шепот ребенка.

Чтобы не тратить полтора часа на дорогу в один конец от нашего дома до конторы, мне пришлось занять комнату в общежитии. Ее любезно предоставили мне заботами бывшего начальника Ивана Семеновича. Комната моя находится в секции, где наряду с такими же тремя жилыми, здесь присутствуют две ванны, два туалета, огромная кухня и две кладовки. Моих соседей, таких же временщиков из итээровцев, я почти не вижу, разве только пару раз в неделю на кухне. Когда я объявил Дуне о своем решении уйти из главка, перейти на стройку и переселиться в общежитие, честно говоря, я ожидал что, наконец, услышу долгожданные недоумения, выраженные словами. Не тут-то было - Дуня кивнула очаровательной головкой, пустив по длинным платиновым волосам искрящуюся волну, и продолжила водить кистью по холсту.

И вот сия загадочная дама у меня в гостях. За время нашего расставания я несколько отвык от ее манеры общения. Расхаживая по комнате, переодеваясь в домашнюю спортивно-прикладную униформу, я задаю обычные вопросы:

- …(кивок головой)

- …(пожатие плечами)

- …(кивок головой)

- Ничего, - слышу вдруг тоненький голосок.

- …(кивок головой)



- Соскучилась?.. - удивляюсь я сдавленным шепотом.





Измена (несколько лет назад)

Охваченный долгим холодом город слезно оттаивает, пронизанный яркими лучами весеннего солнца. Пульсирующие многолюдьем улицы лениво нежатся в робких волнах первого тепла. Люди сбрасывают тяжелые меха, распрямляются и заполоняют город. Они неспешно гуляют между навалов оседающего темного снега, оглушенные журчанием ручьев и щебетанием ошалелых птиц. Часы показывают начало жизни.

Мы со Светланой бредем по шумной улице. По самому краю тротуара. Мы не виделись с полгода, нет, гораздо больше - целую вечность. И я уже не замечаю толкающихся прохожих, трамвайного звона и угрожающего шороха автомобильных шин. Я гляжу на ее сливочно-розовую щеку, легкий золотистый локон у виска, сверкающий глаз под опахалом длинных ресниц. Слушаю волнующую мелодию ее грудного голоса. Легкая фигурка девушки, стянутая тонкой шерстью невесомого пальто, излучает мерцающий свет. Из сонных глубин моей души тянутся к этому свету тонкие, но готовые пробить асфальт, ростки молодого задора, пульсирующего звона в артериях, беспричинного пьянящего веселья. Теплая улыбка оживляет мои бледные щеки, тронутые узором первых морщин.

Вдруг яркий солнечный блик от начищенного окна на мгновенье ослепляет меня. Я опускаю глаза и, проморгав нечаянно пойманный солнечный зайчик, вижу парочку веселых ручейков, бегущих по брусчатой мостовой. Каждый сверкающе красив. Их разъединяет невидимая преграда. Но вот они встречаются и сливаются в большую мутную лужу. В ней растерянно кружится веточка наивной пушистой мимозы. Из лужи снова выбегают два ручья. Они звонко несутся рядом, потом их разъединяет перекресток, и они разбегаются в разные стороны. «Откуда здесь мимоза? Ах, да! Здесь недалеко торгуют…»

- Все же замечательно, Свет, что мы встретились вот так, внезапно. Мне кажется, что я долгое время предчувствовал нечто подобное.

- Сегодня уже никуда. У меня море времени.

- Ну, да… Конечно! Это было бы здорово.

- А что, это так тоскливо - чиновник?

- … А ты всегда так солнечно улыбалась, так непосредственно кокетничала, что окутывала меня, как облаком, своим обаянием. Знаешь, такое туманное, светящееся душистое облако. И когда попадаешь внутрь, вся окружающая реальность становится бессмысленностью, а ты начинаешь делать все не так и говорить ерунду.

- Очень может быть. Я до сих пор как-будто слегка пьян. Это так приятно - говорить с тобой, когда на нас никто не глазеет, не ловит каждое слово. Можно говорить все, что думаешь, даже если это глупости.

- А у тебя такая теплая ладошка. Такая мягкая на ощупь. У тебя красивые глаза, Светланочка, и ты знаешь - у тебя просто невозможно красивые глаза!



- Димочка, эти духи продаются в магазинах целыми коробками и, значит, так пахнут тысячи женщин.

- Ты всегда такой галантный или только сегодня?







- И ты не думала обо мне?

- Как ты живешь, Света?

- Ты - уединенно? Ты же такая общительная! Когда ты заходишь в наш отдел, все сразу устремляются к тебе. Да ты просто очаровала всех моих сотрудников!

- Ну, это только в твоем управлении, да и, скорей всего, только в твоем воображении. Тот, кто мне нравится, выдает себя за сухаря и пытается не обращать на меня внимания. А кто не нравится - их, увы, большинство - тех я к себе не подпускаю. Вот так и получается: я вечерами общаюсь с ленками, муськами, баронами, а он… с женой.

- Верю, Димочка, верю, милый, - грустная морщинка ложится на ее нежное лицо. - Да вот только есть только то, что есть, и ничего больше… И улица уже кончается. Вон и дом мой, - она кивает в сторону панельного здания. - А ты сейчас уйдешь? - в ее голосе слезой дрожит мольба.

- А ты пойдешь? - белозубая улыбка мгновенно освещает ее личико.

- Ха-ха! - хлопает она в ладошки. - Тогда давай заскочим в гастроном. Я тебя накормлю. Мне очень, очень хочется тебя покормить.

- Я его на цепь посажу.

В прихожей она зажигает тусклую бра и снимает пальто. Я оглядываюсь.

- Фантазер ты мой милый, - девушка обнимает меня и губами прижимается к немецкому галстуку в диагональную «дипломатическую» полоску.

- Брось ты их…

- Брось ты их…

- Все-таки хорошо!.. Это очень, очень хорошо, что товары выпускают в такой прочной упаковке. Кажется, ничего не разбилось, - несу что-то идиотское, с трудом шевеля пересохшим языком. - Светик, пощади!



- Ну все… Иди в комнату. А я в ванную - приведу себя в порядок.

В комнате я ищу по стенам свой портрет, висевший раньше на доске почета, но не нахожу. Кот устраивается в кресло напротив и подозрительно наблюдает за чужаком. Мои приглашения на колени он игнорирует с ухмылкой превосходства.



Пока юная обольстительница готовит единственное в ее меню блюдо из собственного тела. Эту превеликую ценность, данную ей от рождения на радость окружающим, как цветок, но используемую только им на пагубу, как источник удовольствий и капитал, который необходимо хорошенько вложить в дело для получения максимальной прибыли, пока он в результате множественного использования не по назначению вовсе не испортился, подернувшись тленом греха, морщинами, ожирением, отеками.

Мой лукавый разум сейчас будет внушать, что это природная необходимость, что в этом состоит проявление мужской силы, умение подчинить себе женщину - и ни слова от него не услышишь, что это смертный грех, путем которого в преисподнюю отправляются миллионы жертв на вечное мучение. Не услышишь ты от него, что за этим с виду аппетитным блюдом скрывается блудный бес - по описанию преподобных, похожий на черную свинью, покрытую шерстью, смердящую, как гора испражнений. О, нет!.. Ты будешь видеть красивую юную девушку, пахнущую цветочным дезодорантом. Эта же зловонная свинья до поры до времени останется невидима, а увидишь ты ее воочию после освобождения души от тела на посмертных мытарствах. Вот уж там эта вонючка заявит свои права на твою душу и позлорадствует, что еще одного сластолюбца приобрела в свое хозяйство для изощренного издевательства над ним.





Видя твою лживость, вороватость, духовную проказу, от тебя отвернутся все честные, хорошие друзья. На их место сбегутся складкоголосые любители удовольствий. И по утрам ты будешь видеть свою опухшую физиономию. Грех с каждым днем все более станет уродовать ее, пока не станешь походить на ту темную сущность, которая тебя сейчас совращает.

Стой! Шум воды в ванной стихает… С минуты на минуту она выйдет к тебе и, может статься, что ты уже не сможешь вырваться из ее сладких крепких оков. Беги! «Может, оставить записку с извинением?» - «Нет, беги немедленно!»















Автоматически пересчитываю наличные деньги, затем перелистываю накладные: кирпич, блоки, бетон. В блокноте пересчитываю их объемы на сметную стоимость и называю огромную сумму. Василий Иванович улыбается:



После расстановки рабочей силы по боевым местам сажусь на своего красного коня и скачу, то есть, конечно, еду к Юре за советом. Он приглашает меня в бытовку, поит чаем и предлагает свой вариант решения денежной проблемы.













- Да вот…Сердце сегодня прихватывало.

- Да… Это на всю жизнь, - вздыхает он, не решаясь сказать что-то главное.

- Я… в общем, видел вас, Дмитрий Сергеич… Там… В церкви… В воскресенье. Вот.

- Да нет… Думаю, если человек в церковь ходит, значит, посоветоваться можно…

- А ты сам по какому поводу в храме был? Из любопытства или причащаешься?

- Тебе там хорошо?

- Так ты посоветоваться хотел, - напоминаю я, видя нерешительность собеседника. - Говори, и не бойся, что напугаешь. Вряд ли получится. Если ты ходишь в церковь, то должен знать, как скорби и смерть рядом с нами ходят. Так же рядом, как Господь со святыми Своими. Так что, слушаю тебя, Максим!

Максим откашливается, приглаживает вихры на голове, массирует грудь и, наконец, мрачно изрекает:







- Ты понимаешь, Сергеич, это не про кино говорить. Это трудно… И вот так узнаю, что у нее есть этот… Тогда сначала с ней говорю, что вот видел вас, и все такое. Она мне - ну и что? Да вот, говорю, не стоит он тебя, слабак он. Давай лучше мы с тобой ходить будем. Неужто я хуже его буду? А она мне и говорит на это, что я не стою и пальца его, заморыша этого. Тут я совсем озверел от ревности. Нагрубил ей, конечно… А сам думаю, надо с ним выяснить отношения. Нахожу его и говорю, что люблю я Маришку. Уйди в туман, и все такое... А он говорит, я тоже люблю ее, поэтому пусть она сама и решает. И так сказал спокойно, будто наперед знал, кого она выберет.

Максим замолкает, уткнувшись в затоптанный пол блуждающим взглядом. По всему видно, трудно ему дается эта исповедь. Только желание выговориться перевешивает смущение. Он кряхтит и продолжает:

- Я тогда хулиганом был. Нож себе сделал из напильника - это чтобы бросать можно было. Тренировались мы на дереве. Всю кору истыкали своими ножами. У меня очень хорошо бросать получалось. Я его еще там все время подтачивал, чтобы передняя часть потяжелей была. Так лучше он встревал. Мы все с этими ножами и ходили. Ничего, дураки, не боялись… - Максим глубоко вздыхает. - Ну, чего, думаю, надо парня этого припугнуть, чтобы от Маришки сам ушел. Подловил я его как-то ночью, когда он со свидания домой возвращался. На улице никого. Темно, звезды только, и луна светит. Подхожу к нему в тихом месте. Снова прошу от Маринки отстать. По-хорошему прошу его, понимаешь? А он - ни в какую: нет и все. Разозлился я тогда, нож вынимаю: думаю, может, испугается. Нет, не испугался парень… Засмеялся только. Трусом обозвал. Это за то, что я на него, безоружного, ночью да с ножом наехал. Вижу - все, пропало мое терпение. Сам не знаю, как это случилось: видно я себя уже не помнил. Взмахнул я ножом и задел его острым концом в живот. Да так, оказывается, глубоко пропорол, что упал он, как подкошенный. Лежит, извивается весь от боли, а я над ним, как истукан, стою: задубел от страха.

По лицу Максима пробегают судороги, видимо, он едва сдерживает слезы. Руки шарят по коленям, правая - иногда тянется к сердцу, массирует грудь. Голова все ниже склоняется вниз.

Максим всхлипывает, протяжно вздыхает, но находит силы продолжить:

- Когда он уже дышать перестал, я встал и побежал. Долго бежал. Даже дороги не разбирал. Потом через окно влез в дом и лег в постель. На следующий день рассказали, что нашли паренька того. Мать его нашла, когда утром искать пошла. Она его домой притащила, одела и вызвала врача. Сказала, что он сердцем страдал, от этого и помер. Врач даже проверять не стал - так ей поверил. Когда я на похороны пришел, то на меня никто внимания не обращал. Там все плакали, говорили, какой он хороший был. И Маринка тоже на меня не взглянула. Она, вообще, белая, как смерть, стояла. Потом говорили, что она вроде как умом тронулась, ничего говорить не могла… Только мать его на меня разок посмотрела. Ничего не сказала, а только глазами прожгла, прямо в душу. Вот после этого у меня и стало сердце болеть. Я много раз хотел с собой покончить. Ничего не получалось. То веревка рвалась, то кто-то мешал все время. А когда раз в церковь пришел, то отпустило там. Спокойно стало, что ли. Вот и все.



Конечно, я помогу этому несчастному. Куда я денусь? Максим уже получил свое по самому высокому счету. Не дай Бог единого дня такого прожить, каких за его спиной - сотни и сотни… О другом сейчас я думаю.

Тот молодой парень, который лежит на холодной земле в луже собственной крови… И сам при этом чувствует, как жизнь по капле неотвратимо истекает из его тела... И сам холодеет, как ночная земля, остывающая от дневного тепла. Вот он лежит, еще совсем молодой - ему жить бы долгие годы, а он умирает. Это, наверное, ужасно страшно вот так внезапно и медленно умирать, вцепившись в теплую руку последнего человека, которого видишь при жизни…

И этот человек - твой убийца. По глупости, по злобе, по внезапному ослеплению гордым самолюбием - не важно!.. - но он тебя убил. Какой же подвиг совершил этот паренек, найдя в себе силы умолять Бога простить своего убийцу. Нет, человек… сам человек своими силами не способен на такое. Этот парень не просто был верующим, понимая, что «где-то там что-то вроде бы есть»… Нет, к такому великому прощению человек может прийти, когда все его сердце наполнено Христом, Который Сам прощал Своих убийц, когда из Его безгрешного пресвятого тела также истекала жизнь, а холод от израненных рук и ног все ближе подбирался к сердцу…

Тогда понятно и поведение матери убитого парня. Она сумела передать сыну свою любовь к Богу. И она, сердцем чувствуя убийцу, прозревая все его будущие муки, абсолютно уверенная в том, что ее сын… убитый сын!.. уже сумел простить убийцу. И она молила Господа, которым наполнено ее материнское сердце, не мстить убийце, но простить его…

Только человек верующий знает истину: не ревнивец убил парня. Он стал лишь слепым орудием в руках сатаны - подлинного убийцы. С кем сердце твое - тому и ты служишь в этой жизни. Чем наполнено сердце, туда ты и отойдешь в жизни вечной: во адское мучение к сатане или в Небесное блаженство ко Господу, где уже нет зла, нет смерти...













На повороте меня бросает и крепко впечатывает в дверь. Лбом чуть не выдавливаю стекло. А где же бабка? А-а-а тут она - присела пониже и улыбается… На остановке бабушка как ни в чем не бывало спокойно сходит, а мне чуть ноги не переламывают, едва удерживаюсь за поручень, а то опрокинули бы и затоптали, как стадо бизонов.

Иду к конторе, чувствую, что от утренней бодрости во мне и следа не осталось. Даже покачивать стало из стороны в сторону. Вот ведь невезение! А я уж запланировал сегодня горы свернуть. Что-то разом сломалось. А все из-за тебя, старая!.. Как выругался мысленно - так сразу громко и неудержимо чихнул. Во время чихания, как известно, скорость потока воздуха, исходящего из носоглотки, почти равна скорости звука, вот этим ураганом, наверное, из меня выдувает все мое здоровье… вместе с мозгами. В диспетчерской сажусь на стул, прислушиваюсь к себе изнутри и делаю печальный вывод - заболел. Ни с того, ни с сего…

Автоматически делаю заявки раздражающе молодой диспетчерше, выслушиваю указания шефа (физиономия у него красная, здоровая, как у мужика выскочившего из бани; голос громкий, в силе; движения мощные, широкие…). Насилу дожидаюсь своего Васю. Вот он лихо разворачивается во дворе, подъезжает кабиной ближе к ступенькам, требовательно гудит. Кабина его «Камаза» сверкает чистым красным лаком. Выхожу, шаркаю по-старушечьи со ступеньки на ступеньку. Ругая конструктора, с трудом забираюсь на мелкую, до ужаса мелкую, высокую и неудобную подножку. Подтягиваясь и акробатически изгибаясь всем корпусом, всовываю свое грузное тело в кабину.

Гляжу вниз, под колесо, от высоты кружится голова, рывком закрываю дверь. Вот это да… Вася что-то кричит, физиономия здоровая такая… Да чего ему не быть здоровым, он же ведь на воздухе…















…Третий день в груди живет тяжесть. Она обволокла сердце, сдавила его липкими присосками, и все мое существо тянется вниз, к хладной грязной земле. Ношу эту тяготу и брошенным щенком взываю о помиловании. Одно успокаивает: нет уныния, наоборот, мое отягощение напоминает несение креста. Утренние молитвы очистились от накатывающей суетности рабочего дня, а вечерние - от вялой усталости. Молитва пульсирует ритмично, с новой силой вырываясь из сердечной тяготы в необозримые высоты, словно святые творцы этих молитв помогают мне.

После вечернего молитвенного правила нет желания встать и заняться другими делами, наоборот, внутренний прожектор освещает то одного, то другого, то целое семейство людей, за которых мне дано молиться. Всплывает в памяти самое главное в нашем общении, обнажаются корни обид и конфликтов, вспышками света прорываются мгновения взаимной любви. Как радостно молиться за людей!



Тем не менее, где-то глубоко внутри меня что-то постоянно сгущается и нарастает. Сначала будто это меня и не касается, и глубина эта уже не моя, может быть потому, что там мне бывать еще не доводилось. И вот мое одиночество, кромешная пустота вокруг и внутри усиливаются еще и… появляется жажда, только она не в гортани - я весь превращаюсь в необозримую потрескавшуюся от зноя пустыню, которая молча жаждет.

И все это происходит тихо и незаметно, совершённое неизвестными органами чувств, наверное, душевными очами, о которых слышал и читал, но в себе не ощущал. Неужели эта жажда будет возрастать? Да куда же больше! Я весь иссохну, истлею… По гладкой поверхности пустыни зазмеилась трещина моего смятения, она бежит вдаль, разрастается, и в провале зияет бездна, над которой я стою на самом краю надежды. Мое «Господи, не остави!» - звучит раскатом грома в пустынной тишине, пугает, но потом и успокаивает.

Густой мрак заполняется мириадами росинок света, обильно насыщая, освещая, питая всю мою вселенную.







В ближайшем дачном поселке мы с Васей вечером объезжаем один за другим дома.

Уже в третьем по счету молодая женщина проявляет к нам интерес и устраивает допрос: кто мы и откуда, какой квалификации и в какой цене наши услуги. Отвечаю на вопросы, изрядно пересыпая информацию профессионализмами, а сам тем временем разглядываю дом за ее спиной: обычная изба довоенной постройки. Во дворе стоит новенькая «Волга». Огород ухоженный, с ровными аккуратными грядками. Про себя думаю, что здесь предстоит большая работа вплоть до полной перестройки. Высказываю идею вслух. Хозяйка в ответ согласно улыбается и предлагает подождать мужа, который должен скоро подъехать к ужину.



- Ну, Юрик… - выпячивает губку жена, поднося щеку под поцелуй.

- Ну, Юрик…

- Юрик, оставь ты эти фокусы для соседей. Ребята у нас серьезные, им заработать надо.

Теперь уже молодая жена Света нам заговорщицки подмигивает, на что мы с Василием отвечаем благодарными улыбками.

Следующим вечером приступаем к подготовительным работам. Пока нас трое: Максим, который оказывается каменщиком высшего разряда, и мы с Васей. Выносим вместе с хозяйкой все барахло из старой кухни и начинаем полегонечку разбирать пристройку. Хозяин принимает от нас деревянные конструкции, складывает их в сторонке, практично предполагая использовать их в качестве дров.

Наш Юрий Петрович сегодня весел не только благодаря врожденному легкому нраву, но и не без помощи выпитой водки. Каждые полчаса он заботливо выносит из дома поднос с рюмками и огурчиками с домашней бужениной. Неугомонный рассказчик выкладывает нам биографию свою, родственников и близких. Из них мы узнаём, что Света его вторая жена, она работает директором поселкового торга. Он - главный инженер мясокомбината. Кроме этого загородного дома, у них имеется еще две квартиры, оформленные на родителей, несколько гаражей с машинами и много чего еще.

В один из перерывов нам устраивают экскурсию по дачным достопримечательностям. В одном сарае в три ряда высятся клетки с голубыми хорьками – всего зверьков около сотни. Каждый год эта звероферма «приносит автомобиль». Еще он показывает нам владения сенбернара Кэри. Кэри еще дитя: ей восемь месяцев, хотя весит уже под сотню килограммов. Ее щенки тоже будут приносить доходу не меньше хорьков, потому что родословная ее ведется с пятнадцатого века из английского придворного рода. Еще на участке имеются сараи со свиньями, нутриями, кроликами, а также коптильня, мангал, десяток ульев. Все это содержится в идеальном порядке. Породы животины и пчел, разумеется, отборные, элитные и плодовитые. Каждый клочок земли, каждая тварь приносит доход или пищу.

Разбираем пристройку на удивление быстро. Ломиком приподнимаем бревнышко, кувалдой его выбиваем - и подаем хозяину для распиловки. Молодая хозяйка проворно убирает мелкий мусор. На всю эту работу у нас уходит всего-то три часа. А строилось это сооружение, поди, не меньше месяца.

Еще не поздно, но хозяин предлагает на сегодня закончить и приступить к ужину на природе. На стол веранды он выносит множество закусок на замысловато расписанных тарелках и супницу саксонского сервиза. Когда под неумолкающие комментарии хозяин торжественно поднимает крышку супницы - в наши ноздри ударяет головокружительный чесночно-мясной аромат хаша - грузинского супа из свиных ног, хвостов, ушей с чесноком и зеленью.

Юрий Петрович выпивает фужер водки, в несколько секунд опорожняет тарелку и предается воспоминаниям из своих грузинских похождений. Размахивая руками, он рассказывает, что хаш грузины варят всю ночь и кушают утром с похмелья с тремя рюмками водки или чачи. А когда едешь в общественном транспорте на работу, то от каждого порядочного мужчины там пахнет не перегаром, а чесночным ароматом. При этом он включает компактную циркулярку и распиливает на ней дровишки. Несколько раз он настаивает на добавке хаша в наши тарелки, водки - в наши рюмки, сам с охоткой выпивает и продолжает пилить дрова, не замолкая.

Потом нас потчуют душистым чаем с домашним ягодным тортом и анекдотами о русско-грузинской дружбе.

Но внезапно что-то происходит… Мы резко вскакиваем. Наш хозяин сначала обрывает на полуслове анекдот, потом задирает руку вверх и, размахивая зажатым в руке носовым платком, громко причитает:



- Как хорошо, что я пьян! О, как хорошо, что я выпил много-много водки! Мне совершенно не больно! Ой, мама! Да где же эта неотложка!

Вася предлагает отвезти в больницу на своем «Камазе», но он отказывается, ссылаясь на то, что ему срочно нужно вколоть обезболивающее, а то он по дороге от болевого шока умрет. Вот и машина с красным крестом и сиреной. Юрий Петрович с женой прыгают в машину и уезжают. Дома остаемся мы одни, водитель-телохранитель Сергей и жалобно воющая Кери. Мы удрученно одеваемся, прощаемся и уезжаем на самосвале.

Из общежития звоню пострадавшему. Он, как ни в чем ни бывало отвечает бодрым голосом. Все у него нормально, если не считать потерянной фаланги пальца, которых у него еще ого-го как много - целых… двадцать на три минус одна, то есть пятьдесят девять штук. Просит не беспокоиться. А я слышу ворчание его жены, которая требует лечь в постель и больше не подходить к телефону. Юрий Петрович снова хихикает и говорит, что так приятно, когда о тебе беспокоятся, что он теперь каждый день по фаланге готов себе отчекрыживать. На прощание я прошу его все-таки поберечься, потому что людей добрых и веселых на земле не так уж много. Мой собеседник готов развить эту тему, но видимо вмешивается его заботливая супруга - наш разговор прерывают короткие гудки.







- Доктор!.. - слышу рядом восхищенный выдох Риты.

- Мне… И всем остальным… дамам. Он - культовая личность нашей конторы!..

В это самое время джентльмен по кличке Доктор демонстративно, но тщательно сдирает с рук автомобильные перчатки из поросячьей кожицы. Ну, конечно же, бросает их на сиденье и с мягким щелчком закрывает дверцу. Глядя перед собой, поднимается по ступеням, словно они ведут в Букингемский Дворец. Через минуту, едва Рита успела провести расческой по своим непокорным волосам и нервно взбить их к потолку, Доктор входит в прокуренную диспетчерскую, оглядывается, поворачивая для всеобщего обзора ухоженную голову с гладким энергичным лицом.

Взгляд его внимательный, но ненавязчивый. Смотрит как бы искоса, несколько покровительственно. Риткина рука подлетает к его губам, изогнутым иронической улыбкой. Даже когда он отвешивает протокольный полупоклон, спина его остается неправдоподобно прямой. Видимо, ось изгиба проходит через его тщательно обезжиренную талию.

- О, у нас пополнение, - оборотился ко мне Доктор. - Риточка, представьте меня, пожалуйста, молодому человеку.

- За «молодого» благодарствуйте… А почему Доктор? Это как-то связано с медициной? - слышу я собственный нахальный фальцет, нарушающий торжественность ситуации.

- Мистэйк, май свит бэби, - снисходительно улыбается светило науки, - ошибочка… Степень у меня кандидатская.

- Научная карьера - это не совсем то, что нужно свободной личности, - доходчиво поясняет Доктор. - Нынешняя наука - заложница денег и славы, но никак не слуга истины.

- Выходит, кратчайший путь к истине - через выполнение плана в строительной конторе?











- Танцуют все!





Напружинившись и чувствуя закипание в жилах бойцовской крови, в несколько шагов подхожу к Тихону и требую еще раз пояснить суть его претензий. Тихон гнусаво что-то бубнит о дамах и танцах, но вскоре совсем запутывается и орет, что он меня по стенке размажет. Я отвешиваю ему легкий поклон и предлагаю приступить к реализации плана. Музыка стихает, в зале повисает тяжелое затишье, как пред грозой. Тишина постепенно устанавливается и внутри меня.

Жду его первого удара, часто-часто мысленно произношу Иисусову молитву, слежу за его правой рукой и буровлю бесстрастным взором его угреватую переносицу. Тихон набычившись стоит напротив, но ударить первым не решается. Я же этого не делаю из принципиальных соображений. Уж не знаю, сколько бы продлилось это противостояние, если бы не Доктор. Он возникает рядом и кладет на наши плечи свои руки. Его кистевой захват оказывается жестким, как стальные клещи. Мы с Тихоном удивленно взираем на спортивного джентльмена, который вежливо улыбается нам и предлагает выпить за дружбу и взаимопомощь. И только после нашего молчаливого кивка, он разжимает свои клещи. Не знаю, как Тихон, но я чувствую, что мышцы моего плеча онемели, а рука не может подняться.

