Идущий в Иерусалим

Глава 1

Идущий в Иерусалим

Вот мы восходим в Иерусалим,
и совершится всё, написанное через пророков… Лк.18,31

Выдаются иногда в жизни дивные дни. Вот так, нежданно-негаданно, вызвали его в кадры и сообщили: отпуск у вас, извольте передать полномочия. Он им:
- Некогда мне, работы много, да и по графику отдыхать мне через полгода.
- Сейчас или никогда, - сказали сурово. - Но если сейчас, то неделя сверху. Ну как?
- А что, есть выбор?
- Нет, конечно.
- Тогда ладно.

А наутро он понял, что сегодня не надо сломя голову нестись на работу, трястись в метро, выезжать в местные командировки, с кем-то ругаться, что-то доказывать… Сегодня он стал свободным. Или даже так: обязан отдыхать. Нет - вынужден. Так что вздохнул смиренно и с воодушевлением приступил к новому образу жизни.

…Над полем стелился серебристый утренний туман. Туфли и брюки до колен покрылись росистой влагой. Воздух звенел чистотой и прохладой. Птички весело пели и заливались на все голоса. Хорошо!

А вот и речка с запрудой. Удивительно, но в этот тишайший, роскошный час здесь никого. От крепенькой баньки на берегу какой-то любитель купаний выстроил удобные мостки. Они тянулись через береговые заросли и тину к чистой глубокой воде. К мосткам, словно к причалу, привязана потрепанная лодка с просмоленными бортами, облупленной голубой краской и обязательной мутной водой внутри.

Вадим пристроился на носу, разложил рыболовные снасти. Поверхность воды была спокойна, лишь круги от мелкой рыбешки смущали зеркальное отражение голубого неба с легкими перьями розоватых облаков.

От зарослей черемухи пахнуло сладким дурманом. «О, запах цветов, доходящий до крика!» - веером прошелестел Волошинский вздох. С раннего детства запахи глубоко волновали Вадима.

Взять, например, детсад. Богатый, зеленый, цветущий - чтобы туда устроить ребенка, многие родители проходили «огонь, воду и медные духовые инструменты». В честь первого детсадовского дня забирать Вадика вечером пришли оба родителя. Это само по себе выдающееся событие, потому что люди они занятые, большие начальники и работают от темна до темна. Папа в светло-сером костюме, мама в бежевом шелковом платье - торжественные и улыбающиеся - шли к зеленой песочнице с огромным дощатым зонтом в крапинку, где копошилась малышня.

А Вадик, как увидел их, бросился навстречу и закричал во весь голос:
- Не хочу в садик ходить! Заберите меня отсюда!
- Что случилось, сынок? - громким шепотом спросила мама, оглядываясь на окаменевшую воспитательницу.
- У них тут хлоркой и кислятиной пахнет.

Дома Вадику строго пояснили, что детсад - это как у взрослых работа. Поэтому, хочешь не хочешь, а ходить ему туда придется. Ну, а запахи там всякие - это лирика. Понял? Вадик послушно кивнул большой стриженой головой и ушел в свою комнату. Но внутренне затосковал, и на сердце будто тяжелый камень повис.
Чуть позже у него в группе завелись друзья, и он повеселел. И даже уходить вечером домой не хотелось. Но как в туалет заходить или в столовую, снова от запахов мутило и тяжелая каменюка повисала в груди.

Однажды у них появилась новая воспитательница по имени Людмила Григорьевна. Она как-то сразу понравилась всем ребятам: красивая, добрая, улыбчивая. Спать в «тихий час» не заставляла, а читала сказки «потихонечку». Конечно, уже через пять минут все как один сопели, раскидав ручонки по постелькам — все же уставали на утренней прогулке. Но все равно приятно, когда на тебя не кричат грубым голосом: «А ну всем спать! Ж-ж-живо! Услышу хотя бы шорох - накажу!» Так делала вторая воспитательница «Бабзина», страшная, как американский буржуй.

Людмила Григорьевна как-то в тихий час сидела на стуле рядом с раскладушкой Вадика и читала про Буратину. Когда все уснули, Вадик спросил:

- Людмила Григорьевна, почему грустно, когда плохо пахнет?
- Потому что ты мальчик тонкий, чувствительный, - с улыбкой произнесла она, подняв добрые карие глаза. А потом вздохнула, погладила его по голове и добавила: - Нелегко тебе будет жить, Вадик.

Вечером после полдника Вадику во что бы то ни стало нужно было продолжить разговор. Он дождался, когда воспитательница освободится, и хотел было подойти. Но тут подскочил Юра-маленький и выдал новость:

- Я чё узнал-то! Секи: есть немцы и ненцы. Немцы плохие, потому что наших убивали на войне. А ненцы хорошие, потому что оленей пасут.

Пока они всесторонне обсудили эту тему, воспитательница ушла далеко. И Вадику пришлось идти за ней до самого «страшного» забора, куда ходить дети опасались. Потому что за тем забором жила овчарка. Никто ее не видел. Только знали все, что она злая-презлая, потому что рычала, как гром, и лаяла, как противотанковая пушка. И все-таки превозмогая страх, Вадик шел вдоль розовых кустов туда, где на лавочке присела с книгой в руке любимая воспитательница.

- Людмила Григорьевна, - шепотом позвал мальчик, осторожно пригнув колючую ветку с огромным розовым бутоном. И замер.