И вот мы уже сидим за столом, и каждый действующей рукой, пригубливаем коньяк, заботливо предложенный миротворцем. Только мы с Тихоном знаем, что на сегодня, кажется, мы уже не встанем в боксерские стойки, потому как для этого нужно привести в действие повисшие, как плети, наши руки: мне - левую, Тихону - правую.

Через какое-то время я оказываюсь в машине Доктора. Мы катим в неизвестном направлении, а мой сосед развивает любимую тему:

- Но ведь и ты полез туда же…

- Я тоже его наводил, только относительно своей чести.

- А в чем ты видишь свою силу - только в деньгах и связях?

- Не пойму только зачем тебе нужна нынешняя должность? Почему, к примеру, тебе не учредить свою собственную фирму?



- Ежедневными трехчасовыми тренировками: теннис, тренажеры, велосипед, бокс… Сознаюсь, что и витамины принимаю - не аскорбинку, конечно, а те, которые глотают голливудские звезды, чтобы всегда в форме быть. Дорогущие!.. Американцы уже разработали целую систему жизни, при которой можно жить до ста тридцати лет и при этом до самой смерти оставаться в мужской силе. Я уже живу по этой системе, и мне нравится.

- А зачем? - вырывается у меня недоумение. - Ну, зачем искусственно продлевать срок заточения в тленном теле? Может, лучше вместо этого кое-что сделать для своей вечной жизни?







- К чему нам такие излишества! Мы тут по-простому, скромно… - улыбается он.

- У них что - кухня вышла из строя? Готовить, бедненьким, негде? Совсем уже дошли…

- Как у кавказцев на пляже?





- Предлагаю альтернативу: отведать самый дорогой в мире классический стэйк и запить его прекрасным, особой выдержки портвейном, специально подогретым до температуры двадцати четырех градусов. Это для проявления в нем тончайших оттенков вкуса и аромата.

- Здесь неплохая компания собирается: разведчики, дипломаты, бизнесмены, богема…

- …И прорабы, - дополняю справедливости ради.

- Думаю, это самая ценная их клиентура со времени основания.

- Да, нет, ничего, культурно, хлоркой не воняет… Только по-моему, расходы не соответствуют достигнутой цели. Подкрепиться можно и дешевле.

- У нас разные представления об избранничестве…

Покончив с горячим, пересаживаемся в кресла к камину. Мой проводник по дебрям английских традиций предлагает мне шерри и сигару. Я учтиво отказываюсь. Дальше Доктор развивает тему своего графоманства.

- Как-то читаю, не помню уж какой, но довольно занимательный романец, - неторопливо вещает мой собеседник, окутывая нас прогорклым дымом сигары. - Вдруг замечаю, что мне уже известно все, что дальше случится. Пролистываю окончание - действительно, все так и происходит. Пробую читать другие, более трудные вещи - тот же эффект, мне заранее все известно. Дай, думаю, сам возьмусь писать. Грамоте, вроде бы обучен… Покупаю себе, разумеется, «Паркер» с золотым пером, хорошей писчей бумаги - люблю, знаешь ли, все обставить должным образом… И пишу первую фразу. А как же? Первая фраза значит очень много. В ней - зачин, вектор, первый укол шпаги… Так вот стало быть, пишу: «Жизнь, как известно, событие сложное и непредсказуемое». Написал, перечитал и вдруг понял, что остальное, в сущности, уже не так важно. Дело, как говорится, техники и времени. Понял также, что одна эта фраза весит на Нобелевскую премию в области литературы.

Человек я предусмотрительный, и нет для меня ничего более приятного, как все заблаговременно приготовить в лучшем виде. Роман, думаю, от меня никуда не денется: напишу его при случае. А вот, когда придется за него премию динамитчика Нобеля получать, здесь никак нельзя ничего пускать на самотек. Это уже серьезно, потому как событие одноразовое и крайне ответственное. Значит, в первую очередь необходимо фрак приличный заказать и речь набросать. Опять же нелишне всю церемонию заранее изучить, чтобы казуса не допустить.

Ну, с фраком дело нетрудное. Узнал через солидных знакомых, кто лучше всех шьет, и заказал этому старичку. Когда тот узнал, что фрачный костюмчик для получения Нобелевской премии, то весь просиял важностью момента, расшаркался, стал о своих клиентах вспоминать… Он же мне посоветовал какие аксессуары подкупить.

Церемонию вызнал в библиотеке. Кое-что рассказали господа из клуба, которым довелось там побывать. Ничего сложного, оказывается, нет. К тому же руководит церемонией наш русский Миша Сульман из 110-й московской школы, сын бывшего шведского посла в России. Главное там не запутаться с поклонами: здесь нужна определенная последовательность: сначала поклониться королю Швеции Карлу ХIV Густаву, вручающему награду, потом - королевской семье, сидящей во время церемонии здесь же, на сцене Стокгольмского Концерт Холла. Затем - сидящим там же представителям Нобелевского фонда, известным ученым и лауреатам прошлых лет. И в самом конце - залу.

Король там у них довольно приятный господин с большими светлыми глазами добряка, но королева Сильвия!.. Это, я тебе скажу, национальное достояние: обворожительно красива, в длинном платье с открытыми плечами, на длинной шее - великолепная голова, под короной - прическа, выстроенная из густых темно-каштановых волос. В короне, колье и серьгах - огромные бриллианты и сапфиры каратов по двадцать. А улыбка, а глаза, а стать - это все стоит того, чтобы туда попасть. Кстати, «увести» королеву и жениться на ней - это может стать неплохой целью жизни.

Я слушаю болтовню и сквозь его непроницаемую вежливость наблюдаю, как он, в свою очередь, наблюдает за мной.

Про себя думаю, когда же он завершит эту затянувшуюся прелюдию и приступит к основной части программы. И уже сквозь подступающую дрему слышу:



- Вот что уважаю в людях - так это нетиповое мышление, - задумчиво произносит мой собеседник. Затем слегка хлопает себя по коленям, встает и предлагает: - А не закатиться ли ко мне в гости?

- Это как получится, май диэр фрэнд, - мудро предполагает Доктор.

Снова катим в комфортном салоне английского автомобиля по ночным улицам. Мне удается приметить уважение к нашему транспортному средству со стороны попутчиков. Это заметно по бережной манере обгона и угодливой готовности уступить дорогу. Скорость, которую мы развили, явно превышает дозволенную, но гаишники и не думают нас тормозить. С проспекта сворачиваем на тихую улочку и скоро въезжаем во двор обычного кирпичного дома. Единственно, что отличает его от таких же близнецов вокруг - это военизированная охрана со шлагбаумом. Нас пропускают на охраняемую территорию без остановки. Лицо охранника, мельком вырванное из темноты светом наших фар, выражает уважительную приветливость боевого офицера, знающего себе цену.

- Полковник спецслужб, - читая мои мысли, комментирует Доктор, - с одного выстрела попадает мышке в глаз, в темноте на слух. Мы как-то проверяли на спор. Чутье - как у нинзя. Однажды рассказал, что выследил врага по запаху на расстоянии больше километра. И это в довольно запашистом Париже. Какими кадрами держава разбрасывается…

В прихожей квартиры к нам навстречу не выскакивает весело лающий пес, не ждет женщина в бигудях со скалкой, даже юная гейша не приносит с кукольных ручках своему хозяину предварительно согретый шелковый халат… Ловлю себя на мысли, что ничего не знаю о семейном положении своего знакомого. Об этом - молчок. Ну, и ладно, захочет - сам доложит. Иду следом за хозяином в просторную комнату. Уже не удивляюсь ни камину до потолка, ни шелковой обивке стен, ни обилию книг в громадных дубовых шкафах. Сижу в кресле и гадаю, чем будут развлекать меня на этот раз. Хозяин растапливает камин, затем, любуясь языками пламени, говорит:

- Ты здесь минут пять поскучай, а я сейчас обеспечу наше ближайшее будущее розовыми тонами.

Хозяин, в чем был, скрывается за входной дверью. У меня имеется время привести в порядок свой внутренний мир. Прислушиваюсь к себе и понимаю, что совершенно трезв, спокоен и настроен скорее благожелательно, чем наоборот.







- Значит, вы и есть Дмитрий? - слышу ее дивный голос. - А мне велено вас развлекать и выполнять все ваши желания. Меня зовут Лена.

- Весьма тронут. О, это так на него похоже, - понимающе киваю я. - Тогда извольте присесть в это удобное кресло и для начала вместе со мной полюбоваться чарующей игрой огненных языков. Вы, Леночка, никогда не задумывались, почему созерцание столь грозных и величественных стихий, как огонь, вода, горы и небо, приковывают наш взор? Посмотрите - и вы увидите в этих колыханиях плазмы отражение вечности. В этом есть некая вневременность, очищающая необходимость, таинственный зов - и вдруг - прирученное нам во благо могущество…

Девушка заворожено смотрит на огонь, обнимающий березовые поленья, я же переживаю некую потребность поделиться с ней той тихой радостью, которая наполняет мое сердце. С видимым усилием она отрывает взгляд от огня и, вероятно, вспомнив о своей обязанности хозяйки, предлагает приготовить какой-нибудь ужин.

- Только с одним условием, Леночка, что я буду вам помогать. Идет?

Здесь, разумеется, все продуманно: сверкающая стеклокерамическая плита, комбайны, полки со множеством баночек и два огромных холодильника. Один из них Лена открывает и выставляет оттуда на стол банки, бутылки, выкладывает пакеты с нарезками…

- Конечно, как можно в наше время не учиться? - улыбается девушка.

- Именно там, - радуется она вместе с мной.

- А вот и нет, - хлопает она в ладошки. - Филологический, то есть языкознание, как раньше говорили.

- Дома, - грустнеет девушка, - с мамой. Болеет она у меня. Но я ее вылечу, - уверенно сообщает она и, тряхнув головой, весело предлагает: - А теперь все это нужно отнести…

- Ну, что ж, мой господин, как пожелаете.

- Уважаю в дамах вот эту готовность к подчинению, - незамысловато хвалю чудное дитя. - Это свидетельствует о хорошем воспитании. - Дальше увлекаюсь развитием этой животрепещущей темы и говорю, говорю: - Тут ведь в чем суть вопроса? Ежели женщина в основу своего поведения закладывает силу, например, силу воли, голоса, физическую даже - бывает и такое - то она из разряда женщин переходит в разряд - я извиняюсь - мегер. Мужчины таких женщин, скажу по своему печальному опыту, ненавидят и целью общения с ними ставят грубое подчинение. Здесь в ходу разные методы: от насмешек до, простите, рукоприкладства. И ни одна женщина с претензиями на силу никогда не станет счастливой в семейной жизни. Везде ей будут сопутствовать несчастья, злоба, издевательства. Теперь рассмотрим пример противоположный. Итак, женщина слабая, подчиненная, робкая, покорная… Нормальному мужчине хочется такую охранять, одаривать, носить на руках, покровительствовать ей, цветы дарить, наконец. Ах, милая девушка, я вам скажу, как практический знаток этой острой темы: женская слабость - это величайшая силища.

По окончании монолога гляжу на даму и вижу на ее личике умиляющее меня искреннее внимание. Но на всякий случай интересуюсь:

- Что вы! Это так интересно. Психология - это моя слабость. Если можно, продолжайте, я внимательно слушаю.

- Конечно, нет, - соглашается моя слушательница.

- Интерес к предмету?

- Ну, ладно, сдаюсь, мой учитель, - покладисто улыбается девушка, - вам слово.

- Действительно!

- О, даже голова кружится! - зарделась моя ученица.

- Представьте себе, моя очаровательная слушательница, что вы по своему благоразумию отвергаете малосимпатичную теорию о происхождении человека от обезьяны и принимаете пока только на уровне разума теорию о творении вселенной и человека великим, могучим, совершенным Творцом. Согласитесь, даже на уровне обозначения темы последняя теория выглядит гораздо привлекательней.

- Я тоже с вами соглашусь. Итак, вселенная сотворена, человек живет в ней, напрямую общаясь со своим Творцом, как дитя с отцом. А так как Творец - само совершенство, то и человек потенциально совершенен. Все человеку позволено, кроме одного: уклоняться во зло, потому что это - смерть. Но его все-таки соблазняет носитель зла, вероломно обманывая при этом. И вот человек выходит из состояния смирения Творцу, познает зло, повреждается, меняет свое совершенное тело и душу на ущербные и смертные. Но человек не оставлен Творцом, хотя Он и опечален его деградацией. Теперь Его задачей является восстановить былое совершенство Своего любимого детища, закалив его трагическим, но поучительным опытом. Для этого Творец и Сам поучает детей, и посылает Своих помощников, а в конце концов и Сына Своего родного. Снова и снова учит Великий Учитель неразумных и непослушных детей. И дети делятся на те самые два класса, которые мы сначала рассмотрели: непокорных и смирных. Первые - не просто не желают учиться, но даже убивают всех помощников Учителя, а затем и Его Сына. Творец от них отворачивается и их подбирает тот самый древний носитель зла. Вторые - смирные - учатся, исправляются и возвращаются к Творцу в свое прежнее совершенное состояние. Вот что такое смирение во вселенском масштабе.



- Дмитрий Сергеевич, вы меня ставите просто в неловкое положение, - грустно сообщает девушка. - Что подумают люди, если узнают, что вы среди ночи дали от меня деру?

- Да как же вы сейчас добираться будете? Давайте я вас хоть в машину посажу, она все равно оплачена уже. Доктором.

Мы спускаемся вниз, и меня заботливо сажают в автомобиль с молчаливым гигантом за рулем. На прощанье в моих руках оказывается карточка с телефоном Лены. Я называю свой адрес, и мы мчимся по ночным пустынным улицам на стремительной скорости. В дороге я размышляю о повсеместном забвении правил уличного движения и о том, какое интересное поколение идет нам на смену.



- Дмитрий Сергеевич, с добрым утром. Не желаешь ли приобщиться к спорту на свежем воздухе? Это так освежает!



В этом месте соединения стихий - неба, моря и земли - видишь себя со стороны. Из той высокой дали, откуда шире и глубже панорама, где безбрежно море, бездонно небо, обширна земля - оттуда вижу я себя, сидящего на границе стихий, часами зачарованно любующегося величием Божьего творения…





Видение уплывает, я возвращаюсь в настоящее, прокашливаюсь и продолжаю:

- Куда собираешься, если не секрет?

- Ты снова забыл, с кем имеешь дело. Считай, отпуск твой начинается с понедельника, - и, не давая мне опомниться, Доктор задает мне новый вопрос: - Так, неужто, Леночка не пришлась тебе по вкусу?

- Ты издеваешься?

- Вы что, только болтали, что ли?





- Если очень захочет, то да. Только я о таковых пока не слышал. Деньги там немалые, да и засасывает, как трясина.

- Если обратится ко мне, - помогу. Только, повторяю, это вряд ли… Ну, пока, меня зовут играть. Звони, когда хочешь.

В кармане пиджака разыскиваю карточку с телефоном Лены. Набираю номер, слышу щелчок, характерный для телефона с определителем номера. Нет, не поднимает трубку. Ладно, со временем разберемся.







Другая часть моей души тиха и светла. Отсюда не исходит ничего страстного и тревожного. Это жилище моего Ангела. Когда я иду на грех, он останавливает меня, тихо роняя слезы печали и сострадания. Затем поднимает меня, падшего, отряхивает налипшую грязь и кротко зовет к свету. О, как терпелив мой Ангел, как беззаветно и верно любит он меня, временами такого мерзкого и грубого! Лишь изредка я вспоминаю о нем, понуро прошу прощения и взываю к его милосердию и помощи. А он, светлый мой Хранитель, озаряется неземной радостью, протягивает ко мне свои дружеские руки и, забывая все мои бесчинства и злодеяния, ведет к Отцу Небесному, у Которого уже готово мое прощение.

Сюда, в эту тихую мою пристань Любви убегаю, скрываюсь иногда, даже уползаю в изнеможении от собственной злобной тьмы, от трясущегося страха и мертвого хлада уныния. Здесь, под сенью золотистых крыльев Ангела Хранителя, питаю изнемогшую душу свою ароматными плодами из Царствия Небесного. Из тех райских садов, где в сиянии славы молятся за меня и множество таких же греховодников Святые мужи и жены непорочны, благоуханные светозарные девы, множество Ангельских сил, «иже херувимов»…

Как легко и радостно под сенью этих небесных крыльев, как согревается остывшая душа невечерним светом, как зовет ее, манит туда - в непостижимые высоты вечной Любви. И она, душа моя, как белая лебедь, трепещет крыльями, вытягивает длинную белую шею и стремится лететь туда, в Отечество свое… Но жесткие прутья неизжитой гордыни не дают ей свободы.





И вот ты лежишь, поверженный своим же клинком, истекающий кровью, лихорадочно пытаешься собрать и сложить воедино рассеченное тело души своей и с каждым движением, с каждой новой попыткой все более теряешь крови, все меньше собственных сил остается в твоем остывающем теле. И только совершенно ослабев и последним лучом заходящего на запад сознания, оценив в полной мере абсолютную свою немощь, ты зовешь на помощь Врача: «Господи, помоги мне! Спаси меня, немощного! Исцели меня, нецельного!»



ГЛАВА 2. СТРОИТЕЛЬСТВО. СПЛОШНОЕ

Кавказ

С детства родители возили меня на море. Почти каждый год. Как сейчас помню, идем на пляж по тротуару, по приморскому шоссе сплошным потоком тянутся машины, обдавая нас горячими облаками выхлопных газов, которые причудливо смешиваются с ароматами роз, магнолий и амброзии. Папа в соломенной шляпе идет впереди и говорит мне: «Вот вырастешь, сынок, вспомнишь не раз, как мы тебя на море возили». Действительно вспомнил. И точно - не раз.

В детстве наше видение мира намного богаче, органы восприятия еще чувствительны и не обросли толстой кожей равнодушия, может, поэтому поездки на море имели для меня острый романтический привкус. Под каждым кустиком мимозы или лавровишни, в кронах акаций или магнолий, в толще бирюзовой соленой воды мерещилась тихая светлая тайна жизни.

Это сейчас я стал догадываться, что за тайна такая сладкая жила в этих реликтовых тропических материях… Тайна абсолютной красоты и гармонии, бледный отсвет того мира, в котором жил рядом с Творцом наш прародитель Адам. Ведь если мы наследуем его прародительский грех, то должно же быть что-то нам в утешение? А что может утешить суетливого поврежденного человека, как не прообраз райских красот, мутное отражение которых мы наблюдаем в природных красотах земли.

Иногда мне по давней привычке удается вырваться в наши черноморские тропики. И хотя, конечно же, мои нынешние восторги вялы и тупы по сравнению с детским романти¬ческим мистициз¬мом, но по-прежнему замирает сердце, когда с высокой скалы наблюдаю закат солнца над морем, когда словно вся вселенная заливается багряным кипящим золотом. В такие минуты, по-прежнему, хочется жить и просто молчать, потому что все наши слова - ничто в сравнении с этим бесконечным великолепием. Никакие слова здесь ни к месту, кроме благодарственной молитвы Творцу ее…

Кроме того, мне предстоит удивительная встреча с моим братом и нашим общим духовным наставником. Мне вспоминаются наши прежние встречи, и нарождающаяся радость вновь переполняет меня. Что так сильно влечет к «нашему» батюшке? Если сказать одним словом, то Любовь. Не какая-то там сусальная, а истинная, строгая и спасительная. Наш отец Антоний не афиширует свои духовные дарования, более того, он их скрывает и не позволяет нам о них рассказывать кому-нибудь. Не каждого он и приблизит к себе. Иногда просто посмотрит на человека и молча отойдет. Но уж если ты попал в число его чад духовных, то готовься к труду, строгому молитвенному правилу и… чудесам.

Мой брат Степан живет в небольшом черноморском поселке. Перед самым моим отъездом он вдруг утром звонит мне в диспетчерскую и спрашивает, не собираюсь ли я к нему. Тогда я и сам не знал, отпустят ли меня начальник и дела. Так что мой друг и брат вселил в меня надежду, которая помогла мне вырвать этот отпуск из цепких когтей моего сурового эксплуататора по имени Стройка.

Перед отъездом послал ему телеграмму, поэтому выхожу на перрон и попадаю в крепкие братские объятия. Ведет он меня к новенькой машине и поясняет, что вот недавно купил. Знаю, что в этих местах найти работу непросто, поэтому на всякий случай интересуюсь источниками его доходов. Степан, двигая педалями, рулем и рычагом передач, поясняет, что еще недавно сидел без работы, перебиваясь случайными заработками. Когда его отчаяние достигло предела, решил он ехать к отцу Антонию просить молитв. Интересно, что мысль эта не пришла раньше, а только в полном отчаянии. Казалось бы, чего проще: едешь к духовнику и решаешь там проблему. А нет, человек сначала должен испить до дна чашу своей самонадеянности, понять опытно свою немощь и только после этого в полном изнеможении приползти к Богу.

Батюшка заставил его написать «письмо» Господу, в котором он просил помощи в поиске такой работы, чтобы и достаток был, и грешить поменьше. Отец Антоний обещал молиться. После возвращения домой, через несколько дней, «совершенно случайно» заходит к нему знакомый и предлагает устроиться на освободившееся место геодезиста в солидную нефтяную фирму. Там его как-то невероятно быстро проверили, оформили и допустили до работы. Все нынешние его сотрудники до сих пор удивляются, как это ему удалось так скоро оформиться на столь высокооплачиваемую должность, предполагая его родственную связь с однофа¬миль¬цем из руководства. Только сам Степан ничуть не удивляется, потому что знает силу молитв батюшки. Познал опытно… Вот с тех пор брат и зажил «достойно и в благочестии», отдавая треть заработка на восстановление храма, в котором служит отец Антоний.

На следующий день Степан предлагает по пути к батюшке заехать «в одну пустыньку». С приморского шоссе сворачиваем на узкую каменистую дорожку, проезжаем по узкому тесному туннелю, едва не задевая бортами скалистые своды, и - перед нами открывается удивительная картина.

В долине между лесистых горных холмов среди россыпи новеньких аккуратных домиков, стоит кирпичная церковка, стройная, как кипарис, от золотого купола которой радужным веером рассыпаются многоцветные, яркие, солнечные лучи. Перед нею стоит группа людей, не меньше сотни, во главе со священником, который громко распевает акафист преподобному Феодосию Кавказ¬скому. Подходим к молящимся и подключаемся к чтению акафиста под открытым небом.

Рядом с нами стоят смуглые женщины в платках, с самодельными книжечками, каждый листочек которых упакован в прозрачный полиэтиленовый пакетик. Я подглядываю в текст акафиста и вместе со всеми подтягиваю завершающий стих каждого икоса: «Радуйся, преподобный Феодосие, Кавказский чудотворче».

Священнику сослужит седовласый диакон с мощным баритоном в золотом облачении. Степан шепчет мне на ухо, что это иеромонах-настоятель и архидиакон благочинного. Подходит и становится перед нами замечательная парочка: молодая женщина в длинной юбке и с ней атлетического сложения мужчина лет сорока с небольшим, с короткой стрижкой и лицом, словно высеченным из камня. Они вступают в молитву, размашисто крестятся, совершают глубокие поясные поклоны. Похоже, их судьба совершает крутой вираж над пропастью, так что видна бездна…

После завершения акафиста поем песни, посвященные Пресвятой Богородице и блаженной Ксении Петербургской. И снова подглядываю к соседке в книжку и вместе со всеми старательно вывожу умилительные слова песен. Ну, вот и все. Мы подходим ко Кресту, прикладываемся и неспешно бредем к машине, любуясь пустынькой, ладными строениями и окружающими нас горами, заросшими кустарником и сучковатыми деревьями.

Далее наш путь лежит в кубанские степи. Степан за рулем, а мне доверено менять в магнитоле кассеты с записями духовных песнопений. Знаем аппетиты местных гаишников, поэтому при мигании фар встречных машин читаем Иисусову молитву и, словно под шапкой-невидимкой, проезжаем мимо дорожных мытарей. Но вот и поворот к станице. Здесь к уютной дороге подступают плакучие ивы, высокие тополя, за ними поблескивают пруды и выглядывают крепкие дома станичников. Вот стадо упитанных коровушек греется на солнышке, а одна из буренок лежит у дороги, положив морду с блаженно прикрытыми глазами прямо на асфальт. Вспомнился стих Вознесенского, в котором он восхищается: ах, какие умные египетские коровы: они лежат на асфальте и мухи их не кусают; ах, какие умные египетские мухи: они летят прочь от асфальта, потому что это - канцероген.

Но вот из-за стены высоких тополей появляется купол церкви. Мы ставим машину на стоянке и выходим. Степан обнимается с батюшкой, говорит с ним, передает какой-то пакет, затем прощается, садится в машину и уезжает. Отец Антоний встречает меня у металлических ворот, благословляет размашистым крестным знамением, обнимает и шепчет на ухо: «Ждал тебя, сынок». Всматриваюсь в его родное лицо и замечаю, как постарел он, седина полностью вытеснила остатки темных волос окладистой его бороды, глубже стали лучики морщин вокруг добрых улыбчивых глаз, высокий лоб его сильно загорел. Он тоже глядит на меня, замечая, должно быть, мою суетность и рассеянность.

Ничего не скроется от его пронизывающего взгляда. Он уже все знает обо мне, даже то, чего я и сам не подозреваю. Нагибает мою голову к своему плечу, долго держит крепкой горячей ладонью затылок, молится… Хочется сползти по его груди и упасть на колени перед ним, как блудный сын перед евангельским отцом. И также не услышу я упреков, но только слова прощения и радости.

Сидим в трапезной, и слышу его неторопливый рассказ о восстановлении храма, о людях добрых, помогающих ему, о темных личностях, исподлобья наблюдающих за его пастырской деятельностью, но не могущих зайти внутрь церковной ограды. После задумчивой паузы слышу:





















- Подойди сюда, сынок, - слышу глуховатые слова батюшки.

- Твой уход с прежней работы на стройку требует от тебя большей чистоты. Ты ведь хочешь получить помощь от Господа и Пресвятой Матери Его? - улыбается он.

- Правильно, правильно… - задумчиво произносит батюшка, на время погружаясь в молитву. Но вот он, просияв, поднимает глаза, и меня будто жаром обдает: - Сейчас мы немного поработаем, помолимся, и ты выйдешь отсюда непьющим и некурящим.

- Да ты не пугайся, - гладит он меня по голове, как маленького. - Владычица наша Пресвятая сейчас с нами - Она, Милостивая, поможет. - Горячая рука батюшки замирает на моем затылке, и под едва слышное молитвенное шептание смятение, сотрясающее меня, утихает.

Мы с отцом Антонием стоим на коленях перед открытыми Царскими вратами. Боль в коленях от долгого стояния уже притупилась. Несколько раз я с трудом подавляю в себе острое желание подняться, и только стыд перед немощным старцем останавливает меня. Батюшка монотонно вычитывает страшные огненные молитвы. Затем подает мне молитво¬слов и предлагает прочесть Совмещенный канон.

С трудом разбираю церковнославянский шрифт древнего требника, часто запинаюсь, перечитываю слова… По моему горящему лицу текут струи пота. Несколько раз мне кажется, что я уже в аду, и вокруг меня и даже внутри - гудит, ревет и жжет безжалостное гееннское пламя. В такие мгновения я вскидываю глаза к открытым Царским вратам, вижу сияющего победоносного Христа в развевающихся белых одеждах, рядом с собой - углубленного в молитву батюшку - и, успокоенный, продолжаю. Обычно чтение канона занимает минут тридцать, сейчас же это продолжается не менее часа.











- Хорошо нам здесь, Вадим! - говорю, как обезумевший Петр на Фаворе. - Давай построим здесь хибарку и станем жить, неся тяготы друг друга, научаясь любить и прощать. И будем каждодневно каяться во грехах и наставляться на путь истинный. И все будут узнавать в нас христиан, потому что мы любим друг друга…

- Эх, Вадим, мы сами не знаем, как мы счастливы. У нас есть Господь Иисус, Он нас любит и спасает. У нас есть смысл жизни. У нас есть этот старенький батюшка… А ведь мы с тобой могли бы родиться червями, ослами или, я не знаю, мускусными крысами…





























Бабушка приносит лестницу и заставляет нас нарвать побольше инжира. Которые помягче, мы сразу съедаем, а ягоды покрепче она укутывает в бумажные салфетки и бережно укладывает на солому во фруктовый фанерный ящик, который и вручает мне «на дорожку».

Войдя в дом и обозрев его высокие потолки, огромные окна и тяжелую старинную мебель, успокаиваемся в креслах. Разумеется, мы с крестником молимся перед вкушением пищи, разумеется, говорим о высоком, а я дарю им иконку, которую «случайно» захватил с собой. Малышка Веточка берет иконку Пресвятой Богородицы «Умиление», целует ее и неуклюже крестится, чем приводит бабушку в недоумение, а иных прочих – в умиление. Пока бабушка «рубит помидоры в салат», я костяным гребнем расчесываю Илонке шелковистые волосы, длиной до колен. Она же неопытно кокетничает с крестником, который увлеченно, но сдержанно, рассказывает что-то из своей героической мальчишеской жизни. Бабушка, растрогавшись от сей мирной картинки, просит нас провести следующий день вместе, предполагая снискать обоюдную пользу. Мы не смеем ответить отказом.

А назавтра под жарким солнцем вместе ходим по горам, потеем, говорим, купаемся и загораем. Обгораем, снова говорим, гуляем вдоль моря и озера, по студенческому лагерю, благо студентов мало, потому стоит непривычная тишь. Вяло поругиваем детей за непослушание (они без спросу залезли в горы и надолго там пропали), кушаем кубанские помидоры и тунисских осьминогов, черешню и зеленый горох, пьем ледяную родниковую воду и горячий кофе из термоса.



В такое безрадостное утро нет ничего лучше, чем «занять» радости у Акафиста Пресвятой Богородицы.

Сначала вычитываю утренние молитвы. Именно, вычитываю - потому что от грубых органов чувств, как то: гортань, слух, верхняя рациональная часть сознания - молитвы спускаться в сердце не спешат, натыкаясь, видимо, на барьер моего раздражения, смятения, душевной хладности. Тупо и уныло тащусь сквозь галдящую толпу помыслов, со всех сторон орущих на меня. Как покупатель по бойкому южному рынку… Но двигаюсь.

Предначинательные молитвы перед Акафистом также тащу, как тяжкое послушание. А вот, наконец, и долгожданное:





Поворачиваюсь к мальчику - он тоже глядит на меня во все глаза. Спрашивать, слышал ли он это, остерегаюсь. Да и не надо… На его раскрасневшемся лице сияет широченная счастливая улыбка. А вот и свадебный кортеж с лентами, цветами, куклами на бамперах - с гудками под крики встречающих въезжает во двор. Радуйтесь!..

В этот день, столь необычно начавшийся, едем в город, где проявляем пленку, ходим за покупками, кушаем пирожки с ягодным мороженым и бродим по тенистым аллеям и морской набережной. Крестник покупает северным друзьям морские сувениры, которые в изобилии продаются на аллеях оборотистыми торговцами. Мне очень нравится океанская раковина с дыню размером, но, выяснив ее цену, недоуменно отхожу. У пирса стоит в оплетении толстенных тросов и тончайших антенн знаменитое судно Академии наук «Витязь». Перекусываем в приморском кафе картошкой с кабачками под салат и зелень. Болтаем о пустяках, глазеем на бухту, корабли, людей и машины, спешащих по делам, а утреннее чудо продолжает в нас жить и согревать тихой светлой радостью. Возвращение из шумного и пыльного города в тихий ароматный наш поселок - всегда приятно. Смыв с себя под душем пыль, пот, сажу, нефть и креозот, идем на берег озера, где намечается великолепное зрелище - закат солнца.

Пройдя вдоль набережной, благоухающей жасмином, розами и хвоей голубых елей, опускаемся на большой мшаный разогретый зноем камень. Озеро это ежечасно меняет цвет своих вод: то оно нежно-салатовое, то изумрудно-жемчужное, то рябит набегающим зефиром бриза, то вдруг замирает в зеркальном великолепии задумчивого покоя. В этот час озеро цвета жидкого золота, которое лишь изредка возмущается растекающимися кругами рыбной активности. Крестник чистит вяленую чехонь, размером со скейтборд, я же, ввиду водной и воздушной тишины, окунаюсь в Иисусову молитву.

Сие умиротворяющее действо прерывается всплесками по глади озера. Чу! эвона… то ж рыбарь в напряжении сил вываживает из водных недр большую рыбину. Его сосед, увидев на миг вынырнувшего из пучины громадного красавца, ярко блеснувшего могучим зеркальным боком, в сей же миг освободившись от одеяний, входит в воду помочь своему соседу и коллеге. Браво! Так познается мужская дружба. Долго еще друзья борются с озерным голиафом… Так долго, что мы успеваем полакомиться чехонью, прыскавшей во все стороны янтарные капли рыбьего жира, истомив своими устами не один кусок нежнейшей мякоти и алой зернистой икры. И вот – победа! – сазан кило на шесть бьёт хвостищем и зевает огромной пастью, усеянной сотнями острых зубов.

Восхитившись добычей и человечьими трудами, крестник тщательно вытирает жирные руки о белую футболку и убегает домой за фотокамерой. Когда он возвращается обратно и для начала «щелкает» меня, в задумчивости взирающего на красоты видимого обреченного мира, то пленка неожиданно автоматически перематывается, и кадр с рыбиной не удается.

А прохладной ночью, обняв одной рукой белую теплую колонну широкой веранды, как известный поэт березу, пью кофей под тысячеголосое брачное кваканье и любуюсь неверным мерцаньем тысяч огромных звезд, повисших на черном бархате небес. Но не только лягушачьи трясинные раскаты и богатырский храп брата с племянником сотрясают ночное пространство. Нет, не только…

Во мраке пронзительной тьмы… В бушующей звуками тишине, уплывающей в небытие вселенской удушливости… Присностраждущее в сем зыбком мире сердце христианское плачет в покаянии и мольбе к Небесному Отцу: «Свете! Свете мой тихий! Почто оставил Ты меня? Как дотянуться до высот, с которых смогу узреть предвечное сияние Славы Твоей? Темно и мрачно здесь без Света невечернего. Хладно мне здесь без Тепла любви Твоей. Одиноко блудному сыну Твоему без желанного упокоения в лоне Отеческих добрых ладоней Твоих! Почто оставил нас, Господи, немощных и обманутых врагом детей Своих? Приди, Отче! Сотвори великое Сретение Свое! Пролей во мрак затянувшейся ночи Свой победный немеркнущий Восход!»

Следующим днем звоню Вадиму, строившему в наш приезд о.Антонию храм. Так, на всякий случай звоню, потому что он оставил свой телефон перед нашим отъездом. А он – возьми, да и через три часа прикати. Погрузил нас в машину и повез в Белореченские дали. Чтобы, накормив крестника и уложив спать, всю ночь рассказывать с печалью в сердце в большом одиноком доме о своих мытарствах и томлениях. О, Вадимушка! Как печалуюсь я за тебя, как стремится сердце мое помочь тебе, согреть тебя в хладе невзгод! Только что я, убогий, могу? Что налью в чашу жизни твоей, полную слез? Разве только своих добавлю… Истерзанный состраданиями, немощно возлегаю на свой одинокий одр, а сей благочестивый муж, обильно омочив белую рубаху слезами, встает на ночную молитву и до восхода вздыхает к образам, возжигая одну за другой толстые восковые свечи.

Чтобы отвлечься от забот, утром сажает он нас с крестником в микроавтобус. Туда же помещаются его дочь Света с внуками: полугодовалый Коленька, трехлетний Володя, пятилетний Андрей, восьмилетняя Катя и тринадцатилетняя Ксения, да еще водитель Саша – и все мы едем в горы. Высоко так!.. Когда машина довозит нас до Белой речки, которая в горах имеет нрав бурный и шумный, мы выходим и фотографируемся. На отвесных скалах читаем таблички с именами погибших в этих камнях молодых альпинистов. Ах, непослушные дети, что вам по равнинам-то не ходилось?!..

Потом купаемся в быстром потоке действительно молочно-белой реки, ледяном и стремительном. На прохладной альпийской поляне возлегаем на одеялах и, отбиваясь от веселой малышни, вкушаем рыбки с помидорами. А вокруг зеленеют сочные травы и рассыпанным жемчугом белеют и благоухают неброские скромные цветы. Потом снова по извилистой дороге забираемся в горы, выше и выше. Вот уж и люди оделись в куртки и свитера, вот уж вдали заблестели вечные снега высоких гор, а воздух, словно, квас с хреном, только из погреба – пьянит головы и хладит гортани ядреной льдистой упругостью.

Обогнув по дороге скалистый утес с изогнутыми соснами и березами, больше приличествующими Уралу, мимо травных лугов со множеством ульев, мимо горноспасательной базы МЧС – выезжаем на скалистую террасу, с которой открывается пред нами изумительная по красоте картина.

Изумрудные холмы со снежными коврами на северных склонах в мягких оспинах круглых карстовых промоин, схожих с лунными кратерами, если бы не травка, укутывающая их. За этими пологими холмами высятся горные вершины, осеребренные вечными снегами. А над всем этим великолепием в горностае облачных манто застыла фиолетово-лазурная небесная высь.

Наш общий восторг неподделен. Но как?! Как выразить нам радостную благодарность за эти красоты, столь щедро излитые на нас? Что мы, немощные, можем? И в сей миг Вадим - наш мудрый и верный христианский брат - восклицает в порыве:



























на гладкой высоте,

в могучей красоте…»

Песня несётся над бирюзовыми волнами, над кремнистыми скалами и холмами в изумрудных кудряшках, над людьми и птицами, стремится ввысь, как одинокая душа моего пращура в земной жизни, как сей могучий дуб, высящийся над прибитыми к земле травинками и былинками его растительного окружения!..

А через день уже еду назад в поезде до Москвы. В вагоне кондиционером поддерживается приятная прохлада, мы кушаем баклажаны и картофель-фри с помидорами, черешню и сливы. Ненавязчиво наставляю одного соседа, попавшего в сети баптистов, и другого, пребывающего во мраке безверия. В периоды молчания любуюсь проплывающими за окном богатейшими пейзажами и внутренне молюсь обо всех людях, коих вижу и не вижу в дороге.





Ты еще жива, Русь Святая, и за тобой последнее слово в истории этого мира!























- Катюша, люби его как мы и даже крепче. Он хоть и застенчивый, но добрый, как дитя, и надежный, как швейцарская страховая компания. А чтобы не нервничать, подложи им закуски и возвращайся домой. Пусть немного пощебечут - ничего плохого в этом нет.

- Чистая!.. - киваю утвердительно. Получив целевую установку, Катя действительно успокаивается и выходит из своего несколько преждевременного ступора, а заодно из нашей сугубо мужской секции.

















Стою в очереди исповедников и со страхом наблюдаю в себе полное отсутствие покаянного настроя, который так сильно горел во мне по ночам во время говения. Несколько женщин протискиваются вперед меня и проходят без очереди. Прости им, Господи… Чтобы сосредоточиться, достаю из кармана молитвослов и пытаюсь читать Покаянный акафист монаха Геронтия, приводящего грешника к осознанию своего бедствия: «Аз есмь пучина греха и блато нечистоты, аз есмь хранилище всех злых и безместных деяний: увы мне, Боже мой, увы мне, Свете души моея!». Но снова чувствую только тупость и жажду, хладность душевнуюи сосущий под ложечкой голод.

После исповеди становлюсь среди мужчин. Вернее, в том месте храма, которое для мужчин предназначено, то есть справа-спереди. Иногда там же оказывается какая-нибудь женщина, дабы склониться в земном поклоне впереди мужской шеренги, что несколько смущает меня. Но если бы сие искушение было единственным, то это бы ладно, только для полного смирения нам предлагается еще одно испытание. Стоишь, опустив глаза, всеми силами пытаешься сосредоточиться на молитве, а тебя каждые пять минут стучат по плечу и просят передать «вот эти две - Спасу, четыре - Богородице, к празднику одну, Николе - две, всем святым вот эти четыре, на канун три, и еще вот эту большую - Пантелеимону». Передаешь, перечисляя все сказанное, обязательно путаешь какую и сколько куда. Конечно, на душе растет штормовое предупреждение - лишь бы сдержаться и не закричать сгоряча, что никак не приветствуется. Вот когда в полной мере видишь и свою гордыню, и уродливых ее деток: раздражение, гнев, нетерпе¬ние, острое желание поучать неразумных правилам поведения в храме!

И уже есть что смирять, есть о чем горячо молиться!

А вот и недоверчивые дамочки с решительными лицами расталкивают стоящих и протискиваются вперед, чтобы уж наверняка поставить свечи туда, куда им надо, невзирая ни на кого и ни на что. Если кому-то из них сейчас в мягкой форме кротко указать, что, мол, служба, сестра, и хождение во время службы есть грех, то можно услышать: «Нужна мне ваша служба! Мне свечку поставить надо!». Так что лучше не пытаться вступать в пререкания - бесполезно. При мне такие попытки случались… Вот одна такая бронебойная сестрица чуть не опрокидывает старика с длинным хвостом седых волос, он же бесстрастно одергивает задравшуюся полу воскресного пиджака и продолжает спокойно стоять, монотонно перебирая старенькие четки. Мне бы твое бесстрастие, отец…

После таких испытаний и обнаружения в себе вопиющих «младенцев Вавилоновых», чувствую полную духовную ущербность и немощь, так помогающие наполнить сердце покаянным сокрушением о своей греховной порче. Тут уж не до пагубного фарисейского самодовольства… Мытарева молитва - вот что удерживает на краю пропасти. Пробираюсь в самый угол, становлюсь на колени и подражаю Евангельскому мытарю (батюшке Серафиму, Достоевскому…) пока хватает сил терпеть нарастающую боль от контакта каменных плит с костлявыми коленями. Когда боль в коленях начинает жечь, как огонь, встаю и чувствую умирение в душе со всеми врагами и обидчиками и отсутствие желания следить за кем бы то ни было, кроме себя, многогрешного и нечистого.

…А как сладко рухнуть в земном поклоне, вдавить горячий лоб в истоптанную прохладу мраморного пола, когда долгожданно отверзаются Царские врата и священник выносит Святые дары в золотой сверкающей чаше - Царь Иисус сходит к подданным Своим. В эти секунды нет ничего, кроме непостижимого присутствия сияющей Славы - и твоего убогого недостоинства. Идешь к Чаше, как прокаженный или расслабленный к живому Христу, умоляя не отвергнуть, но исцелить «Если Ты хочешь»…



















- Ничего-ничего, - только и нахожу, что пробубнить в ответ, а в душе чувствую нарастающее смятение.

Нет, в таком состоянии я просто не имею права входить к больному. Надо что-то делать… Я вызываюсь проводить женщину до ворот, она молча кивает. Выйдя из дверей больницы, она трясущимися пальцами достает из мятой пачки сигарету и неловко закуривает. Ничего лучше, как молиться, мне в голову не идет. Пока мы идем в клубах сигаретного дыма в сторону остановки автобуса, приходится выслушивать истерические фразы, лишенные смысла. Хотя сказать, что они пусты, было бы неверно: все, что она говорит, пульсирует, как темной кровью, самолюбием. Молитва сбивается на каждом слове, выходит сумбурно и рассеянно.



- А ничего, уютно тут у вас, - произношу чужим голосом, оглядывая четырех¬местную палату с газетами на окнах вместо гардин.

- Думаю рановато за упокой-то… - улыбаюсь в ответ.

- Бедный, бедный Юра, - снова улыбаюсь я, глядя на еду, которой уставлены все тумбочки, подоконник и холодильник. - Это же все теперь нужно слопать!..



- Так ты слышал? Приговорили меня врачи, списали в расход. - Улыбка вдруг сходит с его бескровных губ, он хватает меня за локоть и сдавленно произносит: - А самое противное - так это выслушивать лживые сочувствия и смотреть, как людям противно и страшно видеть приближение смерти.

- Меня? Да брось ты! Это они своей смерти боятся. А я для них как напоминание об этом.

- Откуда мы знаем, как там? Кто оттуда возвращался?

- Послушай, послушай, Дима, ты мне дай это почитать, а?

- Когда?.. Ты это... ты расскажи хоть немножко, а?





- Ты это… Обязательно принеси мне, слышь?

- Какой разбойник? - Юра подпрыгнул на локте.

- Эх, Димка, скорей всего мне это Царствие Небесное не светит… Я же неверующий… всю жизнь был…

- Ой, да их столько! Что год перечислять будешь…

- Сказки все это поповские! - раздается из левого угла. - Надо просто мужество иметь, чтобы без этих сладеньких поповских сказочек честно признать, что после смерти нет ни-че-го. Мужиком нужно быть!.. А то слушать противно, как, прям, бабки столетние…



- Это у нас тут номенклатура недобитая. Даже имени человеческого не имеет, а туда же! - поясняет Юра. - Не обращай внимания, продолжай.

- Димитрий, если честно… Если по-дружески, то страшно мне!.. Все время думаю, за что мне это? Почему именно я здесь лежу и во мне разлагается печень? Что я хуже других?

- Это как же?

- Страшно. Все равно страшно, Димка!.. Вот ты здоровый, молодой, тебе еще жить и жить, потому ты так спокойно говоришь… А если бы ты здесь лежал вместо меня, то по-другому запел бы.



- Скажи, Юра, - слова сами складываются в моей голове и сами произносятся. - И себе тоже, своему будущему… Перед вечным человеческим выбором… Куда ты хочешь: к Богу, создателю своему или к сатане, твоему убийце? Сейчас можешь не отвечать. Я приду завтра.

Больной друг снова хватает меня за руку, подается ко мне всем иссохшим телом. Притягивает к себе и жарко выдыхает мне в ухо:

- Если ты сделал выбор - это уже начало… твоего спасения. Я рад за тебя, Юра. Ты не представляешь, что сейчас с тобой произошло! Ты сделал самый главный шаг. Ты вечную жизнь выбрал…





Голова Юры бессильно опускается на подушку, глаза закрываются. Может быть, он заснул, а может, молча пережидает приступ боли, с которой он один на один. Его рука слабо сжимает мое запястье. Я сижу и молча молюсь за него, радостно ощущая сладкую угодность Господу этой неотступной молитвенной просьбы. Хорошо нам сейчас втроем: Спасителю, Юре, и мне…

На следующий день хоть с трудом, но выкраиваю часок, чтобы заглянуть к Юре в больницу. По пути заезжаю в общежитие и захватываю с собой целебный инжир, подаренный южной бабушкой. Вот, думаю по дороге, как все кстати устраивается: смоквы со Святой земли исцеляют бабушку от цирроза, она мне их дарит в благодарность, и вот теперь я несу их другу, болеющему тем же. Ты с нами, Господи! А значит, все будет хорошо.

Понимаю, что на этот раз нет во мне ни страха, ни смятения, наоборот, иду с легким сердцем. И даже предчувствую необъяснимую радость. Ноги стремительно несут меня на второй этаж. Попутно киваю сидящему у открытого окна Марату, протягиваю ему Риткин пакет с бананами, которые он принимает с неожиданно низким поклоном и благодарным мычанием.



- После вчерашних твоих слов, Дима, у меня настроение поднялось. Знаешь, надежда появилась.

- Что за вопрос, конечно, - кивает Юра.

Я рассказываю ему, как готовился к своей первой исповеди, как всю жизнь перебирал год за годом, событие за событием. Оказалось, что множество моих взрослых проблем выросли из детства, отрочества. Вот я первый раз соврал, потом еще; промолчал, когда нужно было сказать, когда от моего слова зависела судьба товарища. Вот хотелось быть не хуже всех, и я закурил первую сигарету. Потом то же с первой рюмкой, первой девочкой, первым ударом человека в лицо… Каждый раз все мое детское чистое существо сопротивлялось, но я преодолевал отвращение и самолюбиво, испытывая опьянение, совершал схождение на еще одну ступеньку во адову пропасть.

Сначала смущенно, но потом все более раскрываясь в ответ на мою открытость, Юра вступает в разговор. С ним происходило почти то же. Он с улыбкой смущения вспоминает первые падения. Но улыбка его сменяется скорбью, когда он приходит к пониманию истоков своих нынешних бед. Его исповедь разгорается. Тень смущения полностью изгоняется озарением истины. Мой друг шаг за шагом совершает великую работу: он открывает себе - самого себя.

Холодное самодовольство и мертвенное самоуспокоение тают, уступая место оживляющему душу раскаянию. Мне только иногда требуется выводить его из приступа тоски обнадеживающими примерами из жизни святых. Когда говорит Юра, я молюсь за него. В моей памяти всплывают нужные в этот миг слова из Евангелия или Апостола - они очень кстати вплетаются в ткань исповеди, укрепляя ее, не давая рассыпаться в рассеянии или во время приступов тоскливого стыда. Я забываю о том, что заскочил лишь на часок, мы с Юрой утратили чувство времени, впрочем, разве может быть что-либо важнее очистительного, оживляющего, спасающего покаяния…

На прощанье придвигаю к Юре фанерный ящик с целебным инжиром. Как знала старушка, что ягоды пригодятся… Рассказываю другу бабушкину историю и прошу его это все скушать. Юра, как великую драгоценность, берет верхнюю инжирину, снимает аккуратную салфеточную обертку и медленно надкусывает фиолетовую луковицу. С интересом разгля¬дывает внутренность плода: мясистую сизо-бурую кожу, красные волокна со множеством малюсеньких семечек - словно хочет разглядеть внутри некую тайну исцеления.

- Я бы поступил именно так, - киваю утвердительно.







- Ты как хочешь, Димитрий Сергеич, но ты нам как отец родной, и мы без тебя, стало быть, сироты.

- Все нормально, Сергеич! - слышу со всех сторон. - Не волнуйся ты.

- Обижаешь, Сергеич, выпить мы и без тебя всегда можем, - поясняет заказчик Александр Никитович. - А ты уже стал как родной, и мы по тебе весь отчетный период скучали.

Благодарю всех, пожимая по очереди руки, и захожу к себе. В бытовке чистота, порядок… В углу, кроме моего походного складня с иконами Вседержителя и Владимирской, появились еще несколько иконок: Серафим Саровский, Николай Чудотворец, Сергий Радонежский - все аккуратно стоят на угловом иконостасе и освещаются висячей лампадкой.

Сияющая Валентина к моему приезду успела даже чай заварить. Мы с бригадиром и заказчиком садимся за стол, накрытый белым ватманом, и она разливает по нашим чашкам душистый чай. Вскоре я остаюсь один, открываю журналы работ, технадзора, прогрева бетона и погружаюсь в изучение.

Валентина не уходит. Я поднимаю глаза и спрашиваю, вследствие чего она так сияет. Снова слышу, что я им всем отец родной и она тоже, как и все соскучилась. Откладываю журнал и спрашиваю ее, как она вообще и все такое…

- Эти иконки - твоих рук дело? - указываю на красный угол бытовки.

- Очень. А у тебя как с этим? Верующая?

- И как ты к вере пришла, если не секрет?









- Детки мои тоже с грудным молоком веру впитали - как нам без нее? И ты знаешь, Дмитрий Сергеевич, никогда… никогда еще не оставляла Она нас без помощи Своей. За всю мою жизнь не было ни одного дня, когда бы мы с детьми остались без еды или одежды, без крова ли… Никогда! Так чего мне еще желать-то? Чего не радоваться-то?

- А тоже ничего. Слава Богу, хорошо. Работают, парни женились, дочка замужем, внуков мне надарили - только успевай разъезжать по ним.

- Так у меня комната малюсенькая в коммуналке - там особенно не развернешься…

- Во-первых, это как-то у нас не принято. Как это? Господь меня обвенчал с мужчиной. Очень мы любили друг друга. Добрый он у меня был, работящий, заботливый… По Своей воле благой взял его к Себе. Как это, другого в дом пустить? Не знаю… Может, однолюбка я… Да и вся жизнь на детишек ушла - о себе и подумать некогда было.

- Так у меня с детьми две большие комнаты в коммуналке были. Потом разменяли на три маленькие. Две комнаты сыновья заняли, дочь в другую семью вышла замуж, а одна мне досталась. Вот так и живу.

- А зачем? Мне достаточно… Да и к соседям так привыкла, что мы все как родные.

«И жил человек праведно. И детей вырастил честных. И всю жизнь положил за других. И был незаметен, и ничего не требовал. И последним был на земле. А Господь на Небесах сделал его первым».



















- Если ты мне срочно не родишь ребенка, мы возьмем из детдома, слышишь? И не возникай!

- Срочно, слышишь!..

Она откладывает вязание и поочередно загибает все тоненькие пальчики на левой руке, потом несколько на правой. Вслух едва слышно произносит название месяца.

- Что это значит? - спрашиваю, одновременно удивляясь собственной тупости и сумасшедшему бою сердца в груди.

Дуня поднимает глаза с искорками улыбки в уголках ресничной полутени, и я который раз некстати удивляюсь, экая ладная бабенка у меня жена. А сейчас в ней ко всему прочему поселилась эта непостижимая тайна ожидания. На мою грудь ложатся сначала невесомые руки, потом девчоночья головка. Я вдыхаю легкий запах ее волос, в котором витиевато смешаны тончайшие ароматы топленого молока, ландыша и еще, разумеется, живичного скипидара. И в этот миг чувствую себя, хоть паршивеньким, но все-таки мужчиной.



Ностальгия по детству

Есть такое место в центре города, куда меня постоянно тянет. Ничего особенного для большинства прохожих этот бульвар не представляет. Но когда мне удается пройтись по сонным аллеям, посидеть на уродливой горбатой лавочке, когда есть время, - у меня создается впечатление встречи с моим детством.

Не могу утверждать, что детство мое было столь уж безоблачным, всякое случалось, только присутствовало в нем нечто, чего теперь не вернуть - чистота. Большинство взрослых, да и сверстников тоже, окружали меня добрым вниманием. Поэтому и сладостно заглянуть в ту глубину памяти, где так весело и чудесно до сих пор живет мальчик Дима и зовет оттуда, и утешает, и учит радостному восприятию волшебного своего мира.

Намеренно в своем маршруте делаю крюк, сажусь в громыхающий старенький трамвай, проезжаю четыре остановки и схожу около знакомых облупленных фасадов громоздких неуклюжих домов, перехожу улицу с оживленным движением и сквозь строй ветвистых лип попадаю в место для меня таинственное и остро ощущаемое. Здесь время словно остановилось и из последних сил сберегает, укрывает, укутывает уходящий в прошлое мир.

Я бреду по аллее моих первых воспоминаний, а вокруг меня будто продолжается прежняя жизнь. Бабушки с внучками, мамаши с детьми, папы с сыновьями, коляски и пеленки, мороженое и пирожки, младенческое воркование, нежнейшие родительские ласки, непуганые голуби, теплые прозрачные лужи, счастливые лица и сияющие глаза - все это одновременно живет и здесь, вокруг меня, и там, в глубине моей памяти, в самых светлых уголках моей души.

Сажусь на лавочку, глажу ладонями шероховатую поверхность брусков, сотни раз крашенных небрежными толстыми тетками-малярами. В мою спину негостеприимно упираются жесткие ребра искореженных перекладин. У пыльных моих ботинок деловито снуют булькающие голуби, совершенно уверенные в своей безнаказанности. Расступившиеся было коляски, снова берут меня в неспешное окружение, доверяя полюбоваться своими щекастыми улыбчивыми сокровищами. Взрослые, только недавно проявлявшие упорство и натиск, превращаются в юных клоунов, фокусников, хохотушек и растяп. Седой генерал, разгладив суровые морщины, стал лошадкой; чопорный чиновник, отложив чемоданчик с приказами, преобразился в карусель; солидная дама с царственной осанкой позволяет играть с собой, как с котенком.

А вот навстречу друг другу лениво ковыляют толстый очкарик с мятым портфелем и я сам. На мне мешковатые шорты, сетчатая «шведка» и сандалии. В исцарапанной руке ягодное бордовое мороженое за семь копеек, которое бережно несу в картонном протекающем стаканчике. Серьезная большеглазая девочка на трехколесном велосипеде плавно пролетает мимо, как бабочка, помахивая крылышками огромных капроновых бантов. В лучах солнца замерли бесшумные, золотистые мушки, превратив свои крылышки в прозрачные радужные облачка. И некуда нам здесь торопиться, и ничего нам сейчас не надо. Мы глубоко и полно проживаем этот миг детства, которое не кончится… никогда.

В разрыве густой листвы проплывает оранжевый фасад дома со сверкающими квадратами окон. С балконов свешиваются влюбленные мальчик с девочкой, выдувая из пластмассовых, мокрых колечек гирлянды разноцветных мыльных пузырей, летящих навстречу и целующихся вместо них, потому что им еще нельзя. Если пройти сквозь округлую тень арки дома напротив, можно зайти в большущий двор. Там у гаражей стоят с открытыми пастями поднятых капотов «Победы» и «Волги» с диванами внутри. Между туями и голубыми елями пестреют круглые клумбы с розами и львиным зевом, огражденные белыми кирпичами, уложенными углом вверх. В песочницах деловито копошатся малыши, строя из белого речного песка целые дворцы с башенками и подземными ходами. Их мамаши, все такие молодые и веселые, сидят рядком на скамейке и качают скрипучие коляски с грудничками, вяжут и делятся секретами приготовления сотэ, маринованных грибов и баклажанной икры.

Хозяйственная и строгая второклассница Валя выносит из дому сырники в сметане дворовому щенку Тузику, с ошпаренным горячей смолой хвостом, и ставит блюдечко перед будкой. Садится на корточки у деревянного штакетника палисада, где пальчиком в секрет¬ном месте снимает тонкий слой земли, чтобы проверить неприкасаемость драгоцен¬ного «клада» - разноцветных стекляшек и цветочных лепестков, уложенных в ямке на фольгу и накрытым стеклышком. Вот он - сверкает и переливается из-под земли, как колье с каменьями в витрине ювелирного магазина, что на проспекте между кафе «Молочное» и книжным. Щенок за ее спиной вяло слизывает сметану, сладко зевает, плюхается на бочок, вытянув лапы, и продолжает свой послеобеденный сон. Младший Валин братец, Юрик, по-шпионски крадется к собачьей будке, хватает блюдечко и убегает за гаражи. Через минуту, довольный, подходит к сестре и заявляет: «Аха, Валечка, а я уче твои чирнички покучал!»

В палисадниках над душистыми лопухами табака и разлапистыми пионами высятся кусты буйной сирени. Суровые дворники в кожаных передниках из страшноватых черных шлангов рассыпают каскады брызг на цветы, одуряющие своими вечерними ароматами. Мальчишки держатся подальше от этих грозных поливальщиков, всегда готовых надрать уши юным футболистам, которые своими мячами мнут прекрасные хрупкие цветы. Я стою на коленях и выбираю из бабушкиного подола изюм покрупнее. Васильевна гладит меня по стриженому затылку корявой ладонью и говорит что-то напевное и доброе. Старушки, сидящие на лавочках слушают ее, позванивая связками ключей, и ждут, когда мимо пройдет однорукий дядя Вася с бидоном разливного пива или супруги Красовские из 92-й, всегда гуляющие только парой, взявшись «под ручку», или Рита из 97-й с крашеными начесанными волосами, вздернув остренький носик.

Из открытого окна кухни на первом этаже головокружительно пахнет тушеной солянкой из свежей капусты с томатом, слышится глуховатое ворчание поварихи и песенка, льющаяся из репродуктора: «Опять от меня сбежала последняя электричка, и я по шпалам, опять по шпалам иду-у-у-у домой по привычке…». От этих вроде бы веселых слов мне становится грустно, потому что очень жалко одинокого человека, бредущего по черным вонючим шпалам между ржавыми рельсами, сверкающими лишь тонкой полосой сверху. Мне живо представляется обступивший железную дорогу черный лес и воющие оттуда волки, и когтистые филины с круглыми глазами - а человек идет один среди ночи и, чтобы ему не умереть от страха, поет бодрым голосом эту песенку.

Сейчас, когда с добычей вернутся с реки рыболовы, тут же продадут заранее ожидающим их хозяйкам половину судаков для ухи и сомов для жарки, наскоро поужинают охотничьими колбасками с жареной картошкой и выйдут во двор…

Когда доминошники перестанут греметь по гетинаксовой пластине стола черными брусочками с отвалившейся из ямочек краской…

Когда бабушка Галя на скамейке у качелей накормит молочной рисовой кашей капризульку Иришку, каждый раз звонко орущую на весь двор от ненавистных слов «кушать» и «спать»…

Когда молчаливый лысый механик установит свой стрекочущий аппарат на тумбе…



























Открытие

Весь день с самого рассвета живу в предвкушении чего-то важного. Нет усталости, потому что весь я как бы вне тела и его дел. Не ем, ни пью, кажется даже, что и не дышу. Убывает тягота прошлого, перестает давить страх перед будущими немощами и неизвестным исходом.

Всю жизнь я разыскивал, сортировал и впитывал множество различных знаний. И вот, наконец, пришло время узнать самое важное. Вот сейчас, когда растают остатки страха, я сам себе скажу это. Вот сейчас. Звучит это просто, как все истинное. Вот сейчас.

Итак! Вот оно: я ничего не знаю.

Не знаю, кто я. Кто те люди, которые меня окружают, которые со мной и вне меня. Не знаю этой земли, на которой живу. Не знаю, живу ли я вообще. Не знаю, есть ли во мне вера, или это самообман. И что это за истечения из глаз, отчего это - от блудной сладости, саможаления или пожелания большего, чем имею.

Не знаю, угоден ли я Тому, Кто вызвал меня из небытия, и что я для Него. И правильно ли я люблю Его, да и люблю ли… Ведь мое иудино предательство всегда наготове, всегда у сердца моего. Не знаю, смею ли я взирать со всем этим на пресветлый лик Его, и не погубит ли это меня.

И вот теперь, когда меня не стало, и я перестал знать самого себя, меня подхватывают неведомые теплые струи, текущие туда, куда надо им, вернее Тому, Кто их направляет и призывает к движению, как вызвал меня из вечной пустоты и позвал дальше, в таинственную потребность совершенства…

И стал я лететь, нет - плыть, нет - течь. И впервые я познаю, проживаю смысл слов «обтечь вселенную». Усталая, тяжелая, ветхая земля ворочается подо мной. Она тоже устала делать это каждый день, изнывая от боли. В нее также вцепились, отравляют и сосут кровь сонмище паразитов, а она не может их стряхнуть и терпит, терпит, больше молча, только изредка ворча вулканами и порыкивая трясениями. Доколе вас терпеть, доколе пребывать с вами!..

И если бы эта боль продолжилась дольше, я бы весь растворился в ней, как в огненной лаве. Но вот ко мне возвращается спокойствие, питательное, укрепляющее, изводящее боль. И мирным зрением рассматриваю тех, ради кого все это длится и терпится. Люди. Они занимаются каждый своим делом, но все одним: они делают свой выбор. Они его выстрадывают, прожигают, сонно прохлопывают потухшими глазами, пропивают, проблуживают и проворовывают. На них с Небес сыпятся бесценные дары. Человечество воровато их присва¬ивает, пускает на продажу, на свою похоть, втаптывая в грязь.







Стою над пропастью, в которой ревет и бушует испепеляющий гееннский огонь наших, но и моих, страстей.











По моим грехам - мое место в тартаре. По моим страстям - гореть мне в геенне. И верю, что и в этом случае тоже проявится Твоя милость ко мне, ибо не может ничего нечистого приблизиться к Тебе, не погибнув навечно.

«Не Ты по гневу Своему, но я по нечистоте своей потянусь в место грешников к подобию своему греховному, и останусь там один в смердящей тесноте вечного мрака…

Ощущение оставленности давит сильней и сильней… Уж и кричать не могу… только держу в глубине сердца, как в протянутых онемевших руках, свою немую бесценную жертву… Но, слава Богу! Свершилось! …И на этот раз приходит спасительное утешение: мрак разрывается, и из небесного просвета выплескивается на мое отчаяние радостный возглас Воскресения. И только тогда нахожу силы выдохнуть из себя…

…Если Ты, Господи, не сотворишь величайшее чудо любви Своей - спасение души не по делам моим, но только по милости Своей».



Маклер

С месяц тому назад закрепляют за мной еще один объект - жилой дом. Появляться там нужно раз в неделю, потому что управляет делами «сильный бригадир» по прозвищу Маклер. Как водится на нашем участке, ему ассистирует заказчик с прозвищем не вполне солидным - Шустрик, хотя должность у него нешуточная: генеральный директор объединения «Супер-Изол».

В конструктивном отношении дом простенький: обычная панельная коробка «без ума и фантазии». В настоящее время там завершаются отделка и подводка коммуникаций. И если отделка производится силами Домостроительного комбината, то прокладка траншей под газопровод и теплотрассу - дело наше, генподрядное.

Когда я в первый раз заявился на объект «дом 54 “Супер-Изол”», ко мне вразвалочку подошел пьяный субъект в галстуке, назвался Жорой и объявил, что в нескольких метрах от красной линии на глубине полутора метров пролегают два кабеля очень государственного значения: один - правительственная связь с Дальним Востоком, другой - с космодромом Байконур. За повреждение второго мне грозит семь лет социальной от меня защиты государства, за первый, правда, поменьше, но тоже, что характерно, - пять лет. Так что все земляные работы необходимо производить только в его присутствии. После этой беседы он пропал недели на три. Говорят, что его видели в составе похоронного оркестра, в котором этот виртуоз с неподдельной печалью на глазу извлекал из трубы, начищенной пиджачной шерстью, душераздирающие фортиссимо из репертуара польского композитора Шопена.

Шустрик приехал сюда из «солнечного Магадана», в полной мере отдав государству трудолюбие десяти лет своей бурной молодости. Дом строится для работников завода, которых он оптом поставляет оттуда же. Как известно, московский рабочий капризен и избалован, поэтому Шустрик потихоньку замещает их земляками - угрюмыми трудягами без лишних запросов. От моего участкового мне стало известно, что с каждой квартиры от магаданцев Шустрик должен получить по пачке долларов, поэтому, перепоручив свою основную работу закадычному заму, он «шустрит» на строительстве дома, решая любой вопрос быстро и не обращая внимания на сметные затраты.

Именно поэтому бригадиром на доме № 54 работает Маклер - гений воровства, профессор халтуры и доктор криминальной психологии. Его длинные губы всегда растянуты в блаженной улыбке, маленькие раскосые глазки смотрят куда угодно, только не на собеседника. Говорит всегда ласково и монотонно. Словом, «муммий-тролль» в телогрейке. В его бригаде шестеро таких же голубых воришек, бесконечно преданных боссу. Каждый из них - профессионал высокого разряда почти всех строительных специальностей. Кроме того, эта бригада совместно со строящимся объектом халтурит на всех ближайших жилых домах, гаражах, загородных дачах. У них имеются собственные обширные склады стройматериалов, которые они используют на левых работах.

При мне под вечер заказчик завез на кровлю два «Супермаза» рубероида, краном забросил на крышу, запер все подходы к нему на собственные замки, а ключи, погрозив Маклеру кулачищем, сдал угрюмому Карлу, немцу, «медвежатнику» с пятнадцати¬летним сроком отсидки. Маклер у всех на глазах переоделся, сел в белую «семерку» и укатил домой «поливать георгины».

…Утром ни одного рулона дефицитного рубероида на крыше не обнаружили. Маклер бегал со всеми вместе, потрясал кулаками, ругая ворюг, и требовал у Шустрика «срочно обеспечить объект кровельными материалами, чтобы послезавтра - кровь из носу - завершить кровлю под отделку». Шустрик с Карлом проверяли замки, чуть не на коленях с лупой искали хоть малейший след злоумышленников на крыше, по всему дому, на земле - ничего не нашли! Два «Супермаза» рубероида растворились бесследно! Тогда Шустрик, глупо улыбаясь от восхищения и гнева, завез новую партию рубероида и передал ее по акту самому Маклеру на ответственное хранение.

Василию Ивановичу пришлось целый день допрашивать гения воровства, жестоко поить его и даже слегка прилагать увесистые участковые кулаки к его округлым скулам, пока тот не открыл своего секрета. Оказывается, ночью его бригадный «медвежатник» проник на крышу и закидал все рулоны в шахты мусоропровода, где они и пролежали до удобного момента их изъятия и сокрытия. Вынос материалов производился через подвал и подземный коллектор высотой полтора метра. Эти катакомбы Маклер заранее согласовал и проложил, а оплатил заказчик «для удобства обслужи¬ва¬ния коммуни¬ка¬ций в период эксплуатации».

Василий Иванович давно прекратил попытки вразумить и перевоспитать воров, поэтому обложил их промысел данью в процентах от стоимости украденного. А когда получил от конторы квартиру, бесплатно нанял Маклера для ремонта и мебельного насыще¬ния жилплощади, что тот и выполнил в наилучшем виде. И даже устроил под квартирой, что находилась на первом этаже, обширное подполье с винным погребом и убежищем, укомплектовав эти хранилища напитками и съестным на «первое время», то есть лет на несколько. К тому же бригада на планово-легальных объектах работала всегда безупречно и у своего родного участка ничего не брала - только у заказчиков и субчиков.

С тех пор, как мне стали известны маклерские тайны, я внес имена воришек в свой молитвенный список. Относятся они ко мне с опаской, исполняя любое указание беспре¬ко¬словно и с великим рвением. Вот и сегодня мы с Васей въезжаем на объект по новым дорожным плитам, аккуратно выложенным по круговой объездной дороге. Первые два слоя утонули в жидкой глине.

В траншеях уже копошатся газовщики, ступая по ровнехонькой песчаной постели. Через траншеи для девушек-отделочниц переброшены мостики трапов с перилами - все красиво и правильно! Сам Маклер с бригадой монтирует поворот теплотрассы. Бетонные блоки монтирует под линией электропередач не краном, а экскаватором «Киевлянин» на гусеничном ходу. Рядом по самую кабину в жидкой глине стоит серо-черный бульдозер, напоминая подбитый вражеской артиллерией танк. А вот это почти черное от копоти тело водителя, рухнувшее на рычаги - смутно напоминает танкиста, пытавшегося, но так и не сумевшего выбраться из подбитой машины. Только этот громко похрапывает, а между педалями отстрелянными гильзами валяются пустые бутылки.

Рабочие буквально плавают по колено в жирной киселеобразной грязи. Спрашиваю, отключено ли напряжение? Нет, говорят, долго оформлять, а монтаж нужно завершить сегодня. В это время блок срывается из петлевого стропа и шлепается на дно траншеи, обдав монтажников волной грязи. Ковш экскаватора взметается вверх, касается нижнего провода. Сверкает молния, треск, дым - никто на это не обращает ни малейшего внимания, кроме меня. Срываюсь с места и бегу в дом, где на втором этаже в штабе стройки на телефоне сидит Шустрик в окружении прорабов субподрядчиков, которые засыпают его вопросами.

С криком «Люди гибнут!» расталкиваю всех и требую у Шустрика срочно отключить ЛЭП. Он звонит на подстанцию и приказывает отключить. На том конце провода торгуются, он со вздохом обещает «найти и привезти» и кладет трубку. На Шустрика снова набрасываются субчики, правда, теперь половина. Остальные переключились на меня, потрясая перед моим носом актами и процентовками. С полчаса вместе с ними бегаю по дому и проверяю качество их работ, подписываю их акты, затем навещаю Маклера. Его бригада успешно завершает героический монтаж последнего ряда блоков. Замечаю, что нижний провод порван, лежит в грязи и выражаю свое недоумение.

- Ты знаешь, что напряжение отключено?

- Ну, удачи тебе, Геннадий Алексеевич! До свидания.

- Не понял!.. За что ты меня, Сергеич? Мне тут платят, как Буратине, я пашу, как папа Карла, - а он меня обижать. За что, начальник?

- Какое святое? Меня так только менты называют и в отделе кадров, когда персоналки разбирают. А ты меня за что? Что я тебе сделал?

- Что же это… А как же происхождение от обезьян?

- Я подумаю. Мне это нравится. Правда! - его глаза впервые глядят в мои глаза. С каждой секундой в его облике растет неподдельный интерес.

- Бывай, - кивает бригадир и с видимым удовольствием повторяет только что сделанное открытие: - У меня святое имя. Я - Божий человек. Мне это нравится!

Рабочий день завершается на дачном участке Юрия Петровича. Мне очень нравится сюда заезжать. Мы с Васей переодеваемся и включаемся в работу. О, какое это удовольствие «покидать кирпич» на подмости - чтобы под самые руки каменщика. Воздух здесь напоен густым хвойным ароматом. Вокруг нас бегают заботливые хозяева: Света, водитель-телохранитель Сергей, сам Юрий Петрович. Они обносят нас кваском, бутербродами, развлекают новостями, анекдотами, шутками.

С меня слетает суета прошедшего дня, настроение поднимается. Я становлюсь на подмости и помогаю класть внутренний ряд. Максим, как главный каменщик делает мне короткие указания: «от шнурки - на полспички», «бути полушками», «раствор не вешай, подрезай сразу». Для меня эти слова - как пряники медовые. Мой ряд не такой ответственный, как наружный, поэтому я кладу быстро и Максима «подпираю». Ему приходится спешить, он старательно сопит. Очень скоро доходим до последнего ряда выставленных углов. Все! Теперь нужно поднимать углы - это работа только для Максима.

Я спрыгиваю на землю, иду к бадье мешать раствор. Мы с Васей кидаем песок, засыпаем из мешков цемент, заливаем воду. В это время хозяин выпускает из заточения плачущую по-детски навзрыд «девочку» Кэри. Ребеночек сенбернара весом под центнер подбегает к каждому, громко лает, докладывая, что она свободна и пришло время ей поиграть. Обходит свои углы, чтобы подновить хозяйские метки. У левого угла гаража, сантиметрах в двадцати, стоит «Волга». Кэри очень нужно поставить там метку и она с ворчанием протискивает широкую мохнатую спину между углом гаража и машиной - и победно ставит подпись. После чего на двери «Волги» остается вмятина. Хозяин подбегает к месту происшествия и отчитывает собаку. Кэри, сев на задние лапы, жалобно скулит и воет, разделяя с хозяином скорбь. Публика, наблюдающая сцену, хохочет до колик.

После ударного рабочего дня сидим на веранде и ужинаем. Вдруг наш слух взрезает соседское сквернословие, от которого здесь мы отдыхаем. Я вслух вспоминаю, что при изучении архивных материалов Ленского бунта 1912 года больше всего меня поразило одно из требований возмущенных рабочих: чтобы при них начальство не ругалось матом.

Юрий Петрович говорит, известно, что наш народ до революции был в основном трезвым, трудолюбивым и сквернословия не выносил. А вся зараза исходила сверху, куда в первую очередь проникало западное внешнее и интеллигентское внутреннее разложение. Затем я развиваю мысль о необходимости восстановления монархии в России и все разом подхватывают эту тему, перебивая друг друга. И когда Юрий Петрович предлагает тост «за Царя, за Родину, за Веру!» мы встаем и грохочем: «Ура! Урраа! Урррааа!!!»



















В 1903 году Государь в Сарове на прославлении преподобного Серафима в толпе крестьян увидел деда: высокого, крепкого, белокурого, синеглазого. Залюбовался этим великаном Государь, рукой подозвал к себе и приказал ему служить в личной своей гвардейской охране. Бабушка Таня очень испугалась: Государь имел власть не только светскую, но и от Бога, поэтому в душах верующих русских людей всегда вызывал священный трепет и высочайшее уважение.

Всю следующую ночь мне не спалось: не давало покоя чувство великого обмана, словно огнеметом выжегшего в русском сознании народную любовь к Царю-батюшке. Вдруг отрывистые сведения, мои недоумения, всенародное недоверие к официаль¬ной версии истории России - все само собой сложилось в ясную картину. Вот же она - логика истории: пока народ с Богом и Царем, Россия крепнет и расширяет границы за счет добровольного вхождения окраинных народов под покров власти Божиего Помазанника. Как только русский народ предает Бога и Царя, уклоняется в безбожное западничество - покров Божий отнимается и… «сатана там правит бал».

Стоило мне лишь слегка приподнять ядовитые наслоения исторической лжи, кстати, довольно грубо состряпанной, как в моем сознании буквально засиял истинный облик и Государя Николая Второго, и его святого семейства. Каково было мне читать семейную переписку, где слова чистой нежной любви перемежаются с осознанием всеобщего предательства, предчувствием надвигающейся катастрофы… Каково было читать об их ночном расстреле в Екатеринбурге, добивании их штыками…

Перед смертью отец мой долго болел. С каждым днем от боли и страданий он становился все прозрачней и смиренней. В нашу последнюю встречу я заговорил с ним о дедушке и высказал мысль, что если бы ни революция, то вряд ли отец прожил бы такую тяжелую и нищую жизнь - уж наверняка бы при его энергии, честности и стремлении к знаниям все сложилось бы гораздо лучше. И отец впервые согласился и заплакал, как ребенок. Как в стране, так и в нашем роду, коммунизм рухнул.

На поминках я услышал, что к отцу иногда приезжали бывшие ученики из разных городов, где ему доводилось работать. А посылали его, как солдата, туда, где он был нужен стране. И рассказывали они, как отец на развалинах разворованного и пропитого строительного управления или техникума ценой собственного здоровья, самозабвенно и героически воссоздавал крепкий жизнеспособный коллектив. Как вышвырнутые им начальственные ворюги и пропойцы заваливали разные инстанции, вплоть до ЦК, злобными письмами. Как отцу приходилось принимать - одна за одной - комиссии и доказывать свою правоту. За все его бессонные ночи, семь операций на желудок, инвалидность с молодых лет - наградили его орденом «Знак Почета» в Георгиевском Зале Кремля. И до сих пор в местах его трудовых побед к имени отца добавляют слово «Великий».

Отец, вспоминая деда, всегда говорил, что вот дедушка - это был великан, а мы все - так, недоростки. Но если моего отца называют «Великим», то каким же в таком случае был мой дед! И уже не удивлялся я тому, что Государь, увидев деда, призвал его к себе на службу.

Итак, богоборческая власть рухнула. Правда, прежде чем уйти в небытие, безверие успело пожать немалый урожай человеческих судеб. Дети разрушителей Церкви гибли от алкоголя, самоубийств, тяжелых предсмертных болезней, в беспробудной тоске и одиночестве. По всем приметам и мне грозило такое же будущее, если бы не мое обращение к Церкви. Всю жизнь буду помнить два самых счастливых мгновения: первую исповедь и чуть позже день собственного покаяния в грехе цареубийства и служения безбожной власти - как сверкало солнце на небесах! Как сияла очищенная душа!..

Потом удостоился я посещения чудотворной иконы Царственных мучеников за два года до их официальной канонизации. Икона эта несла на себе отсвет той непостижимой вечной жизни, где Господь уже прославил Государево семейство и наградил их венцами мучеников. Моя христианская душа слезоточила и кровото¬чила вместе с этой иконой, в волнах исходящей от нее благоуханной благодати. Только к этой светлой скорби примешивалась растущая из самых сокровенных глубин души радость утешения. С этого дня я уже не сомневался в исполнении пророчества батюшки Серафима Саровского: «Царя, который меня прославит, - того я прославлю».

Чудесная икона эта, ранее серо-синяя, почти монохромная, засверкала радужными небесными красками, а в местах пулевых и штыковых ранений кровоточила - все это произошло на Крестном ходе, посвященном 80-летию убиения Царственных мучеников. В тот день заблагоухала еще и другая икона Государя, которая впоследствии на самолете МЧС облетела всю Россию вдоль границы. Этот, второй образ, впоследствии обильно мироточил струями янтарной ароматной жидкости толщиной с палец. Чудо это даже застарелых безбожников обращало к вере в Бога и внушало точное знание: Государь-мученик свят, будет скоро официально канонизи¬рован - а значит будет и монархия, снова воссядет на престоле Божий Помазанник из рода Романовых - единственно законный правитель России.

С того посещения чудотворной иконы у меня осталась ее фотография, которую я украсил золотистой рамочкой и поместил в Красном углу. На Крестный ход следующего, 81-го года по убиению Царственных мучеников, меня пригласили несколько человек.

Помню сильное смятение, охватившее меня. Дело в том, что в самом начале перестройки мне доводилось посещать многолюдные сборища, где «вершилась история». В памяти осталась пьяная толпа, готовая раздавить и растоптать любого, бутылки и горящие поленья, летящие над головами, безумие и дикость вокруг. Многие мои друзья, да и я в том числе, наотрез отказались от участия в подобных сборищах. И вот снова меня зовут на многолюдное собрание…

Приближалось время начала Крестного хода, а я все колебался, как трость на ветру. Но вот из Красного угла, из золотистого обрамления иконы Царственных мучеников меня лучом света мягко коснулся взгляд Государя. И я ощутил, наверное, то же, что в 1903-м в Сарове, мой дед Иван - Государь призвал меня, спокойно и властно. Сам собой прозвучал во мне мысленный ответ: «Слушаюсь, Ваше Величество!», взял с собой чудотворный образ и вышел в душный жаркий июльский полдень.

И вот после молебна на солнцепеке мы строимся под хоругви и знамена, поднимаем Государевы иконы и трогаемся вперед. Вокруг незнакомые люди - их сотни и тысячи. Мы вместе поем «Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое…», «Боже, Царя храни…», «Богородице, Дево, радуйся…». Вот бабушка ведет за руку очаровательную внучку в белом платочке. Рыжий крутоплечий парень широко шагает, догоняя знакомых. Девушка, тоненькая и хрупкая - вся в молитве, лицо сияет. Бородатый старик со взрослым сыном и внуком… Мне с ними - как с родными. Нет, пожалуй, лучше и радостней. Они мои братья и сестры.

Из тенистого сквера на Старой площади мы выходим на площадь, сворачиваем на набережную. Вдруг я замечаю, что перистое облачко закрыло от нас нещадно палящее солнце, и мы идем в прохладной тени, обдуваемые легким ветерком.

Вот раздаются восклицания, и все устремляются куда-то, туда сворачиваю и я. Православные на ходу прикладываются к Феодоровской иконе Богородицы - охранительнице Царской семьи. Подхожу, прикладываюсь, чувствую легкое благоухание и вижу струи мира на внутренней поверхности стекла киота. Через несколько минут мироточение повторяется с другой иконой Богородицы – Иверской, внутри киота которой маленькие образки Серафима Саровского и Царственных мучеников. Вы рядом с нами сейчас, святые наши на небесах, вы нас приветствуете!

Мимо нас по дороге проезжает грузовичок с дюжиной колоколов, которые разливают вокруг серебристый многоголосый звон. Люди вокруг меня ликуют, смеются, молятся, плачут от радости: «Слава, Тебе, Господи!», «Царственные мученики, молите, Бога о нас!». В моей голове оживает мысль: «Если здесь, на грешной земле, возможны и эта светлая радость, и это радужное ликование, то каково в Царствии Небесном, где нет ни легкой даже тени, ни малейшей печали, откуда сейчас на нас изливаются лучи благодарного утешения».

Так вот, оказывается, какое счастье служить тебе, мой Государь!

Далее последовали месяцы и месяцы будней, с ежедневным призыванием имен Царственных мучеников, иногда - к сожалению, лишь иногда - акафисты. И в сереньких тех буднях нет-нет, да и блеснет луч света из того Крестного дня…





Осень

Шелестящими занавесями дождей, летящими вдаль серыми ватными облаками, золотыми осыпями порхающих листьев, прожигающими насквозь лезвиями холодов, стеклянным хрустом утренних лужиц - налетела, навалилась старушка-осень.









Гремит набатом, жжет раскаленными углями Силуановское «держание ума во аде»: «Я недостоин Бога и рая! Я достоин мук адских и буду вечно гореть в огне. Я, воистину, хуже всех и недостоин помилования». Безжалостные слова эти повторяются снова и снова, до тех пор, пока не испепелятся самомнение и гордость. В такие минуты понимаешь, сколько в тебе мерзости, потому что горит и рассыпается пеплом вся душа твоя. И уж не знаешь, что произошло бы с тобой в такие секунды истинного самопознания, если бы в ту бездну не сходила сберегающая ангельская помощь. Светлые крылья ангелов обнимают, согревают и поднимают ввысь, откуда ласково проливается Отеческое: «Прощён!».

В этот ночной час моего помилования «я уже не боюсь Бога, но люблю Его», и тает сердце от любви сладчайшей к Источнику ее, проливается медом молитвы за детей Божиих. Те же ангельские, должно быть, крылья несут меня над людской рекой и я прозреваю тяготы человеческие.

Молитва за людей могла бы стать последним моим терзанием. Видеть проказу греха в минуты такого горячего любовного порыва к человеку - это как принимать в самое сердце безжалостное лезвие меча. Я готов вопить: «Не дай мне, Господи, видеть грехи людей Твоих, но только мои собственные!» Только предваряет крик этот поддержи¬вающий меня нарастающий голод молитвы:

«Если Ты дал мне эту боль, Господи, за людей Твоих, то дай и прощение им по молитвам моим. Не мне, ничтожному падшему человечку, но только Твоей бесконечной милости под силу снизойти к вопиющей немощи людей и покрыть ее океаном любви. Я такой же, как любой из этих людей, Господи. Нет греха, который не поразил бы меня своей разящей мерзостью. Поэтому и молю Тебя, как один из них: прости людей Своих, ибо немощь наша и помрачение достигли немыслимых пределов, и мы без Твоей отеческой милостивой помощи не сумеем выжить для спасения. Деды и отцы были гораздо крепче нашего, богатыри против нас, и то не устояли, а уж чего от нас ждать, когда мы хилость от чахлости, раковые метастазы от струпьев проказы. Но и прокаженных Ты исцеляешь и расслабленных поднимаешь - все возможно для Тебя! Так, исцели и подними нас, Господи!»

Приняв молитву, сомкнулись разверстые Небеса. Душа моя, устало вернулась в изнемогшее тело. Лишь огонек продолжает гореть в сердце, маленький и тихий, как язычок пламени над латунным поплавком лампадки. Глубокая ночь царит вокруг. И тьма имеет свое законное время. Только горит огонек - и тьма отступает и не имеет силы над его светоносной мощью.

Рядом со мной появляется бесшумное белое привидение. Оно стоит босиком и жалостно всхлипывает. Затем голоском Дуни произносит:

- Какого? Что такое говоришь ты, несчастное дитя?

- «…Только душу его не трогай!» - так было сказано, - продолжаю, вздыхая. - Я и сам мучился, когда прочел это. Ты сядь, Дуня, сядь. Не забывай, что это Ветхий Завет, очень ветхий. Люди тогда были жестоки и диковаты. Поэтому и Закон жесток, другого они бы не поняли. Но ты не забывай, что за верность Иова в искушениях, Бог ему все вернул, а пострадавшие вместе с ним были спасены, а он стал для всех примером верности и терпения. А потом, житие Иова явилось как бы предвозвестием страданий Иисуса Христа. И Господа трижды искушал враг, и мучения Он принял тоже не по грехам Своим, так как был безгрешен. И также за великие страдания великую славу принял Иисус от Бога Отца. И если ты так близко к сердцу принимаешь страдания Иова, то тем более должна оценить непостижимый подвиг страданий Богочеловека Иисуса. Ведь это Сам Творец вселенной, всего и вся, воплотился в немощном теле человека и добровольно принял страшные мучения, чтобы искупить грехи всего человечества. До Воскресения Христова все до единого, даже пророки и праведники, после смерти попадали в ад. И только крестная смерть Иисуса Христа открыла человеку двери Царствия Небесного.

С полки беру книгу и листаю ее.

















- Теперь ты поняла, какой у нас Господь?

- Это старец Силуан Афонский. Его писания. А на будущее, дитя мое, помни, что если тебе что-то кажется в Библии или в Церкви неправильным или несправедливым, то означает это только одно: просто пока тебе сие непонятно или недоступно. И только это. А теперь маленьким девочкам пора спать. Да и нам, старым хрычам, прикорнуть не мешает.

- Да уж, если Господь привлечет к Себе, то все земное забудешь, не только сон.









- Бегите, бегите, фанатики недобитые, а нам есть, кого поздравлять. - Потом после многозначительной паузы: - Впрочем, в другое время это могло быть занятным. Хотя бы для того, чтобы вывести тебя из комы.











Когда больная душа надеется на себя самою себя, то следствием этого являются страх, опасения, постоянное беспокойство, излишняя экспансивность. Это доводит людей до инфарктов, инсультов, тромбов, до паралича. По словам пророка, «вот я изведу из тебя, из середины твоего сердца огонь, и он пожрет тебя». Гордыня физически разрушает человека, искажая в нем образ Божий.

Каждый человек должен уяснить для себя: все самое лучшее, что у меня есть, дал мне Господь, а вот все плохое - это мое личное приобретение; тогда и причина гордыни отпадет сама собой».

- Это отец Артемий из храма у метро Красносельская, - поясняет хриплым басом Григорий, задумчиво оглаживая бороду. - К нему на проповеди съезжается московская интеллигенция. Таких отцов, которые окормляют интеллигентов, всего четыре на всю Москву. Ох, и гадко смотреть на этих его прихожанок... они там все в шизоидной прелести.

- Cейчас сформулирую, - Григорий жует губами. - Во! Я их... ммыыххх... недопонимаю за полное рабство своему падшему разуму и попытку подогнать совершенный Божий мир под свое гнилое несовершенство.

- А ты не защищай их! Да и чего ты-то возмущаешься? Ты не интеллигент, нет в тебе этого...мммыыххх!

- Если бы было!.. Я бы тебя... - Григорий руками имитирует движения прачки, выжимающей белье. - Как говорил авва Исаак, я люблю тебя, брат, но ненавижу твой грех.

- Ммыыхх!

- Да-а-а, тут возразить сложно, - соглашается Григорий.

- Гениально! - восклицает Григорий и жмет руку Борису. - Ну, а теперь самое время, думаю, по пятой колонне жахнуть.

- Это что же, Андрюх, они нас спаивают, по телеку разврат кажут, грабят наш народ, а мы должны это терпеть?

- Э, нет! Это уже, господин щелкопер, толстовщина какая-то. «Не противься злу!», видишь ли…







- О посещении своем Оптиной Пустыни в июне 1850 г. вот что писал Гоголь графу А.П.Толстому: «Я заехал по дороге в Оптинскую Пустынь и навсегда унес о ней воспоминание. Я думаю на самой Афонской горе не лучше. Благодать видимо там присутствует. Это слышится и в самом наружном служении... Нигде я не видел таких монахов. С каждым из них, мне казалось, беседует все небесное. Я не расспрашивал, кто из них как живет: их лица сказывали сами все. Самые служки меня поразили светлой ласковостью ангелов, лучезарной простотой обхождения; самые работники в монастыре, самые крестьяне и жители окрестностей. За несколько верст, подъезжая к обители, уже слышим ея благоуханье: все становится приветливее, поклоны ниже и участия к человеку больше. Вы постарайтесь побывать в этой обители...»

Незадолго до своей кончины Гоголь приезжал в Оптину и просил остричь его в монахи. Приезжал сюда и Достоевский. Он описал в своем романе «Братья Карамазовы» все, что видел и слышал, создавая внешнюю картину для своего романа.

Бывал здесь и граф Лев Толстой. Имел долгую беседу с о. Амвросием. После отъезда графа, старец сказал: «Никогда не обратится ко Христу! Горды-ыня!». Приезжал он и позже уже к старцу Варсонофию. Потоптался у калитки, да так и не зашел. Уехал.

Когда Л.Н.Толстой умирал на станции Астапово, в Оптину пришла телеграмма с вызовом старца Иосифа. Совет братии монастыря в Астапово вместо болеющего старца Иосифа посылает старца Варсонофия в сопровождении иеромонаха Пантелеимона. Но окружением Толстого (Чертковым и др.) они не были допущены к больному, несмотря на все усилия с их стороны. Когда старца Варсонофия окружили корреспонденты газет и журналов, старец ответил им: «Вот мое интервью, так и пишите: хотя он и Лев, но не мог разорвать кольца той цепи, которою сковал его сатана». Толстовцами этот факт долго скрывался, открылось это только в 1956 году, когда на страницах «Владимирскаго Вестника» игумен Иннокентий подробно рассказал об этом. Как работающему в канцелярии, ему было известно все, что через нее проходило.

- Вот так-то! - восклицает мой бородатый сосед, метнув орлиный взор в сторону Андрея. - Монахам без разницы, всемирно известный ты писатель или из простых. Здесь главное - это чистота веры. И твое отношение к Богу. В Оптину гордыню не везут! А если привозят, то Оптина таких не принимает.

Андрей согласно кивает и продолжает:



При старце о.Амвросии, ученике о.Льва, Оптина достигает расцвета. Слава о прозорливом старце гремит по всей России. Со всех концов ее тысячи людей устремляются к о.Амвросию за правдой. Его опыт перенимают и наследуют старцы о.Анатолий, о.Иосиф, о.Варсонофий, о.Феодосий, о.Анатолий и последний старец о.Нектарий. Официально Оптина Пустынь продержалась до 1923 года.

Старец о.Амвросий (1812-1891), в миру Александр Гренков, прибыл в монастырь в 1839 году по обету, данному им во время тяжелой болезни и по направлению троекуровского известного затворника о.Иллариона, который сказал ему: «Иди в Оптину, ты там нужен». В то время обитель переживала самый расцвет монашества. Там служили Богу такие столпы православия, как игумен о.Моисей, старцы о.Лев и о.Макарий, начальник скита иеросхимонах о.Антоний, подвижник и прозорливец; древний старец архимандрит о.Мелхиседек, удостоенный бесед со святым о.Тихоном Задонским; флотский иеромонах о.Геннадий, подвижник, бывший дважды духовником Императора Александра I-го; прозорливец иеродиакон о.Мефодий, лежавший на одре болезни 20 лет; бывший валаамский игумен о.Варлаам, имевший дар слез и нестяжатель, сотаинник преп. о.Германа Аляскинского.

Тридцати четырех лет от роду о.Амвросий пережил тяжелый приступ болезни, был выведен за штат обители и числился инвалидом. Болел он до самой смерти. Старец Лев «из подола в подол» передал его в послушание старцу Макарию. У этого святого старца о.Амвросий учится искусству из искусств - умной молитве, которую монахи обязаны проходить только под духовным руководством опытного исихаста, чтобы вместо соединения с Богом не впасть в прелесть.

После смерти о.Макария в 1860 году о.Амвросий занял его место. Для приема мирян в скиту справа от колокольни пристроили хибарку, в которой 30 лет до самого отъезда в Шамординскую женскую общину старец принимал страждущих.







В трудные минуты его духовные чада получали от него наставления на расстоянии: старец являлся им то во сне, то наяву.

Не раз спасал он таким образом от смерти, исцелял болезни, в нужный момент давал совет, как поступить правильно.

Осуждавшим других старец говорил: «...у них, может быть, есть такое тайное добро, которое выкупает в них недостатки, и которых ты не видишь».

Старец Амвросий не любил молиться на виду. Келейник, вычитывающий молитвенное правило, должен был стоять в другой комнате. Один из скитских монахов однажды решился во время молитвы его подойти к нему. Лицо батюшки так ярко сияло, что инок не смог вынести. Такие просветления случались иногда и во время бесед с людьми. Случалось, видели даже лучи, сияющие из его глаз.

Но вот самое знаменитое и таинственное предание, которое обязательно упоминается, когда говорят о старце Амвросии. Записала его одна из духовных дочерей батюшки:

«В келье его горели лампадки и маленькая восковая свечка на столике. Читать мне по записке было темно и некогда. Я сказала, что припомнила, и то спеша, а затем прибавила: «Батюшка, что сказать вам еще? В чем каяться? - забыла». Старец упрекнул меня в этом. Но вдруг он встал с постели, на которой лежал. Сделав два шага, он очутился на середине своей келии. Я невольно на коленях повернулась за ним. Старец выпрямился во весь свой рост; поднял голову и воздел свои руки кверху, как бы в молитвенном положении. Мне представилось в это время, что стопы его отделились от пола. Я смотрела на освещенную его голову и лицо. Помню, что потолка в келии как будто не было, он разошелся, а голова старца, как бы ушла вверх. Это мне представлялось. Через минуту батюшка наклонился надо мной, изумленной виденным, и, перекрестив меня, сказал следующие слова: «Помни, вот до чего может довести покаяние. Ступай». Я вышла от него шатаясь и всю ночь проплакала о своем неразумии и нерадении. Утром нам подали лошадей, и мы уехали. При жизни старца я никому не смела рассказать этого. Он мне раз навсегда запретил говорить о подобных случаях, сказав с угрозою: «А то лишишься моей помощи и благодати».

Но вот мы подъезжаем к воротам монастыря и робко, с обязательным крестным знамением входим в обитель. Перед нами два храма: Казанский и Введенский, слева - недостроенная колокольня. Наш Борис направился искать знакомого иеромонаха. Мы с Андреем остались у киоска с книгами, иконками, крестиками. Григорий уходит искать своего знакомого о.Мелхиседека, чтобы тот устроил бы нам встречу со старцем о.Илием. Но возвращается ни с чем: тезка самого загадочного первого священника уехал в Москву.

Борис тоже приходит несколько растерянным: «У монахов свои представления об экскурсиях. Он согласился открыть раку с мощами преподобного Амвросия - это и есть самое главное по его мнению».

- Иисусову молитву творит, - шепчет Григорий, и мы по очереди подходим к святым мощам. Следом за нами идут и другие паломники. Некоторые становятся на колени и кладут земной поклон, иные и креститься стесняются. Я подхожу к раке, вижу под стеклом расшитую золотом праздничную ризу, покрывающую мощи, и приклады¬ваюсь к стеклу над руками и лицом. Сердце сильно и часто стучит, на лбу выступает испарина, я чувствую легкий аромат, исходящий от мощей. «Отче Амвросий, моли Бога о нас, грешных», - только и могу произнести шепотом.

Потом прикладываемся к мощам последнего старца обители о.Нектария. Подходим к свечному ящику и заказываем молебен о.Амвросию. Я с полчаса пишу имена моих родственников, друзей и недругов: моли Бога о всех нас, угодник Божий, великий святой земли Русской!

Борис ведет нас за храм к крепостной стене, где стоят кресты над могилами великих Оптинских старцев. Летом 1996 года Святейший Патриарх Алексий II совершил здесь чин канонизации святейших и Богоносных отцов Оптинских.

Чуть в стороне, у белой кирпичной стены еще три креста: здесь похоронены убитые на Пасху 1993 года монахи. Двоих из них убийца зарезал во время пасхального благовеста на временной звоннице. Еще одного - на дороге в скит.







Андрей рассказывает, что во время похорон монахов в небе кружились белые голуби, а вместо скорби на душе стояла радость о праведной кончине мучеников. О такой смерти можно только мечтать!

До трапезы у нас остается время, мы оставляем свои вещи в общежитии в скиту и направляемся на святой источник. Покидаем монастырь и по тропинке через сосновый бор выходим на пригорок на берегу узенькой, но бурной Жиздры. Здесь на возвышении стоит большой деревянный крест, рядом - открытый источник с бревенчатыми бортами и купальня, обнесенная двухметровым дощатым забором.

Пригорок этот выше уровня воды в Жиздре на пару метров, а уровень воды в источнике - у самой поверхности земли. Получается, что здесь не работает закон геологии о грунтовых водах. Или, может быть, здесь пространство имеет другие свойства?

Женщины-паломницы выстроились в очередь, мы стоим поодаль и со страхом смотрим, как из купальни выходят они, раскрасневшиеся и веселые. Борис поучает нас: «Надо прочитать молитву преподобному о.Пафнутию и окунуться три раза: во имя Отца, Сына и Святого Духа».

Температура воздуха около нуля, воды - четыре градуса, с поймы дует холодный ветер. Мы замерзаем и синеем. Я спрашиваю друзей, будут ли они окунаться. Они сомнительно мотают головами и стучат зубами. Тут к нам подходит женщина и слезно просит нас окунуть в святой источник ее сына Сашу. Говорит, что шестнадцатилетний мальчик уже пьет, дерется, и она еле уговорила его приехать сюда: это ее последняя материнская надежда. Саша на вид натуральный хулиган и будущее его легко читается на затравленном и одновременно наглом лице. Пути к отступлению, похоже, у нас нет, выбора тоже нет. «Ну, что ж, православные, хоть умрем с именем Христа на устах!..»

Мы входим в купальню, раздеваемся донага и, странно - озноб проходит. Первым окунается толстый мужчина с грыжевым бандажом на животе. Окунается три раза - и веселый выпрыгивает из воды одеваться: «Ой, как хорошо-то!». Потом, уже смелее, с громким фырканьем окунается Борис. Вот дошла очередь и до меня. Я крещусь, шепчу: «Святой угодниче, отче Пафнутие, очисти мою душу и тело от греховной скверны!», хватаюсь за деревянные поручни, спускаюсь по ступеням к воде, захожу по колени и, держась за поручни, три раза окунаюсь в обжигающую воду, произнося каждый раз: «Во имя Отца!» - «Сына!!» - «И Святого Духа!!!».

- Горячая!

Так, один за другим мы окунаемся, молимся, крестимся, фыркаем, ахаем.

Она бросается к нам и благодарит за сына. «Ну, чего ты, мать, хороший парень! Наш, православный!» - басит Григорий, брызгая мокрой бородищей.

Идем по лесу в сторону монастыря, и радость наполняет нас. Нам удалось с Божьей помощью переступить через страх. Боли в желудке и насморк у меня прошли. Перестали кашлять Андрей и Григорий.







- Этот хлеб сеют монахи под молитву, сами его собирают, мелют и пекут. Это не пр-р-р-осто хлеб - это монастыр-р-р-р-р-ский хлеб!!!

- Молодец! - тише произносит громовержец.













После ужина к нам подходит Саша, бывший до купания в святом источнике хулиганом. Григорий спрашивает его, готовится ли он к причастию. Мальчик отвечает, что еще не знает что это такое. Григорий рассказывает ему, что литургия - это вершина богословия. История этого таинства восходит к Тайной Вечери. Говорит, что пока хоть в одном храме на земле служат литургию, жизнь будет продолжаться. Довольно красочно он объясняет мальчику, как во время литургии на хлеб и вино снисходит Святой Дух, и они чудесным образом преображаются в Тело и Кровь Христовы. Не образно, не символически – но реально! Юноша слушает внимательно, а после этого объяснения говорит, что, конечно, раз уж приехал, то будет причащаться обязательно, если его, конечно, допустят. Григорий почему-то уверенно говорит Саше, что его, Сашу, допустят обязательно. Только надо исповедоваться, и не формально, а горячо и искренне, будто уже сейчас идти на Страшный суд...

В храме, исповедников заметно поубавилось. Четверо иеромонахов принимают исповедь. Мы присаживаемся на освободившуюся лавочку.

Один за другим исповедники уходят от парчевых аналоев. Одни со счастливыми улыбками облегчения, другие - с мокрыми от слез лицами. Я прочитываю Покаянный канон, Канон Ангелу хранителю. Вспоминаю и дописываю в хартию грехи. Наша очередь продвигается, и во мне начинает нарастать волнение. Много всего нужно мне выяснить, слишком серьезные вопросы терзают меня... Я сижу и все вписываю и вписываю свои грехи в листочек. Чтобы меньше осталось для ответа на мытарствах.

























Ну вот и подходит к завершению наше пребывание в Оптиной. Напоследок прикладываемся к святым мощам и иконам, ставим свечи, вкушаем просфоры, пишем записки у свечного ящика, заказываем молебны и сорокоусты. Мы уедем, а монахи будут молиться за нас и наших близких.

Меня всегда удивляла вот эта обыденность, с какой мы все приобщаемся к таинственной и светоносной молитве Церкви за нас, грешных. Вроде бы так просто: пишешь записку с именами, отдаешь ее на свечной ящик, кладут ее в пачку таких же листочков. А вот дальше... трудно даже представить себе, что происходит дальше. Имена эти зачитывают в алтаре во время литургии. За этих людей приносится бескровная жертва. Душа человека омывается Кровью Христовой. А имена их вливаются в мощную, могучую молитву, возносимую всей Церковью Христовой за всех и каждого.

Когда пишу свои записки, вспоминаю читанный где-то рассказ. Монах убирался у святых мощей и заснул. Является ему во сне почивший святой и просит: «Помяни на литургии моих родителей». Монах в страхе спрашивает: «Как же так, ведь ты возносишь свои молитвы у подножия престола Господня?». Тогда святой ответил ему: «Приношение на литургию сильнее!».

Дальше наш путь лежит в Шамординскую женскую обитель, основанную самим преподобным старцем о.Амвросием. Андрей продолжает нам рассказывать об истории этих святых мест.

Усадьбу Шамордино завещала под женскую обитель послушница старца инокиня мать Амвросия (помещица Ключарева). После смерти матушки и наследниц в 1883 году усадьба преобразована в обитель в честь иконы Казанской Божьей Матери. Сюда старец посылал страждущих и беспомощных женщин. Для детей-сирот здесь был основан Шамординский приют, который любил навещать старец. «Пустите детей приходить ко Мне». К 90-м годам уже около пятисот сестер населяло обитель.









- Когда мы были молодыми… - задумчиво произносит Андрей голосом, которым плачут или прозревают. - Когда мы только вошли в храм… Какой чистой и горячей была вера наша! По ночам мы переписывали и читали слепые ксерокопии писаний Святых отцов, желали подвигов и мученичества за Христа. Рано утром, почти ночью, крадучись, чтобы КэГэБэшники не засекли, мы ходили причащаться. И каждое причастие - это как победа! …Как ступенька в небеса! Любую копейку несли в храм, отдавали нищим, совершенно серьезно считая, что за каждым нищим стоит Сам Христос. Как горячо мы убеждали наших неверующих друзей, что нашли, нашли Истину. А теперь мы …как латиняне какие или протестанты. Скрещиваем веру с нефтью…

-…с пьянством…

- …с чиновничеством…

-…с блудом, с тусовками… Нет, нет, не завязал я, не завязал… Говорят, нет ничего общего у Бога с сатаной - есть оказывается! Это мы сегодняшние. Все нажитое и завое¬ван¬ное растоп¬тали, растеряли… Миллион разменяли на пятаки. Что там миллион поганый! - вечность небесного блаженства на помойный рай на земле. Причем, не дает нам и не даст Господь насладиться этим земным раем, по любви Своей не даст. А мы все рвемся и лезем туда, дурные…. Будто билет в Царствие небесное у нас уже в кармане. Ну, что за расслабуха такая у нас, а, отцы?.. Не пора ли нам восстанавливать порушенное! Пора.



Технология производства дамасской стали

Этот монах на станции метро - как пощечина мне каждое утро. Ну, что тут необычного: стоит себе тихонько смиренный молодой мужчина в бороде и рясе с ящиком для пожертвований и даже глаз на прохожих не поднимает. Что в нем так сильно возмущает меня? Ничего. Ровным счетом ничего. Причин видимых нет. Меня же, как приближаюсь к этому месту, так заранее крутит всего.

- И церковные власти запрещают побираться монахам, - вступает следом другой.









- Ты знаешь, ведь когда священник или монах читает Иисусову молитву, да и вообще постоянно молится, он более, чем мы, защищен от нападок зла. Тогда нечистый атакует его через ближних и духовных чад: ведь мы слабее и легче поддаемся агрессии зла. Для нас, слабых, это своего рода мученичество.

Вхожу в метро, и на ум приходит моя брань с монахом. Там, в подземке, среди толп народа он находится под покровом послушания и своей молитвы. Видя его неприступность, лукавый озлобляет на него людей и через них мстит монаху. …И я, раздражаясь на него, тоже включаюсь в эту агрессию и становлюсь на сторону зла. Слава Богу, что я не выплескиваю раздражение на него, а всеми силами гашу темную волну молитвой. Но если возмущение во мне происходит, то значит, я сочетаюсь мысленно с греховным предложением слева и нахожусь на полшага от пленения. Да, что-то расслабился я совсем… Надо щит и меч держать всегда наготове. Враг слабости не прощает.

Эта мысль зажигает желание молиться, и я приступаю к Иисусовой молитве. Вагон переполнен, меня толкают, рядом громко разговаривают, но всеми силами удерживаю внимание на словах молитвы. Мало-помалу, как ржавое тяжелое колесо, раскручиваю это спасительное круговращение, и молитва сама начинает помогать мне.

В двух метрах от меня раздается крик, начинается возня и вспыхивает драка. Когда двое дерущихся на секунду расходятся, я оказываюсь между ними в перекрестии злых взглядов и ядовитых струй выдоха. Молитва моя не прерывается, может быть, поэтому я так спокоен. Мгновенно остывают и смягчаются драчуны. Лишь когда распахиваются двери, и один из них выходит, второй ему вдогонку посылает совет не пренебрегать закуской, что, на мой взгляд, вполне разумно. Второй садится, пожимает плечами и сам себя спрашивает: «И чего это мы с ним сцепились? Сам не пойму. Чушь какая-то…».

В сей миг триумфа у меня в душе вспыхивает неожиданно мощный всплеск самодовольства. Я кажусь себе духовным суперменом, великим подвижником, гениальным молитвенником! …И получаю резкий удар жестким пластмассовым чемоданом по коленной чашечке. Острая боль обжигает до самой макушки. Пока она сотрясает мою очень нервную систему, потихоньку остывая, - «слава Тебе, Господи!» - произношу мысленно сквозь немой стон. Боль со всего тела стекает в колено и поселяется там, при каждом шаге напоминая о себе. Так из нас, слюнтяев, выращивают воинов: огонь - удары молотом - вода…

Примерно так воспитывал меня в детстве отец. В основном, во время отпуска. В те кукурузно-энтузиазные времена начальники работали с семи утра до десяти-одиннадцати вечера, поэтому отца видел я редко. Зато в отпуске процесс моего воспитания доходил до предельного накала. Немного приглядевшись ко мне где-нибудь в районе Черного моря, отец замечал в моем поведении недостатки и приступал к их исправлению.

Как-то раз на сочинском пляже меня грубо толкает в воду мальчик на голову меня выше. Я бегу жаловаться отцу, мол, чадо твое бьют, защити, папуля. На что отец, не отрываясь от толстого исторического романа, спокойно произносит:

- Ага, он больше меня и сильней… - ною в ответ.



- Может добавить? - интересуюсь на всякий случай.

Шагаю к отцу, а во мне фанфарами гудит победный марш. Он по-прежнему увлеченно читает. Вместо ожидаемой похвалы слышу: «Ладно, садись, отдыхай». По его морщинистой впалой щеке пробегает тень улыбки.

Когда отец узнает, что я в свои шесть лет до сих пор не умею плавать, он за руку ведет меня на волнорез. Я рядом подпрыгиваю и спрашиваю, какому способу он меня будет учить: кролем или брассом? Отец подводит меня к краю волнореза, где глубина метра три, поднимает сильными руками и, как щенка, швыряет далеко в воду.

Я оказываюсь под водой среди белого кипения вихря пузырьков и, как поплавок, выныриваю, отчаянно работая руками. Глотнув воздуха, снова погружаюсь и снова выныриваю. Отец стоит рядом, опираясь на перила, но смотрит в противоположную сторону. Барахтаюсь в воде, взбивая вокруг себя белую пену. Страх и ужас чередуются с восторгом от того, что я плыву. Шумно, визгливо, по-собачьи - но держусь на воде и плыву! Когда мои руки касаются скользкого от водорослей камня, отец вспоминает обо мне и за руку рывком вытаскивает из воды на теплый ноздреватый бетон волнореза. «Неплохо для первого раза», - слышу под канонаду собственного сердца. И чувствую в себе победный рев фанфар. Когда звучат завершающие раскаты литавр, а гордость от достигнутых заоблачных высот вовсю распирает меня - отец повторно швыряет меня в воду, как щенка… К концу отпуска я плаваю, как дельфин.

Примерно так же учит он меня ездить на велосипеде. Сажает на новенький, сверкающий лаком «Орленок» - да и толкает с горки. И мне уже ничего не остается, как с помощью руля и педалей спасать юную, единственную, на самом взлете - собственную жизнь. К концу того солнечного воскресного дня я вполне прилично гоняю на велосипеде.

За неделю до моего первого, десятилетнего, юбилея отец замечает за мною стеснительность по отношению к симпатичным девочкам. Особенно к Оле Немчиновой, дочке главного инженера крупного завода, белокурой тихоне с загадочной улыбкой на ангелоподобном личике. Отец твердо выносит мне приговор: «Пока ты ее не приведешь к нам домой и не усадишь за чайный стол, на мои глаза не появляйся». Который раз вхожу в состояние, когда для меня проще умереть, нежели осрамиться перед могучим и правым отцом.

Вероятно, эта энергия воли к победе пронизывает мое поведение и вибрации голоса, потому что спустя три-четыре часа девочка, о знакомстве с которой мечтают все мальчишки нашей школы, сидит рядом со мной в нашей гостиной. Она аккуратно хрустит вафельным шоколадным тортом, маленькими глоточками отпивает чай из праздничных китайских чашек и обсуждает со мной книгу «Робинзон Кукурузо» - полную веселых приключений историю летних похождений нашего ровесника в деревне. Родители торжественно объявляют нам, что в честь моего дня рождения намечается застолье, на которое можно пригласить всех, кого мы с ней выберем. И вот мы уже составляем список.

Отец сдержанно хвалит Олю за то, что она постоянно держит спину прямой, намекая на мою, вечно сгорбленную. И девочка рассказывает, как ее папа, заметив, что ее осанка начинает портиться, заказал плечевой корсет, да еще заставил маму вшить изнутри вдоль позвоночника колючки. Как только Оля расслабляла мышцы и начинала горбиться, в ее спину вонзались колючки, и она выпрямлялась. Так со временем прямая спина и стала ее нормой. Отец внимательно ее выслушал, а на день рождения подарил мне корсет с аккуратно вшитыми колючками.

Мама в нашей семье занимает место, в полной мере соответствующее ее замужеству, - за широкой спиной мужа, моего отца. Не могу вспомнить ни единого случая, когда бы она проявила самоволие. Слово отца для нас - альфа и омега. От него исходит инициатива, к нему приходят советоваться, зная, что он всегда прав; и окончательное решение всегда выносит только он. Может быть, поэтому он говорит всегда взвешенно, иногда после долгих раздумий. Но уж если слово отца сказано, ни у кого не появляется желания перечить: оно имеет силу закона. Так было в семье деда, и также строятся отношения в нашей - по традиции, опираясь на патриархальный опыт многих поколений. Может быть, поэтому будущую супругу выбираю похожей на маму.

К старости отец с каждым годом становился все более смиренным. Подолгу молчал, задумчиво глядя на небеса. В его советах звучали нотки всепрощения, любил он рассуждать про абсурдность силы и агрессии, часто просил прощения и плакал. Он не дошел до храма Божьего, но проложил дорогу для меня.



Трудовые будни

Строительство детского сада Летно-испытательной базы. Раннее утро. До начала рабочего дня еще полчаса.

- И без разговоров! Я уже язвенник, а ты прораб. Поэтому - следующий за мной. Вот так.

- Поживешь с мое… Сало - оно обволакиваеть там все внутри. Смазываеть. Понял?

- А там Хохол может войти. А для него сало - как для нас водка. Аж весь дрожит! Спасибочки. Пойду, значить.

- Бывай.

- Дмитсергеич, я только со «Встречи», - бодро сообщает Фомич. - Так что молод и свеж! Приезжай, Тонька исстрадалась по тебе. Вот. Новый афонаризм. Слушай. «Расставляй пока шахматы», - бросил он через плечо Мерилин Монро». Каково?

- А вот это? «А юбочку-то придется удлинить», - сказал начальник кадров шотландцу».

- Да ладно, у меня их по сотне на день. Особенно на волне утренней свежести. Или вот. «Ой, я больше не могу!» - стонал он от хохота, увидев второй отогнутый палец».

- Ко мне тут гости. Напоследок: «От терний - к звездам», - рассуждал он, жуя верблюжью колючку». Все. Заезжай. Будь.

Заглядывает Михалыч и зовет «из камералки в натуру».

- Мороз, - ответил я.

Михалыч - лучший заказчик в мире. Фирма его до сих пор строит самолеты, также лучшие в мире. Для него нет ничего невозможного. Поэтому прикидываю, накидываю и говорю:

- Завтра будет, - кивнул он сурово.

















- А эти отметки кто выставлял? - интересуюсь.

- Зачем тогда мои вам понадобились? - вопрошаю.

Пожимаю плечами и слышу откуда-то сбоку:

Поворачиваюсь на голос. Это Саша-крановой вибрирует из своей стеклянной кабинки гусеничного крана.

- Умный ты у нас, Сергеич…





- Желающим дожить до пенсии также… - продолжаю глубокую мысль.

Вздыхаю и возвращаюсь в свой офис.































Стою в полном безмолвии и проживаю эту непостижимость. Где-то там, в моей бесконечной глубине частицы духа Господа моего, горит невещественным огнем моя нижайшая благодарность. Она не выплескивается наружу, а живет в центре моего безмолвия. Я боюсь пошевелиться, хотя тела своего почти не ощущаю - оно легко, как воздух. Боюсь неверным движением души разрушить это великое безмолвие тишайшей радости слияния с отеческой любовью Творца всего и вся…

Но вот потихоньку ощущение Присутствия тает. Я наполняюсь тяжестью, усталостью и легким сожалением. Приходят звуки, движения, тени и запахи. Я возвращаюсь в прежний свой мир. Только чувствую, что мы с ним изменились. Стало светлее.













- Я понимаю, вам, наверное, удивительно слышать это от старого «коммуняки», - Петр Семенович застенчиво улыбается в усы, опустив глаза, - только факт, как говорится, остается фактом. Я остался живым благодаря святителю Николаю Чудотворцу… - прижимает палец к губам и шепчет: - Только никому.

В это время во двор въезжает белая «БМВ» Сёмы. Он выходит из машины и приближается к нам. Сует мне для пожатия вялую ладошку и усталым голосом спрашивает, не замучил ли нас придирками его папаша.

- В случае чего жалуйтесь мне. Пока еще это на мои деньги строится.

- Выпить хотите?

Эта новость изумляет Сёму, потому как он уже протянул руку к бару, чтобы налить себе аперитив. Выходит, ему придется пить в одиночку. Тут на помощь ему приходит Петр Семёнович и соглашается поддержать компанию. Юрий Семёнович застает двух выпива¬ющих сородичей и нас с Максимом, изучающих чертежи. Начинается родственная перепалка. Мы продолжаем работать.

- Сёма, так повынай его из тарелки. Та дай я тебе помогу.

- Я тебе дам расслабиться, Сёма! Что люди подумают?

- Тот склад, Сёмик, нас всю жизнь кормил, ты его уважать должен.

- А ты маленьким так их любил…



Разговор с прекрасной дамой

Как обеденный перерыв, так занимаешься чем угодно, только не законным приемом пищи. Обычно именно в обед привозят централизованные грузы, и наезжает начальство. Несколько дней подряд я остаюсь в обед голодным и обруганным, поэтому сегодня в полдень решительно ухожу с объекта и, быстрым шагом преодолев квартал, останавливаюсь, Несколько раз вдыхаю-выдыхаю свежий морозный воздух и медленно шагаю в ресторанчик «Наташа».

Здесь за стойкой полулежит скучный толстый грузин, который заметно оживляется при моем появлении. Я здесь уже не первый раз, но ни Наташи, ни какой другой женщины здесь не видел. Неспешно советуюсь с ним, что мне заказать, зная, что это крайне важная процедура для грузин, особенно работа¬ющих в пищевом бизнесе, особенно не избалованных клиентами. Присаживаюсь за деревян¬ный стол и пытаюсь успокоиться, медленно читая Иисусову молитву.

Звенит колокольчик на двери и входит моложавая дама с прямой спиной. Она нерешительно оглядывается и сизой тенью проскальзывает за мой стол. Замечает мое присутствие и полушепотом спрашивает:

- Что вы, нисколько, - успокаиваю соседку и ненавязчиво ее оглядываю. Ей на вид лет за тридцать, ухожена, застенчива, рассеянна.

- По всему видно, вы здесь случайно?

- Насчет всех я не стал бы утверждать. Хотя, конечно, вы правы, в период кризисов в людях ярче проявляется скрытое в них добро и зло. - Да, печально, - кивает она головой, снова пытая меня своим водянистым взглядом. Потом выдыхает: - Татьяна.

- Как вы думаете, Дмитрий, откуда вообще взялось в нас это зло?

- Вы сказали, что вселенная содрогнется. Это что же, из-за одной моей душеньки? - улыбнулась она.

- Это как же Он там вмещается?

- Слушайте, Дима, а почему, собственно, лично я должна отвечать за грех какого-то допотопного предка? Он согрешил тысячи лет назад, а расплачиваюсь я и сейчас?

- А если я не хочу отвечать перед Богом, быть с кем-то единым и нести за всех ответственность. Я – это я, и все!

- Я, Дима, бываю в церкви. Но мне еще ни разу не удалось поговорить с попом. Там еще надо платок носить, юбку надевать, бабушек всяких выслушивать… Скучно все это!

- Не люблю монахов, - помотала она головой. - Мне они кажутся эгоистами, сбежавшими от трудностей жизни.

- Ну-ка…

- И почему?

- Да, вы правы, пожалуй.

- А как же удовольствия? Разве не этим живет человек?

- А вы, Дима, здесь часто обедаете? - спрашивает она вдруг.

- А завтра вы будете здесь в это время?



- После нашего разговора, Дмитрий, я всю ночь размышляла над вашими словами. И вот теперь я говорю вам трезво и сознательно: я согласна стать христианкой! Помогите мне.



Великий пост

Отшумела хмельная сытая масленица. Народ православный, вдоволь пошутив, поколо¬бро¬див, нагрешив разудало, встал, отряхнул тенета с очей и склонил повинные главы, которые и меч не сечет.

Пролилось невольной слезой Прощеное воскресенье, когда в храме величест¬венный епископ с брадатым священством на коленях просят у прихожан прощения, целуясь с каждым в плечико.

Закрылись Царские врата, оделись в черное иереи, погасли яркие огоньки паникадил, гулкий траурный набат колокола зовет верных на покаяние. По вечерам стою на чтении Великого покаянного канона преподобного Андрея Критского. В сумраке, озаряемом теплыми пламенами свечей, звучит, рыдает в небеса высокий сильный баритон епископа:

«…Откуду начну плакати окаяннаго моего жития деяний?





























Жуткий ядовитый серный смрад жжет не только мои ноздри, но и всю кожу. Душераздирающие вопли режут не только уши, но и вывернутые суставы. Чернющий как копоть мрак окружает мои мучения, только горящие красным безжалостные злобные зрачки носятся вокруг, как слепни. И нет никого, кто бы помог. Никого, кто бы защитил. Я, бессильный и беззащитный, один на один с абсолютным злом, у которого нет иной цели, как только выжать из меня как можно больше страданий.

Целую вечность из зажатых, спекшихся губ выдавливаю спасительное имя. «И-и-и-и!..» - пищит внутри меня, не имея возможности вырваться наружу. «И-и-и-с-с-с!..» - сипит в горящей гортани, с трудом перетекая в зажатый рот. «И-и-и-с-с-с-у-у-у-ус!!!» - взрывается всесокрушающим огневым шквалом. В единый миг, как молния - от земли до небес и от запада на восток - выплескивается свет и разлетается в клочья, скрывается тьма!

В сияющем поднебесном пространстве, огромном, как вселенная, - разливается широченная яркая радуга, переливаясь прозрачными огненными дугами. «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ! - вопию, что есть сил, - И сущим во гробех живот даровав!!!». Я марширую по комнате моей беспредельной вселенной и прыгаю «веселыми ногами» и кричу, кричу, как мальчишка, узревший вдалеке идущего навстречу ему отца - родного, милого, могучего и бесконечно доброго: «Хри-стос вос-кре-се из ме-е-ертвы-ы-ых!..». Радуга сияет надо мной, играет во мне и звучит, сотрясая мою бесконечную, огромную вселенную: «… И су-у-ущим во гро-бе-е-ех живо-о-от да-ро-ва-а-ав!». Слава Тебе, Господи!



Требуется помощь

-… И не вздумай говорить такое! Чтобы я, да забыл тебя. И вот тебе тому свидетельство: мне нужна твоя помощь. Пожалуйста, приезжай. Только дай согласие, и сразу вышлю за тобой машину.

- Ну, и отлично. Жди транспорт.

Филипп Борисович по прозвищу Доктор лишь изредка позванивает мне в течение последних нескольких месяцев. Если честно, то и времени на его заумные длинные беседы под блюда и роскошь у меня просто нет. Жизнь моя так уплотнилась, что сам удивляюсь, как это успеваю я так много строить, читать, молиться, общаться.

Да и Дуня моя в таком интересном положении, что нужно подольше бывать рядом. Вообще-то, я думал, что ей будет тяжелей: токсикозы, там, капризы и прочее. Нет, она так гармонично вписалась в свое новое состояние, будто ждет уже пятого ребенка. Ходит на консультации, завела там подружек, таких же неуклюжих пузанок с утиной походкой. Иногда она позволяет мне подержать руку на животе, в котором, кто-то крутится и чем-то толкается.

По вечерам я читаю вслух молитвы, писания Святых отцов, и к удивлению Дуни, наше не родившееся еще дитя прекращает свои постоянные верчения и успокаивается, будто внимательно слушает. Я объясняю, что это так и есть, что маленький человечек там, внутри, понимает много больше в духовном мире, чем мы, потому что целиком еще в руках Творца. А после совместных молитв у нас в семье наступает совершенно чудное время. Моя молчальница, прижавшись ко мне, застенчиво, как девчонка, полушепотом выспрашивает про ту неведомую ей жизнь, куда влечет и ее. А среди ночи или рано утром иногда я просыпаюсь и подолгу смотрю на спящую свою женушку, в которой происходят таинственные внутренние процессы. И молюсь за нее и ребеночка, за которых чувствую растущую мужскую ответственность перед Господом. Впрочем, нет в новом моем состоянии страха за них, да и за нас в целом. Наоборот, с каждым днем растет мое доверие к Отцу нашему Небесному.

…В прорабскую входит известный мне мужчина в черном костюме и с неукоснительной вежливостью предлагает следовать в машину. Всю дорогу молчит. Мне рядом с ним неуютно. Привозит он меня в незнакомое здание с мраморно-зеркальным вычурным фасадом, поднимает на бесшумной лифте, пропитанном запахом сигар и духов, ведет по светлым коврам в громадный кабинет, из окна которого видна широкая пойма реки в золотистых лучах заката.

В кабинете, кроме Доктора, присутствует еще один господин весьма крупных габаритов с лицом аристократа с высоким лбом и сильными очками под ним. Мужчина облачён в классический черный двубортный костюм. Жесты его изящны, движения мощного тела осторожны и экономны. Из-за стола выходит озабоченный Доктор в белой сорочке с развязанным галстуком, знакомит меня с этим представительным человеком - своим заместителем Валерием Ивановичем. Тот крепко пожимает мою руку и, уважительно изучив внимательным взглядом, сразу удаляется. Доктор, натянуто вежливо улыбаясь, поясняет, что «выращивал в этом парне своего помощника чуть ни с пеленок», затем приглашает занять кресло под хвойным растением в бочке, в котором с радостью узнаю можжевельник.









- Как-нибудь в другой раз, Филипп Борисович. Когда времени у нас будет много-много. А сейчас, ты сказал, тебе нужна моя помощь. Так я слушаю.



- Есть, конечно, у моих партнеров и силовые методы решения таких проблем. Только мне хочется использовать еще одну возможность. Последнюю. И я прошу тебя, Дмитрий Сергеевич, помочь мне в этом. Ведь ты за мирные решения, не так ли?

-И когда мне туда лететь?

- Кто еще летит со мной?

- Стас - это тот, кто меня сюда вез?

- Я один, если можно.





- Это было бы идеально! Вот это да! - восклицает Доктор и называет мне длинный ряд цифр телефонного номера. Имя объекта Стив.

- Все, кроме непотребства. Насчет оплаты счетов, стоимости билетов и прочего - не сомневайся. Тут на кон поставлены миллионы. За ценой не постоим.



Разговор с тем светом

«Что за дело мне до этого янки? Ему там жемчуг мелковат, а у нас пятака на хлеб не хватает. Видите ли, съезжать с насиженного места лень! Видно еще мало его петухи жареные клевали. Ничего, наши бравые ребята покажут тебе, что такое производ¬ственная дисциплина на объектах соцкультбыта». Нечто подобное в разных вариациях грохочет в запутанных лабиринтах моих усталых мозгов. Только известно мне, что если моя рациональная сущность так непотребно вопит, значит, ей надлежит противо¬стать, то есть, проще говоря, сделать все наоборот.

Но и это еще не все. Время от времени на меня накатывает совершенно хлипкое гаденькое отчаяние. «Куда? Ну, куда ты суешься, дурень? В таких играх можно лишиться всех видов на жительство. В случае прокола тебя по стенке размажут, так что и соскребать нечего будет. Оставь эту затею. Не по зубам тебе. Оставь».

В состоянии полного душевного «раздрая» иду в храм, заказываю молебен и обхожу со свечами в руках иконы. Занятие это с одной стороны успокаивает, с другой - поднимает в сердце молитвенный настрой.

«Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас», - звучат во мне слова Господа, и уж тут нет ни малейшего сомнения в их истинности. Храм этот днем всегда открыт, люди стоят в очереди к свечному ящику, сидят на скамейках в ожидании молебна. Говорят, шаркают, кашляют. Становлюсь в угол у правого клироса и чувствую на себе кроткий, все понимающий взор Христа. И остаемся мы с Ним наедине.

«Ты позвал меня к Себе, Господи, и я пришел. Ты знаешь о моих проблемах больше и лучше, чем я сам. Я могу ошибаться и обольщаться. По своему помрачению я могу натворить глупостей и даже принести зло людям. А я этого не хочу. Но Тебе, Господи, ведомы правда и наилучший путь. Отче наш, возьми все в Свои руки и помоги мне. Пусть я стану Твоим исполнителем, слугой. Не позволяй совершаться моей грешной воле, но веди меня за руку, как любящий отец маленького ребенка. Не оставь меня, Господи Иисусе! Не на кого мне положиться. Только Ты у меня единственный помощник и защитник. Помоги мне, Господи!».

Выхожу из храма в полном спокойствии. И еще не знаю как, но все теперь будет в порядке. В сердце моем есть тому ясное подтверждение. Господь со мною.

Смотрю на часы, отнимаю восемь, получаю местное время города Майами. Набираю телефонный номер и слышу усталый голос автоответчика. Произношу громко по-русски:



- Привет, Дмитрий. Это Стив. Давно не слышал свое имя по-русски. Как поживаешь?

- Ты меня заинтриговал, Дима. Кто ты? Откуда тебе известно про меня?

- Дима у нас не Россия, здесь не прослушивают.

- Мне уже интересно.

- Я и есть на высоком уровне. Зачем мне выше?

- Ты что, подглядываешь за мной?

- Не совсем… Ты что, с ними заодно?

- Пока непонятно чему…

- Да, Дмитрий, это интересно. Признаюсь, ты меня очень удивил. А как это бесплатно?

- О’кэй. Да.

- Халлоу, мне нужно время на подготовку!

- Ты интересный парень, Дмитрий.





ГЛАВА 3. СОЗИДАНИЕ. ВЕЧНОЕ.



Я схожу вниз - и познаю, что единственное мое спасение и утешение - Господь мой.



















Сдача объекта в эксплуатацию - дело хлопотное и неблагодарное. Комиссия заседает в отделанной убранной квартире, а мы с Федотычем «воюем» на теплокамере. Вообще-то парень он неплохой и работать с ним можно, только иногда с ним случаются странные завихрения, которые всех раздражают. Вот, например, сейчас стоим с ним и разглядываем совершенно идеальную теплокамеру. В моей руке акты сдачи работ, которые он должен подписать, а я - отнести на заседание комиссии и вложить в папку сдачи объекта. Теплокамеру своими руками строили для себя самих будущие жильцы дома, ставшие на время строителями для получения жилья. Загляденье, конфетка, а не теплокамера! Ну, не к чему придраться. Ан, нет, Федотыч стоит набычившись, надув и без того развесистые сливовые губы, и на все мои вопросы отвечает: «Не приниму!»

- Не! Ты скажи, Федотыч, в конце концов, все мы люди, и я понимаю, что пришел твой звездный час. Понимаю, что тебе нужно с него что-то наварить, - участковый гулко лупит себя в грудь кулаком, покрываясь красными пятнами. - Это где-то даже понятно. Не ясно только чего ты хочешь: стакана, денег, по лицу… Говори, несчастный, говори!

- Сейчас вызову скорую психиатрическую помощь и самолично сдам тебя, - надрывается участковый. - В ресторане стол уже накрыт. Горячие закуски стынут, водка выдыхается, а ты, а ты… тьфу на тебя!

- Ладно, Федотыч, я хотел с тобой по-хорошему… Димка, давай мне этот …акт.

- Федотыч! Твой начальник за тебя все подписал. Видишь, чудо в перьях! Так что на банкет с нами не пойдешь!

Ладно, начальство пусть себе крючки в бумажках рисует и банкет кушает, а у нас тут дел еще - непочатый край. Вот уже - извольте видеть - с разных сторон, видя мое освобождение от сдаточно-комиссионных дел, бегут ко мне затаившиеся было в укромных местах прорабы разных субчиковых пород: отделочники, газовики, водопроводчики… Со всех сторон на все голоса звучит: «Сергеич! Дмитрий Сергеевич! Димка! Димуля! Генер-р-ра-а-ал!» Последнее - не мое воинское звание, увы, а всего-то сокращенное «генеральный подрядчик».

Спустя несколько часов, решив десятка три вопросов, выдержав канонаду упреков, требований и просто оскорблений, смотрю на часы, констатирую переработку на полтора часа и запрыгиваю в кабину персонального автомобиля.

- Вась, увези меня, пожалуйста, отсюда в тишину. Куда угодно, только в тишину.



- Так ведь здесь продавать лучше, - пожимает плечами Василий, - Вырастил что на земле, выставишь на дорогу и продается.

- Может быть, им выгода дороже чистоты и покоя.

Наконец, машина сворачивает в лес. Здесь дорога, хоть уже, но асфальтовая. Василий вопрошающим взглядом ищет у меня одобрения. «Дальше и глубже», - командую. Снова сворачиваем в глубь леса по узенькой гравийной дорожке. По сторонам - смешанный лес. Водитель сбавляет скорость. За деревьями мелькает просвет. Мы направляемся туда. Выезжаем на пригорок.



- Вы, я вижу, верующие? - спрашивает монах.

- Тогда давайте помолимся вместе, - полувопросительно предлагает он и добавляет: - И я с вами отдохну.







- Подвизался я раньше в монастыре. Жизнь там была сытая, но многозаботливая. Верите ли, братья, помолиться некогда было. С утра до вечера бегаешь, трудишься, а уж ночью падаешь от усталости, как подкошенный. Только Иисусовой молитвой и жил. Бывало, месяцами ни на исповедь, ни на службу попасть не мог. Томило все это меня, очень томило… Мысли разные мучили, что не обитель это вовсе, а какой-то колхоз, куда люди от голода животного сбегаются. А меня духовный голод томил. Ох, как томил… Поделился как-то с духовником своими мыслями. А он как закричит на меня, чтобы я это все выбросил из головы. А чтобы неповадно было, так мне сотню поклонов земных прописал перед Распятием. Верите ли, обрадовался я этому. Утром стал в собор наш ходить и поклоны класть. Слаще меда для меня те поклоны были. И весь день, что ни делаю, а Распятие передо мной, как солнышко сияет, так и горит!

Отец Виктор улыбается, осторожными движениями расставляет начищенные эмалированные кружки, сыпет из пачки чай, заливает кипятком. С полочки снимает банку с медом и ставит на стол. Из холщевого мешочка сыпет горку разноцветных сухарей.



- Потом позвали меня на послушание, картошку перебирать. Я эконому нашему говорю, что Иисус Христос на Распятии глаза открыл. А он машет рукой и толкает меня в спину: иди, мол, не ври. Пока шел к нашему складу, встретил священника, и ему говорю о глазах Христа-Господа. Батюшка кивнул головой и дальше пошел. Тут я не выдержал, кричу на весь двор, чтобы все знали о чуде! …А в ответ слышу, что еще один бесноватый появился. Тогда бегу к игумену - а он к начальству в город уехал. Бегу к духовнику - а он больной лежит, и келейник к нему не пускает. А вечером меня ведут к игумену. Что, мол, ты там кричал утром? Я рассказываю, как было. Игумен говорит, что только что прикладывался к Распятию и глаза, как и положено, закрыты. Я тогда и сказал со вздохом, что это, наверное, Господь на нас обиделся, что мы из святой обители колхоз тут устроили. После этого меня и отрядили сюда. Раз ты, сказали, такой умный, то свой монастырь устраивай, а из нашего уходи. Всю ночь после того разговора я молился. Меня за неделю рукоположили в дьяконы, потом в иереи, дали сто рублей денег и сюда направили с бумагой от благочинного. Так я здесь и оказался. И все бы хорошо, только вот ребятишки из соседней деревни часто приезжают и ломают, что я настроил. А так, с Божьей помощью, помаленьку можно все здесь восстановить.

Мы благодарим монаха за чай и собираемся в обратную дорогу. Я вслух рассуждаю, кем это надо быть, чтобы ломать построенное монахом. Не помогать строить, а ломать… На краю леса Василий решительно сворачивает к деревне. Громко гудит сигналом и рычит двигателем. Из калитки крайнего дома выскакивает бодренькая еще старушка с вострым носиком. Везде и всюду есть такая, общественница. Василий с подножки говорит ей сурово и громко:

На прощание он еще разок взревел хрипловатым баритоном клаксона и басами двигателя.

Всю следующую неделю монах-строитель не выходит из моей головы. Его кроткий ясный взгляд и исцарапанные руки, вопиющая нищета и белесая пыль на волосах - все это всплывает из памяти и влечет к нему. Спрашиваю Василия, как, мол, тебе монах? Не дает покоя, будто зовет к себе, отвечает мне Вася.

Забрасываем в кузов машины кирпич, сухую смесь для раствора, доски, гвозди, инструменты. Предлагаем поехать с нами звеньевому Боре. Тот соглашается, но с почасовой ставкой пятого разряда. Боря наш парень интересный: веселый, добрый, работящий, но разгильдяй - каких поискать. Всю дорогу Боря рассказывает какие-то фантастические истории, скорее всего, выдуманные им только что. По мере удаления от главной дороги в гущу леса примолкает, недоумённо взирая на нас. А когда перед нами вырастают руины монастыря, он и вовсе теряет дар речи.

К нам навстречу выбегает монах и замирает на полпути. Василий просит показать, куда лучше сгрузить кирпич. Тот указывает рукой на сарай, а сам глядит на меня. Я выпрыгиваю из кабины и иду к нему под благословление. Монах падает на колени и плачет:

- За что, отец Виктор? За что?

Мы с Василием поднимаем его с колен, Боря отряхивает ему рясу. А он все плачет навзрыд, как маленький.

- Так ведь правду же ты сказал, отче?

- Господь простит, а мы прощаем, отче. Ну, ладно тебе, давай лучше мы тоже поработаем сегодня. У тебя тут так хорошо…





Я тоже беру сросшиеся с раствором кирпичи, киркой сбиваю с них наросты. Потихоньку и сам наполняюсь благоговением. Обычно такая работа довольно быстро вызывает болезненные ощущения в мышцах и суставах. Но вот я присоединяюсь к Иисусовой молитве монаха - и тяжелый труд превращается в удовольствие.

С наступлением темноты вместо обычной усталости мы все чувствуем некую досаду, что вынуждены прерваться. Хором говорим о прожекторах и свете, но отец Виктор спрашивает с доброй улыбкой, а когда же молиться, трапезничать и отдыхать? Все, мол, Господь устроил не зря, всему свое время: время строить - и время отдыхать, время вкушать - и время молиться.

- Как тебе, сынок, не очень тяжело было?

- Отец, мне никогда… так хорошо… еще не было. Спасибо…

- Мне сейчас кажется, - улыбается уже вовсю Боря, - что я видел сейчас эту речку. И деревья на берегу.

- И птичек… А еще там много света, - полушепотом произносит Боря.

- А что местные хулиганы, батюшка, не наведывались? - интересуется Вася.



- Ребятки-то эти деревенские… Вот какие тут дела! Прибежали ко мне и говорят, что вечером, как стемнело, свет увидели над лесом. Вроде северного сияния. С переливами такими… Как раз там, где наш монастырёк стоит. Вот как. Не побоялись, прибежали сюда и увидели, что весь монастырь светом лучится. Говорят, что звали меня, да не услышал я, видно спал с устатку, - смущенно улыбается он.

Боря все это время неотрывно глядит на монаха. Ест он только черствые сухарики из холщевого мешочка, подставив ладонь, чтобы ни единая крошка не просыпалась. Пьет только чай с медом, маленькими глоточками. Всем существом льнет, тянется и во все глаза зачарованно смотрит на монаха.



Операция захвата

«Объект» сразу по приезду звонит мне и подавленным голосом сообщает, что он поселился в гостинице, сейчас немного отдохнет и готов в восемь вечера встретиться со мною.



- Вот кого ожидал здесь встретить! Что, культурно отдыхаем после ночной вахты?

- Уверен, вам уже подробно доложили, кто я и зачем здесь. Познакомимся? - Протягиваю руку, видимо, нарушая все законы его конспирации. - Дмитрий Сергеевич.

- Очень занятно. Хотите, расскажу, зачем вы здесь? - Полковник опешил, отвечать не спешит, поэтому продолжаю атаку: - В случае отказа объекта съехать с занимаемой им жилплощади, вам дан приказ устранить его. Так?

- Так вот, полковник Игорь, не будет у вас здесь работы ни сегодня, ни завтра, ни так далее. Так что можете брюки зря не протирать, а ступайте себе шлагбаум открывать и закрывать. Уж не знаю, платят вам за успех операции в целом или потрупно, - собеседник мой слегка дергается, но привычно гасит свой гнев и продолжает слушать, - может быть, я у вас невольно хлеб отнимаю, только предлагаю вам очень серьезно подумать, а не поменять ли вам профиль работы и образ жизни.

- Тоже мне, секрет! Да такими обиженными вояками, которых не поставили на пьедесталы в бронзе, все банды укомплекто¬ваны, или ты не знаешь?

- Ладно, Игорь, - кладу пятерню на сжатый его кулак, - прости. Только ты и меня пойми: человек я верующий, а тут моего гостя, лишать жизни намерены. Нехорошо. И уж если тебе для авансового отчета нужно представить тело, то как гостеприимный хозяин могу предложить взамен гостя свою кандидатуру. Только решай сейчас. Через минуту мне придется отнять у тебя возможность выбора.

Несколько минут проходят в молчании. Моя кратенькая молитва за него так и пульсирует, так и вращается во мне, ровно и обнадеживающе. В этот время в душе моего собеседника, вероятно, творится что-то несусветное, что едва заметно, легкими намеками отражается на его бесстрастном лице. Мне жаль его немного. Под личиной супермена, там, в глубине, сидит, съежившись, трясущийся от страха человечек, который бесконечно обожает себя, любимого. А тут вдруг его вытаскивают на поверхность и показывают хозяину - вот твоя настоящая сущность. И что тут ему говорить, как оправдываться? То, что я ему сказал, и есть правда. А это, брат, сила!

- Скажи, пожалуйста, Игорь, - мягко произношу слово за словом, ? ты считаешь себя человеком русским?

- Честно говоря, да. Для меня русский и православный - слова-синонимы. Когда я уклоняюсь от православия в ту или иную сторону: сомнениями, поведением, образом мышления, какими-то поползновениями в сторону жадности, злобы, гордости… Бывает такое, бывает… В таких случаях мой духовный отец говорит, что я стал, как нехристь нерусский…

В это время мой собеседник делает едва заметное движение глазами и профессио¬нально замирает. И значит это только одно: из-за кулис на сцене появился «объект» и разыскивает меня. Встаю и оборачиваюсь. В дверях неуверенно вращает головой тот самый парень, который преследовал меня в виде изображения в моем внутреннем слайдоскопе. Подхожу к нему.

- Добрый вечер, Дмитрий, рад познакомиться, - смущенно лепечет он, теребя мочку уха.

И тяну его за руку к столику, за которым сидит окаменевший Игорь. Знакомлю их по всем правилам дипломатического этикета, а после обмена любезностями говорю:

- Да, я слышал такое, - говорит Степан. - Но мне пока это не совсем понятно.

- «Умом Россию не понять»? - сдержанно улыбается Степан.

- Звучит красиво! И сложно, - признается Степан.

- У меня дела… - произносит он, глядя перед собой.



Сто рублей

Хорошо говорить с другом под мягкий стук колес. Особенно, если никто не мешает. На столике нашего купе на крахмальной салфетке в чашках покачивается розоватый чай. Открытый дорожный складень мягко сияет вечным светом иконных Ликов и переливчатой позолотой. Глаза наши периодически съезжают в сторону окна, пронзают взором прозрачную твердость оконного стекла, за которым летят огоньки, мелькают освещенные платформы, переезды с полосатыми шлагбаумами, темные леса. И только звезды на фиолетово-черном небесном ковре-самолете несутся вместе с нами сквозь незнакомые темные пространства. Там, за окном, все не так уютно, как здесь, но это вовсе не пугает, потому что мы надежно отгорожены и своей дорогой летим, летим вперед.

- Бывает, конечно, - отзываюсь я, любуясь в данный момент лунными отражениями на черной поверхности реки.

- Давай.

- Взаймы, что ли?

- Русская.

- И друг деньги тебе не вернул.

- … А деньги потом к тебе вернулись.

- У меня была в точности такая же история, Степан. Примерно в то же время, что и у тебя. Только сумма другая - сто рублей. А самое интересное, что через три года она повторилась. Сумма во второй раз была крупнее, борьба с самим собой тяжелее, но все повторилось.

- Это тебя, Дима, может заинтересовать. Я прикинул разницу курсов рубля и доллара, учел инфляцию и структуру изменения запросов с возрастом. И вот, что получилось в результате: у тебя и у меня, в первый раз и во второй - были все те же сто рублей!

Заговорились далеко заполночь, а мы еще не приступали к правилу на сон грядущим. Вместе попеременно вычитываем его, лицом к складню. Часика на четыре засыпаем - и вот уж стучат в дверь, будят. Выходим на влажный перрон, а я ни с того, ни с сего вспоминаю:

- Значит, зря мы ехали сюда с комфортом? - сквозь невольную зевоту реагирует Степан.

- Это образно, да?





- Начинаются «лапоточки»? - интересуется Степан, прикладывая к ранке платок.

















- Смирением и терпением, радость моя. Только так.

- Все в сердце, ваше боголюбие, все там. Внимай сердечку своему - оттуда Господь тебе и подскажет.

- Зло для злых, а ты будь добрым, оно тебя и не тронет.

- Так это я сам Господа об этом упросил. Так переживал я вольные страсти Спасителя, что и сам восхотел стать их причастником. Когда благодать поселится в сердце твоем, то и ты сам пожелаешь страдать за Христа.

- Если ты приехал ко мне, радость моя, то уж и гостем дорогим и другом моим стал. Так я тебя теперь до самого Страшного Суда под ручки поведу, - улыбается мой собеседник, как солнышком освещает. - А когда ты по Канавке Царицы Небесной пройдешь, то сама Матушка наша Заступница тебя по головке погладит. Вот увидишь… - снова полыхает солнечной улыбкой преподобный Старец.

Неожиданно скоро подходим к раке. Позвоночник все еще горит, но меньше. Здесь сильное благоухание: то ли от множества цветов, то ли от святых мощей. С трепетом прикладываюсь, прошу Преподобного помочь в нашем деле и не дать мне сломаться. Под гулкий протяжный сердечный набат прохожу дальше.

Здесь монахиня заступом самого преподобного старца о. Серафима слегка поколачивает по нашим спинам. Затем прикладываемся к ботинкам Батюшки, а за спиной слышим, как трудница рассказывает кому-то, что ежедневно с ботиков пыль с песочком стирают, словно батюшка Серафим каждый день обходит в них свои владения. Собеседница таким же взволнованным шепотом говорит, что монахи при переоблачении святых мощей каждый раз отмечают, что плоть на косточках нарастает. Так что скоро уж, наверное, Батюшке на проповедь всемирного покаяния подниматься…

Выходим из собора, и я понимаю, что со мной что-то сейчас произошло. Что-то было - и пропало. Ощупываю карманы, осматриваю себя - все на месте. Что же я потерял? И вдруг меня озаряет: боль в позвоночнике исчезла! Сообщаю об этом Степану. Он констатирует: «лапоточки».

За вторым собором, Преображенским, тоже огромным, за оградой, от Креста с камнем начинается хождение по Канавке Богородицы. Народу почти никого. Достаем четки, прикладываемся к мокрому от росы Кресту и медленным шагом идем, шепотом читая «Богородице, Дево, Радуйся…» С высоких деревьев снимаются черные тучи воронья, и весь наш путь в утреннем зыбком тумане озвучивается оголтелым карканьем. Вокруг нас крупным белым дождем шлепается их обильный помет, но ни одна капля не попадает на нас. Прикладываемся к иконе Новомучеников Российских, прикрепленных к оградке лиственницы, посаженной Государем-мучеником в 1903 году.

Дальше путь пролегает мимо сараев, где громко опохмеляется местная богема. От этой краснолицей хрипатой тусовки отделяется и увязывается за нами, остервенело гавкает и клацает зубами в сантиметре от наших ног грязная взъерошенная псина. Однако укусить не решается. Не дают... Последние из полутора сотен Богородичных молитв дочитываем, стоя у последнего Креста. Потом обсуждаем явление нам покрова Богородицы во время искушений. Степан бледен, видимо сильно испугался, но держится молодцом, и глаза его сияют.

В ложбинке под изгородью у телеграфного столба на мокрой траве мирно почивает нищий с костылями. От утреннего холода нас знобит, а этот лежит себе и посапывает, как на перине. Рядом с ним у асфальтовой дорожки валяется цигейковая шапка с мелочью. Мы со Степаном лезем в карманы и наугад достаем купюры. Как вы думаете, какого достоинства?..

Самое главное мы сделали: получили благословение от Богородицы и батюшки Серафима. Теперь можно и о жилье подумать. Володя ждет нас у машины. Он предлагает отвезти нас к знакомой странноприимнице. Дом её стоит недалеко от монастыря на соседней улочке. Мы входим, спрашиваем хозяйку. Из-за ширмы в конце коридора к нам выходит круглолицая улыбчивая женщина в платочке и говорит, что для «таких гостей» у нее есть отдельная комнатка. Правда, сейчас она занята, но завтра жильцы съедут. Ну, а пока можно разместиться со всеми. И мы по лестнице поднимаемся на второй этаж «ко всем». Здесь одно большое помещение, разделенное перегородкой на две части: мужскую и женскую. На полу - ряд матрасов. Выбираем себе два рядом, бросаем сумки в головы. Спрашиваем хозяюшку, сколько за три дня, учитывая переселение в комнату. И она называет все ту же круглую, с двумя нулями, цифру.



Гений чистоты

Во время службы народ в соборе ведет себя по-разному. Те, которые ближе к алтарю, тихи и сосредоточенны, в середине появляется некое легкое движение: ставят свечи, переходя с места на место, делятся впечатлениями с соседями, а у входа, да еще рядом со свечными ящиками - здесь и вовсе почти светские беседы и нравы.

Меня влечет вперед, в покой и страх Божий, но сейчас мы со Степаном стоим у свечного ящика в очереди подателей записок и печально глядим на тех, кто без очереди тянут записки к монахине, лукаво надеясь, что это им на пользу. Степан в отличие от меня совершенно спокоен. Во всяком случае, внешне. Пожилая монахиня безропотно принимает у всех исписанные именами листики, тихонько задавая уточняющие вопросы и разбираясь с деньгами. Руки с записками тянутся со всех сторон. Те, кто без очереди, особенно настойчивы. Вспыхивающее во мне раздражение заливаю успокоительной прохладой Иисусовой молитвы. Для этого мне надо смотреть в какую-нибудь точку. Выбираю для этого звездочку на образе Богородицы «Умиление», ту самую, которая на кротко склоненной прекрасной главе Пречистой Девы.

Несколько раз мимо проходит старушка и толкает жестким локотком. «Колдунья, что ли?» - проносится во мне. Трижды получаю от нее укол локтем и колючий взгляд темных малюсеньких глазок. Трижды с ласковостью в голосе прошу у нее прощения за свою неуклюжесть. И снова свожу глаза к звездочке и возвращаю молитву в гортань.

Вот и наша очередь. Пожилая монахиня отошла вглубь, а передо мной стоит юная послушница лет семнадцати с кроткой улыбкой, едва заметной в уголках пухлых детских губ. Старушка у нее за спиной вопрошает, где крестики с мощевиками, называя ее Херувимой, а девочка-монахиня отвечает ей тоненьким с легким пришепетыванием голоском. И все в этой девочке подобно ее таинственному чину: легкие движения, тихий голосок, кроткая улыбка - все ангелоподобно, мягко сияет чистотой и благоуханным девичеством. «Отними у ангела крылья - станет дева; дай деве крылья - станет ангел».

Протягиваем ей наши записки, а мне хочется спросить, как ей приходится в этом жестоком мире, где так трудно ей хранить себя, ограждая черной одеждой, являющей символ смерти для мира сего. Но тут я вспоминаю, что монаха в послушании ограждают семь ангелов, представляю себе это всесильное, лучезарное окружение с огненными мечами - и успокаиваюсь. Эта девочка-монахиня, эта огненная Херувима защищена лучше любого богатого или сановного человека.

Видимо, эта моя разноголосица отражается на моем напряженном помятом лице, поэтому по губам монахини пробегает улыбка, с которой добрая мать обращается к своему несмышленому дитю. Несколько секунд длится мое общение с девочкой-монахиней. Несколько слов, пара движений, легкий отблеск небесного отсвета на ее личике - а я будто сам очистился и засиял, как закопченный на костре чайник от «надраивания» его белым речным песочком.

Отходим в сторону, а мой взгляд по привычке ищет золотистую звездочку на главе Пречистой Девы Марии - точку опоры моей немудреной молитвы. И в этот миг по чудотворному образу пробегает нечаянный багряный свет солнечного луча, кроткие полуопущенные очи словно приоткрываются, и я читаю в их ясной глубине отсвет такой же, как и матушки Херувимы, ласковой материнской улыбки. Мне нужно туда, ближе к «Умилению», но плотная толпа людей на позволяет приблизиться даже на шаг. И я замираю, где стою. Как бы извиняясь, гляжу на прекрасный лик Девы Марии, пожимая плечами, и печально улыбаюсь. Но, что за чудеса! Снова ловлю на себе ободряющий и успокаивающий материнский взор.

В это время рядом со мной происходит некое движение, приглушенно звучат слова извинения, и плотная толпа расступается. Впереди встают четверо: деревенского типа священник, его худенькая, болезненная на вид матушка и двое очень похожих на родителей - юноша и девушка. Парень, как бдительный телохранитель, обозревает сурово окружающих и, не найдя ничего опасного, устремляет взгляд вперед. Девушка по-детски увлеченно разглядывает иконостас, образы, укрепленные на столбах и огромное золоченое паникадило в сотнях горящих лампочек.

И снова мне доводится стать свидетелем «гения чистой красоты». Стройная, высокая, тоненькая фигурка девушки как бы подчеркивается свободным светлым платьем. На лебединой шее изящная головка с выбившимися из-под платочка прядями светло-русых волос. Нежное личико еще не утратило детской округлости, но черты его уже выявляют врожденную благородную красоту. Движения ее осторожны и плавны. Поклоны и крестные знамения благочестивы и неспешны. По всему видно, что ей привычно внимание окружающих, но осознание этого лишь укрепляет осмотрительность каждого движения.

Вспоминается словесный портрет монахини Марии из «Летописи Серафимо-Дивеевского монастыря» архимандрита о.Серафима Чичагова: «Мария Семеновна была высокого роста и привлекательной наружности; продолговатое, белое и свежее лицо, голубые глаза, густые, светло-русые брови и такие же волосы. Ее похоронили с распущенными волосами».

Ох, и непроста жизнь ваша, красавицы! Все время в центре внимания, в перекрестии взглядов - любующихся, завистливых, любопытных, а порой и похотливых. Не зря самые красивые русские девушки уходили в монастыри, подальше от липкой паутины взглядов, подальше от ярмарки невест, где торгуют девичьей красотой…

Вокруг нас волнами прокатывается возмущение, нарастает толчея и шум разговоров. Внутрь собора входит еще одна толпа паломников, потом еще. Со стороны раки слышится громкий крик, визг, похожий на поросячий. Все оборачиваются туда, подаются поглазеть на чьи-то муки. «Бесноватая кричит. Как ее, бедную, враг мучит, ай-я-яй!» - слышу за спиной. Отчаянный крик, потом злобный хохот и снова поросячий визг повторяются, переходят в истерический плач и мало-помалу стихают. Только жалобные всхлипы и участливые материнские слова раздаются в наступившей тишине. Но вот пробегает шумок, шевеления и слышу впереди себя: «А ведь молодая какая! И красивая! Да так хорошо одета. Надо же!..». По сердцу резануло нехорошее предчувствие, будто это имеет ко мне отношение.

Пытаюсь успокоиться и сосредоточиться на службе. Но вот очередная волна буквально выталкивает меня к выходу, и я оказываюсь на паперти. Следом протискивается Степан, несколько взъерошенный, но, по-прежнему, невозмутимый. Здесь толчея еще возбужденнее, разговоры громче, бойкие растрепанные девчушки по-цыгански выпрашивают деньги, хвалясь друг перед дружкой звонкой добычей…

Идем по дорожке среди цветов, идем в тишину, проходим под аркой колокольни и сворачиваем к небольшой Казанской церкви. Здесь, кроме молодой семейной парочки у ларька с иконками, - никого. Дверь церкви открыта и меня тянет, зовет туда внутрь. Прохожу первым и сильно ударяюсь макушкой о низкую притолоку. Степан шепчет «лапоточки» и следует за мной, низко склонившись. В притворе у монахини покупаю свечи и, снова задев головой притолоку, с благодарностью потирая ушибленные места, вхожу в желанный покой.

У подсвечника монахиня, не поднимая глаз, принимает у меня свечи, плавными движениями гибких рук зажигает и ровнехонько ставит. За спиной тонкий девичий голос полушепотом читает Неусыпаемую Псалтирь. По ковровым дорожкам, неслышно ступая, обхожу раки со святыми мощами. Здесь покоится преподобная м.Александра - первая настоятельница, которой явилась Сама Богородица и указала строить здесь обитель. Вот рака с мощами преподобной м.Елены, умершей по просьбе батюшки Серафима вместо Михаила Мантурова, так нужного ему тогда для продолжения строительства. «Благослови, батюшка Серафим», - только и сказала она, а через три дня душа ее в сонме ангелов возлетела на Небеса.

А в этой раке под золотистым покрывалом с крестами покоятся мощи любимой Батюшкиной воспитанницы, девочки-монахини Марии, в схиме - Марфы. Ей он доверял сокровенные тайны о будущем Дивеева, России, мира. Опускаюсь в земном поклоне на колени, прикладываюсь к крестикам на покрывале… А во мне звучит тоненький девичий голосок: «А какие видом-то монахи, Парашенька, на Батюшку, что ли похожи?»

Ругал Батюшка сестер, которые плакали по смерти м.Елены, а когда м.Марфа в свои девятнадцать умерла, то сам больше месяца плакал, слез не мог остановить. Так же и по моему лицу льются слезы, а в ушах звучит тонкий девичий голосок… А благоухание здесь, тишина, покой... Уходить отсюда не хочется. Хорошо, будто в преддверии рая. Теперь эта дивная схимница - Настоятельница Небесного Дивеева, у престола Святой Троицы. Преподобный Серафим так велел молиться ей: «Госпоже и мати наша Марфо, помяни нас у престола Божия во Царствии небесном!»

За своими переживаниями не заметил, куда пропал американец. Выхожу, оглядываюсь, нахожу его стоящим лицом к церковной стене. Плечи его сотрясаются. Я подхожу и мягко хлопаю по спине. Он не оборачиваясь пожимает плечами и громким срывающимся шепотом произносит:

- Это действительно тайна из тайн, Степан. Здесь дом Божий. Здесь все живет Духом Святым. Небо и земля тут соединяются. А вечность - с краткой земной жизнью. Святые в Царствии небесном на самом деле ближе к нам, чем многие живые люди.

Садимся в машину, и Володя везет нас на Серафимов источник. Выезжаем из поселка и полчаса едем мимо деревенек, широких полей, древних сосновых и березовых лесов. Высокие свечи синих цветов сплошными зарослями окружают дорогу. Каждая пядь этой земли исхожена преподобным Серафимом, его «Дивеевскими сиротками». Из-за поворота дороги показывается стоянка, плотно заставленная автобусами и машинами. Выходим и устремляемся сквозь толпы народа по мостику через речку к синему озерцу.

Здесь рядом с часовней установлена икона Батюшки с цветами. Прикладываемся к прохладному стеклу и вдыхаем тонкий аромат. В этом месте сквозь голубоватую воду просматриваются округлые донные камни. Огибаем слева по дорожке озерцо и поднимаемся по крутому холму к большому золотистому Кресту. Раньше он стоял на куполе Дивеевского Троицкого собора, потом кресты сменили и этот установили на источнике. У его подножия горят свечи, один за одним идут к нему паломники. Прикладываемся и мы.

Видимо, у меня при этом задралась рубашка и обнажилась часть спины. Затем чувствую какое-то неприятное шевеление и пальцами почесываю поясницу. В палец левой руки впивается раскаленная игла. Подношу укушенное место к глазам, а из первой фаланги торчит коричневой иглой осиное жало. Быстро вытаскиваю его и высасываю яд. Палец горит и чешется, но терпимо. «Лапоточки», - слышу шепот Степана. «Слава Богу за все», - слышу свой шепот. Дальше спускаемся по лестнице к мосткам и садимся на скамейку.

У наших ног переливается бирюзовая святая вода. В ней отражается часовня. Вот по лесенке в воду спускается пожилая женщина в белой рубашке. От ее шумных окунаний по воде расходятся круги. Отражение часовни искажается, извивается и передо мной мелькает силуэт батюшки Серафима с крестом в благословляющей руке.

Под нерешительным взором американца раздеваюсь. Молюсь Господу, Пресвятой Богородице и преподобному Серафиму. Пролезаю под перилами ограждения и опускаюсь в воду. Пока ноги касаются дна, и уровень воды устанавливается на уровне груди, меня обжигает ледяной холод. Трижды окунаюсь и обратно по перекладинам перил, как по лесенке, забираюсь на дощатый настил. В голове несколько раз проносится легкий вихрь, тело горит, как от жара, душа поет и звенит! Не вытираясь, брызжа во все стороны хрустальными каплями, одеваюсь.

В это время мой Степан медленно раздевается, аккуратно складывает одежду на скамье и внимательно слушает бородатого парня лет двадцати пяти. Тот объясняет, что в святой источник окунаться надо с головой трижды и желательно три раза по три дня. Обязательно с головой, потому что тогда все до единого бесы из тебя выскакивают, и ты очищаешься.

Степан погружается в святой источник и, фыркая, улыбаясь, возвращается на мостик, присаживается на скамью. После холодной воды все тело горит, поэтому холода не ощущаешь. Потихоньку одеваемся. Негромко переговариваемся, боясь нарушить царящий здесь мирный покой. Наш советник по имени Виктор, трудник монастыря, рассказывает нам, что почти каждый день ездит сюда окунаться. За два года наблюдал множество случаев исцеления. Приезжали сюда на инвалидных колясках, а уезжали на своих ногах. Девочка одна тут с месяц назад упиралась, не хотела в воду святую входить, так ее папа обхватил руками и вместе с ней окунался. А девчонка кричала басом, как пьяный мужик: «Все равно не дам тебе курить бросить!»

Бесноватые здесь кричат, а потом исцеляются и становятся мирными. Вот и сегодня днем видел он, как девушка красивая и хорошо одетая кричала здесь, как резаный поросенок. И снова мое сердце сдавило, будто это меня касается. Я прошу Виктора описать ее подробнее. Пока он составляет ее словесный портрет, мои подозрения все более укрепляются: кажется, нас со Степаном ожидает одна очень важная встреча.

Одетые и свежие, с мокрыми волосами - идем по мосткам к стоянке. С благодарностью подходим к образу преподобного Серафима. Снова тонкое благоухание исходит от иконы.

Заглядываем в часовенку у озера. Здесь среди иконок, свечей и книг обнаруживаю цветную фотографию с отражением в синеве озерной святой воды силуэта шатра с луковкой и крестом часовни. Только что я видел это! - в изгибе озерной волны отражается батюшка Серафим, осеняющий крестом купающихся… По моей спине медленно прокатывается волна мурашек, сверху вниз и обратно. Степан из-за плеча разглядывает фотографию, широко открыв рот.

Сразу за мостиком через речку - стол, где продают чай с пирожками. Мы с аппетитом перекусываем, угощая нашего рассказчика, и предлагаем подбросить его домой. Виктор соглашается.

Володя, заводит машину и, обернувшись к нам, весело говорит:





Машина прижимается к обочине, я выхожу, наклоняю переднее сидение, выпускаю его. Он выпрыгивает, пробегает несколько шагов и падает в песок на колени. Его голова медленно опускается, лоб упирается в песок, спина сотрясается.

- А сюда никто зря не приезжает, - шепчет ему в ответ Виктор.

Нерешительно подхожу к Степану и тоже становлюсь рядом на колени. Кладу ладонь на выгнутую спину с выступающим позвоночником. Он громко всхлипывает, вытирает мокрое лицо и сдавленно произносит:

- Да Степан, твоя… И никто у тебя этого не отнимет.

- Хорошо, Степан, только прежде нам с тобой много чего сделать нужно.

- Господь укажет нам - и что, и где…























«Христос воскресе, радости мои! Отныне вы дети мои до конца времен».

Из храма идем во временное свое пристанище. Заворачиваем в магазинчик, набираем еды и с пакетами в руках входим на второй этаж дома. Здесь за чайным столом всегда кто-нибудь сидит. Увидев нас, женщина отодвигается в угол, освобождая нам место. Выкладываем снедь и предлагаем соседям присоединиться. Кроме женщины за столом - папа с трехлетним сыном на руках. Мужчина приветливо здоровается и желает нам Ангела хранителя за трапезой. Сынок просит соку, Степан придвигает ему на выбор несколько разнокалиберных пакетов. Папа благодарит и спрашивает, откуда мы. Узнав, что из Москвы, просит подать записки на Афонское подворье. Мы киваем, и он, аккуратно вырвав из тетрадки листок, тут же за столом пишет имена.

На вид мужчине лет сорок, красив, одет со вкусом, но одежда заметно поношена. Заглядывает на секунду к нам с женской половины молодая женщина с девочкой на руках, шепчет что-то ему на ухо и скрывается за дверью. Видимо, жена его. И тоже красавица. Только что-то в этой семье не так. Выглядят вполне благополучно, молодые и красивые, но болезненно-бледные и необычайно тихие. Я беру записки, в которых рядом с каждым именем приписано «болящ.» и отношу в комнату, определяю в рюкзак. Беру его с собой в столовую и ставлю в ноги, достаю оттуда столовые приборы.

Степан уже соорудил мне сэндвич с паштетом. Женщина разливает чай и рассказывает:



Мужчина печально улыбается, как бы извиняясь. Мальчик на его коленях с наслаждением пьет сок через соломинку. Красивый мальчик, только бледный и не по-детски тихий и серьезный.

Пьем чай, жуем бутерброды, друг за другом ухаживаем. У каждого своя боль, своя судьба, но хорошо нам здесь. Это невозможно объяснить, но нам… удивительно хорошо, случайным и незнакомым людям, из разных сторон призванным сюда и посаженным за одним столом.

А тут и Степан разговорился.

Мальчик перелезает к Степану на колени и доверчиво обнимает его. Американец прижимает его к груди и бережно гладит, гладит белые пушистые детские волосы.

- А кем вы работаете? - спрашивает женщина.

- Да, это уж лучше в нищете, только не в Содоме жить, - кивает женщина. Не ровен час, огненной серой, как старый Содом, Господь зальет. - Ты уж, милый, если русский, то и живи тут. Здесь каждое деревце, каждая травинка - все родное. Дома и смерть красна. Где еще спасаться-то, если не в России.



- У вас все хорошо? - звучит искаженный помехами голос Доктора.

- Как наш объект, как Стив?

- Ты вот что, Дима… В моей жизни так много было глупости и предательств. Оказывается, самое трудное в жизни это не деньги заработать, не власть над людьми заиметь - при наличии каких-то минимальных качеств это сможет почти любой. Теперь я понял, что самое главное - это иметь рядом честного человека, на которого можно положиться, которому можно доверить спину. А с этим у нас большая проблема. Что-то с людьми происходит нехорошее. За тысячу долларов любой, вчера еще частный парень, может родного брата предать. Стыдно признаться, Дмитрий Сергеевич, я без «Кольта» и охраны в сортир не хожу. Ты, Димка, у меня один…

- Нет. Один. Такой слабый - и такой несокрушимый… Это мне еще понимать – не понять… Теперь слушай. Мне очень нужно это тебе сказать прямо сейчас. Ты потерпи меня еще немного. Я на тебя возлагаю все мои надежды. Очень и очень многое. Я знаю, тебе что-то покажется ненужным, многое тебе придется менять и перекраивать на свой лад - это твое право. Пока я буду рядом, я тебе буду только помогать, абсолютно доверяясь во всем. Я положу под твои ноги всех врагов…

- Ладно. Ладно… Сейчас от меня что-нибудь нужно?

- Что у вас происходит?

- Почему там нет меня? Дима, почему все это прошло мимо?

- Так просто… Нет, Дмитрий Сергеевич, кажется, в этот последний экспресс я уже опоздал.

- Так я заканчиваю. Еще раз прошу тебя понять. На тебя у меня вся надежда.

И этого прорвало. Что-то будет…

На вечерней службе встречаем Лену. Это уже не прежняя роскошная, обворожительная женщина, играющая некую порочную роль. В этом новом качестве Лена, должно быть, похожа на ту юную, чистую девочку-подростка, которая еще не знала страшного и ответственного выбора: согласиться на сладкий грех или с горечью воздержаться. Она сейчас, будто опалена огнем, уничтожившим всю нажитую нечистоту. По всему видно, что это состояние для нее - как возвращение в невинное детство, только через печальный опыт жестоких мучительных страданий. Но, тем дороже бесценный опыт, тем крепче будет ее воля к спасению, к удержанию в себе благодати, которая куплена немалой ценой. Поэтому она сейчас таинственно недоступна, и словно, светится изнутри.

Лена только кивает, потупив глаза, и сообщает, что у нее все хорошо. Она решила здесь пожить, сколько получится. За ней тут приглядывают, помогают, появились подруги. Так что волноваться за нее не надо. Мне кажется, что встреча со мной тягостна для нее. Возможно, я невольно напоминаю ей прежнюю жизнь, с которой она порвала.

- Здесь решаются все проблемы. Насчет мамы мне тоже обещали помочь. Я ее сюда привезу, - ее усталое лицо озаряется улыбкой. - Пресвятая Богородица все устроит. Все!

- Спаси тебя Господи, - шепчет она. - Прости меня, пожалуйста.

Чуть позже выходим из собора и видим сидящего на лавочке полковника Игоря. Он приглашает нас пройтись и поговорить.

- Интересно, что же было в деле Стива?

- В общем, надували тебя, как хотели, господин профессионал. А все потому, что тебе враг нужен. Они тебе врагов и пекли, как блины. Им это дело привычное. А своего собственного убийцу за внешними заботами ты и не приметил. А он раз от разу в тебе сил набирал, рос, как на дрожжах. Душу твою изводил потихоньку. Да так потихоньку, что за резкими своими порывами ты этого и не замечал.

- Душа твоя просыпается и требует очищения. Батюшка Серафим помогает тебе врага твоего невидимого побороть. Это будет посложней, чем людей Божиих жизни лишать.

- Именно так! Каждого человека Господь создавал и каждого любит, каким бы он не был. И только Сам Творец волен судить и наказывать людей.

- Знаешь, брат Игорь, не надо пытаться решать вселенские задачи. Это все от гордыни. Сейчас для тебя главное - это со своим внутренним врагом справиться. А уж очистишься покаянием и благодатью, тогда Господь откроет тебе твой путь. И даст все необходимое для новой жизни.



Сталкер

По утреннему, прохладному туману проходим по Богородичной Канавке. Сегодня здесь тихо. Вместе с нами по кругу с четками проходят сосредоточенные люди. Впереди идет парень лет за тридцать с бородой в кожаной куртке и спортивном костюме. Левой рукой он перебирает крупные деревянные четки, правой размашисто крестится. У каждого из четырех крестов кладет земной поклон.

За сараями рядом с Канавкой на костылях стоит и трясется всем телом от утренней сырости нищий. На нем только рваная рубашка, вся в дырах. Наш бородач молча снимает свою куртку, надевает на плечи нищего и, как ни в чем не бывало, проходит дальше. Тот, открыв рот от неожиданности и выкатив глаза, низко кланяется. Мы со Степаном протягиваем ему деньги. Он только мотает чумазой головой и сдавленно мычит. «Богородице, Дево, радуйся…», - шепчем себе под нос. Перед глазами все искрится, вспыхивают и сверкают десятки радужных огоньков - то ли от обильной росы под солнцем, то ли от нечаянных слез.

Также следуя за бородачом, подходим к длинным столам летней трапезной для паломников. Берем тарелки с кашей, хлеб, чай и ставим на стол под навесом. Я прошу парня прочесть молитву. После обычных «Отче наш» и «Богородице, Дево…» он читает молитву за обидящих и ненавидящих, а также за благотворителей. Садимся, степенно кушаем, знакомимся с парнем.

Зовут его Сергей, он три года живет здесь и трудится во славу Божию в монастыре на ремонтно-строительных работах. Как попал сюда, не помнит. Когда жена его бросила и с детьми укатила на край света, он впал сначала в отчаяние, потом в запой. Из черного провала памяти высвечивает картинка: стоит он зимой в одних резиновых сапогах и трусах на площади города, ему холодно и одиноко, и взмолился он Богу… Потом снова провал. А потом оказался он здесь, в Дивееве, одетым и даже с небольшими карманными деньгами.

- Что же, по-твоему, Царица Небесная не видит мою нужду? Небось, не замерзну…



- Спаси тебя Господи, брат добрый, - невозмутимо принимает дар Сергей и ровным голосом продолжает: - Здесь впервые в жизни я понял, что такое мир в душе.

- А это когда посылают на послушание - и ты просто идешь и работаешь. Вроде бы и не спешишь, держишь Иисусову молитву, а получается все как надо. Это когда у тебя нет ни копейки, и тебя это не волнует. Это когда на тебя идет бандит с ножом, а ты спокоен, как танк - и он вдруг в последний момент разворачивается и с воплем убегает в туман. Кушаешь раз в день, и больше не хочется. Когда спишь пару часов урывками и остаешься бодрым.

Закончив трапезу, выходим за ограду монастыря. На секунду останавливаемся, и Степан показывает на череду высоких берез вдоль ограды:

- Действительно, - отвечает Сергей. - Хожу здесь каждый день, а не замечал…

Идем дальше. Сергей говорит о том, что чудеса здесь каждый день. Вдруг слышим крик. Огибаем какой-то сарай. Здесь под кряжистым деревом громко сквернословя, хрипло рыдает пьяная женщина в зимнем засаленном пальто. Она потрясает кулаками и кого-то ругает. Сергей уважительно просит ее помолиться о нас, называя ее Любушкой.

- Да у тебя, Любушка, все равно отнимут, - сетует Сергей.

- Пятнадцать лет ни за что! - снова блажит она хриплым голосом. - Жизнь угроблена! Все меня бьют, выгоняют, грабят, гады… Ни угла, ни кола, ни двора!.. Нет в этой жизни счастья, ребята! Такие хорошие, добрые мальчики…

Мы со Степаном и Сергеем все ползаем у ее грязных мужских башмаков, собираем сыплющиеся галеты. А блаженная рыдает во весь голос и гладит, гладит нас по голове татуированными, грязнущими… теплыми материнскими ладонями…

- Вот здесь, если хотите, можете спать, - предлагает хозяин. - Сейчас выпьем по кружке чаю, и отдыхайте.

И не надо упрашивать нас прилечь - мы размягчаемся в этом дружеском, братском доме, по телу растекается тепло, и мы ложимся на кровати, на полчасика…

…Уж не знаю, где я был и вряд ли вспомню, что там было, но просыпаюсь с ощущением, что только что закончилась прекрасная добрая сказка с хорошим завершением: «…и жили они долго и счастливо». Присаживаюсь, озираюсь - на второй кровати в красном свете лампадки различаю также сидящего Степана, трущего глаза. Открывается дверь и входит Сергей:

- Что ж, поэкспериментируем, - ляпнул я, и через десяток шагов, по моей пояснице словно колом треснуло. Да что же это, сызнову мне и так больно! Дальше Степан с Сергеем буквально тащат меня на себе, потому что каждое движение отдает в поясницу острой болью. Но мне спокойно. Впереди хорошее.

Спускаемся в пойму реки, проходим по мостику и по раскисшей глиняной дорожке сходим к деревянной купальне. Я со стоном присаживаюсь на скамью. В голове вместе с болью пульсирует Богородичная молитва. Кое-как раздеваюсь, крещусь и спускаюсь по лесенке в обжигающую холодом воду. С воплем трижды окунаюсь с головой - и выхожу на деревянный помост свежий и веселый. Боль в спине прошла, будто ее и не было. Странно, но это уже не очень-то удивляет. Убедившись, что я в порядке, один за другим окунаются в чудесную воду источника и мои друзья.

Когда мы, веселые и шумные, выходим из купаленки, сумерки сгущаются и слоистый туман поднимается над речкой. По склону обрывистого берега шустрая бабушка погоняет стадо пестрых коз. На пойменных холмах в последних лучах солнца золотятся дома, весьма солидные.

- Помощников чего? - спрашивает Степан.

- И когда же это будет? - спрашивает Степан полушепотом.









- Свят, свят, свят, - крестится Степан.

- Ты о чем?











- Пора в роддом ехать, воды отошли.

- Нет, это воды. Пора.

Пересчитав от недосыпа все углы, тряся головой, как солист хард-рока, пытаюсь сообразить, что надо сделать в первую очередь. Кое-как одевшись, на ходу застегиваясь, выбегаю на пустые улицы, с полчаса ловлю машину. Все транспортные средства, как сговорились, просвистывают мимо. Опомнившись, начинаю молиться - и первая же легковушка тормозит передо мной. Вкратце обрисовываю белобрысому парнишке ситуацию - и отвожу свою женушку в родильный дом.

Она стоит на весах, с огромным животом, выпирающим из мятой ночной рубашки, улыбается, машет ладошкой на прощанье, и дверь за ней закрывается. Эта ее беззащитная полудетская улыбка, этот непомерно большой живот, выдающийся из ее тоненького девичьего тела - запечатлеваются в моем сознании. Трогательная картинка эта весь день будет стоять перед глазами и согревать меня. Спускаюсь по ступенькам, выхожу на гулкую ночную улицу и обнаруживаю частника на прежнем месте. Оказывается, в спешке я с ним забыл расплатиться. Очень кстати. Сажусь и возвращаюсь домой, чтобы еще часок-другой подремать.

Не тут-то было. Звонят по телефону и сообщают, что ночью умер Доктор. Еще вчера играл в теннис, энергично работал, улыбался девушкам, кушал английский бифштекс, принимал голливудские витамины, чтобы жить до ста тридцати лет… А сегодня ночью какой-то тромб оторвался от стенки какого-то кровяного сосуда и перекрыл артерию, снабжающую кровью головной мозг - отёк мозга. Мгновенная смерть.

Совершенно отупевший от нахлынувших событий, весь день с помощником покойного Валерием езжу по моргам, похоронным конторам, объезжаю три монастыря с сорокоустами, изучаю бумаги покойного. Огромный, как наемный убийца, с интеллигентным лицом в толстых очках Валерий Иванович, держится со мной, как с начальником. Оказывается, согласно воле Филиппа Борисовича, зафиксированной в нотариальных бумагах, в случае его кончины вся его собственность, включая контрольный пакет акций концерна, наследуется мной.

Вечером узнаю по телефону, что я стал отцом девочки «три восемьсот, пятьдесят один». А через пять минут на руках вношу гроб с телом покойного благодетеля в зал торжеств его офиса.

Есть время постоять в тишине. На безжизненное накрашенное лицо смотреть не хочу. Здесь рядом витает живая душа покойного и требует молитв. Она в смятении. Ей сейчас проходить мытарства. Ее будут истязать темные существа, которые всю жизнь соблазняли, поэтому будут заявлять свои права на эту душу. И не надо ей сейчас ни этих цветов, ни пустых слов соболезнований, ни тем более спиртовых возлияний «за упокой» - ничего, кроме молитв.

В этот миг я вспоминаю наш последний разговор по телефону. А ведь Доктор тогда прощался… И скорбел, что ему недоступна такая поездка. «Почему там нет меня? Дима, почему все это прошло мимо?» Может быть, эти слова были приняты Спасителем за его покаяние, за радость, что дело идет к мирному исходу. Во всяком случае, если Господь и забирает душу от земной жизни, то в момент наивысшей готовности к спасению. И сейчас мне становится понятным, почему Филипп Борисович так схватился за мою убогую особу: в его окружении просто не было ни одного верующего. Ну, что ж, брат, сделаю все возможное, чтобы Господь помог тебе на мытарствах.

Достаю Псалтирь и читаю кафизму по усопшему. Меня никто не тревожит. Молиться за ближнего, тем более за усопшего, очень радостно. В такие минуты как никогда ощущаешь близость преклоненных к твоим устам небес. И все бы ничего, если бы ни сомнение... На каждой «Славе» положено читать молитву со словами «…аще бо и согреши, но не отступи от Тебе, и несумненно во Отца и Сына и Святого Духа, Бога Тя в Троице славимого, верова, и единицу в Троице, и Троицу во единстве, православно даже до последнего своего издыхания исповеда…» Каждый раз слова эти заставляют меня запинаться, сомневаться и скорбеть. И только на третьей «Славе» они произносятся легко. Не знаю точно, что это значит, только настроение улучшается.

Не успели работники фирмы ритуальных услуг оформить помещение траурным реквизитом, как в зал хлынул народ. Скоропостижная смерть всеобщего любимца шокировала всех его знакомых. Растерян¬ные люди подходят ко гробу и не могут оторваться от созерцания мертвого лица вчерашнего здоровяка и жизнелюба. Подавленные и рассеянные, толпятся люди и мешают подойти вновь пришедшим к шикарному гробу, утопающему в цветах.



- Здравствуй, миллионер, - приветствует он меня сходу. - Ну что, нас ожидают великие перемены?

- Поздравляю, Дмитрий, - Юра пожимает мне руку и белозубо улыбается.

- Видишь, Юра, как оно получается, - продолжаю мысль, - выходит, грань между жизнью и смертью так хрупка!..

Отдав смерти предостаточную дань, еду в роддом. Помнится, Дуня говорила, что там какие-то необычные порядки. Например, мужьям разрешается присутствовать при родах, а матери брать ребенка в палату и неразлучно с ним общаться. Захожу в приемное отделение, говорю с сестрой, а в голове кружится впечатление героя Хемингуэя о знакомстве с новорожденным сыном: «он похож на ободранного кролика с лицом старика». Меня одевают в белый костюм, похожий на космический, и проводят в палату к жене.

Сияющая Дуня чуть осунулась, побледнела, но вся так и светится материнским счастьем. На месте привычного огромного живота плоско… Та-а-ак, к этому нужно еще привыкнуть. Нескладно поздравляю ее, а сам глазами ищу свою наследницу. Со страхом склоняюсь к маленькому сверточку на подушке.

Слава Богу, ничего кроличьего, тем более, старческого. На меня круглыми голубенькими глазенками взирает ангельское личико, чистенькое, розовое и гладкое. Удивительно напоминающее мне мое собственное и Дунино одновременно… Хотя, нет-нет, моего, конечно, в этом ангельском личике гораздо больше. Да. Именно! Вот уж никакого сомнения, кто ее папуля - это уж точно. Я первый раз в жизни здороваюсь с безымянной пока еще дочкой. Она отвечает мне надуванием розовыми губками радужного пузыря. Мы с ней внимательно смотрим друг на друга, знакомимся. Кто-то там говорил мне, что новорожденные дети почти слепые, или видят как-то перевернуто… Ерунда. Вон как внимательно изучает своего папулю.

Так вот ты какая, моя долгожданная доченька. Вот, значит, кто будет учить меня чистоте и детской непосредственности. Этими круглыми глазенками буду я снова глядеть вместе с тобой на мир Божий, удивляясь множеству милых мелочей: цветочкам, бабочкам, облакам, мухам и птичкам… Вот, значит, как ты выглядишь, мой крошечный диктатор, воспитатель, воскреситель… Не знаю, как я тебе, но ты мне очень и очень нравишься. Моя маленькая доченька. Моя большая надежда.



Эпилог

Множество сохранилось мест на земле, где хорошо человеку. Мне бывает хорошо на изумрудном альпийском лугу под высоким фиолетовым небом, на платановой аллее черноморского побережья, на краю скалы над бесконечным сверкающим морем, в просторных светлых березовых рощах, в полынных ковыльных степях, в великой пустыне Африки…

Но, не в роскошных отелях и помпезных ресторанах находил я отдохновение душе, а в монашеских нищих кельях, под молитву, на трапезе любви под хруст ржаных сухарей с жиденьким чаем. Не в обществе славных гениев и цветущих красавиц среди золота, зеркал и роз нашел я блаженство, а в пропитанной потом и слезами святой земле, по которой нес крест Спаситель.

В теснинах непрестанных скорбей и тайных слез, среди нищеты тела, но величайшего богатства души - в облупленных сельских церквушках, в комнате одинокого друга, в деревенской светелке - оттаивало сердце в лучах незримого света, проникающего, сквозящего, льющегося из вечной обители Света Светов.

После открытия международных дочерних фирм в дальних странах, после визитов, встреч и переговоров, после кондиционированной духоты апартаментов и лимузинов - мы едем сюда, в лесной монастырь. В дни моего смятения по поводу обретения огромных денег и власти отец Виктор попросил меня поработать во славу Божию. И благословил меня строить жилье простым людям, для будущей Русской монархии, в возрождение которой он свято верит.

Все сомнительные дела концерна мне удалось свернуть. И так думаю, все это «отсечение» прошло довольно быстро и почти безболезненно, именно, благодаря молитвам и благословению батюшки. Кроме моей персоны, в совет директоров введены Юрий и Валерий. Начальником службы безопасности работает полковник Игорь. Наша родная контора вошла в концерн одним из подразделений, отнюдь не последним.

Никаких кадровых перетрясок мы не санкционируем. Состав трудового коллектива меняется естественным путем: трезвые и честные остаются, а воры и пьяницы уходят сами или коллеги их убедительно просят. Меня, например, очень удивило и обрадовало, что мои бывшие куратор и участковый бросили пить и с рвением принялись за новую работу.

Оказывается, честный труд на благо людей и будущей монархии меняет людей. Да и воруют люди от невыплаты заработка, а пьют от бессмысленности - а с этим у нас все нормально: и заработки приличные, и цели наши благие люди принимают всей душой. Сейчас наше предприятие занимается, в основном, строительством жилья, сельских усадеб, перспективных промышленных предприятий. Часть прибыли мы направляем на восстановление двух монастырей и нескольких церквей.