Добрая, красивая, любимая - она плакала! Розы одуряюще сладко пели что-то зовущее, как рожок пастуха. Птицы на ветках деревьев на все голоса верещали от счастья. Пчелы гудели, бабочки порхали. На синем небе ярко сияло солнышко!.. Никто ее не обижал, никого рядом не было, даже страшная собака молчала ? а она плакала. Тихо, жалостно, грустно!..

Через день она не вышла. Осиротевших малышей грубо погоняла голосистая Бабзина. Всезнающий Юрка-маленький долго увивался среди воспитательниц и поварих, наконец, разведал и сообщил группе следующее:

- От Людмилы Григорьевны муж ушел. Какой гад!
- Точно, гад! - согласились все как один. Такую тетеньку бросить! Девчонки сразу хором заревели. Нюни!.. Мальчишки - тоже, только каждый в одиночестве, в розовых колючих кустах, где сладко пели огромные бордовые бутоны. И никто их не мог понять. И никто не мог утешить.

… Говорят, смешно вспоминать детство. Нет, не смешно. Там - корни нашей взрослой жизни. Оттуда все растет. Если нужно что-то понять, обратись к детству - оно не обманет, оно объяснит.

Вадим вдыхал аромат цветущей черемухи и неотрывно глядел на ярко-алый поплавок. Время утреннего клева уходило. Несколько раз крупные лещи всплывали к поверхности, кокетливо выставляя на обозрение блестящие серебром упитанные бока, издевательски хлопали сильными хвостами, но дорогущую канадскую наживку игнорировали. Ну, и ладно, плавайте господа патриоты, брезгующие заграничной наживкой, плодитесь и размножайтесь. Он оставил в зарослях осоки складную удочку и налегке пошел в сторону леса.

Да, с детства Вадим стремился к красоте и правде и отвращался от уродства, лжи и зла. Первое приводило в восторг, второе же - в уныние. Много раз приходилось ему принимать маски за лица, «воспитанное» скрытое зло за доброту - и потом сильно переживать разочарование, как предательство.

Однажды в гости к отцу проездом с симпозиума заехал бывший ученик. Веселый такой лысый очкастый дядька! И звали его необычно: Ярослав. «Как, как?» - «Яростный и славный!» - «Здорово!» - «Знай наших». Вадика новый взрослый друг всюду таскал с собой и мороженое с пирожными покупал. «Сколько это ваше удовольствие стоит? Всего двадцать две копейки? За так задешево и на тебе - детское счастье!» За это получал Ярослав от строгой мамы вежливые, но внушительные «нагоняйчики». Вадик, не имевший пристрастия к сладостям, безотказно принимал подношения, но за искреннее стремление доставить радость тихо любил Ярослава.

Мужчины подолгу разговаривали под сухое вино за столом на веранде. Обсуждали новости физики твердого тела и органической химии, философии постмодернизма, феномен Феллини, мистику Тарковского, искусство чиновничьих подковерных интриг. Вадику позволялось сидеть за столом и - когда спросят - высказывать свое мнение. При этом взрослые мужи слушали мальчика с уважением, а иногда с восторгом, удивляясь простоте детской логики.

- Как вы полагаете, коллега, - обращался смешливый Ярослав к мальчику, - стоит нам выйти на замминистра, чтобы пробить дополнительные три ставки на кафедру?
- Зачем?
- А чтобы с этих ставочек прибавить всем ученым сестрам по золотым серьгам.
- Нечестно это, - крутил большой головой Вадик. - Мне не нравится.
- Вот так! - хлопал пухлыми ладошками по коленям интриган, гася улыбку. - Придется прислушаться к мнению народа. Имея в виду, что он всегда прав.

Но больше Вадику нравилось вот что. Оба собеседника общались не языком терминов, формул и схем. Хотя они неустанно исписывали кипы бумаги. Не мудреными фразами… Не жестами — нет. Эти двое всеми способами обменивались теплом дружбы и взаимной симпатии. Поэтому находиться в их обществе казалось Вадику очень приятным. «Мы в резонансе!» - признавались они маме. «У них настоящая дружба», - делился с мамой Вадик.

Как-то после обеденного застолья отец прилег отдохнуть, а Ярослав потащил Вадика в «Детский мир» и купил большой черный пистолет «маузер» с пистонами. Во дворе мальчишки на двух столах играли в настольный теннис. Ярослав упросил юных игроков «вспомнить молодость» и так заигрался, что забыл все на свете. Пока всех не обыграл. А чтобы на него никто не обиделся, купил целую коробку эскимо и поставил на теннисный стол: угощайся, совремённая молодежь.

В это время Вадик успел прокатиться на трех велосипедах. Потом наигрался в войну, ободрал коленку и локоть, штурмом взял крепость «ненцев» из картонных ящиков и отстрелял почти все подаренные пистоны. Отчего в теплом неподвижном воздухе повисли сизые клубы дыма, пахнущие серой. А чтобы командир «ненцев» генерал Юрка-маленький не ревел так уж громко, подарил ему свой «почти настоящий» пистолет.

За этот героический поступок, который был назван «отчуждением собственности» Вадик получил от Ярослава наградную порцию эскимо: «за неимением ордена». Потом они дотемна жгли костер за гаражами, жарили на проволоке хлеб и колбасу… пока их с балкона не окликнула рассерженная мама.

Дома загулявшие «стар и млад», как водится, выслушали от строгой мамы вежливый «нагоняйчик» с ударениями на эпитетах. Умылись душистым «земляничным» мылом и сели за стол кушать пельмени. Папа, извинившись, обсуждал по телефону свой доклад с рецензентом, мама проверяла тетрадки. Поэтому Вадик с Ярославом завели взрослый разговор:

- Ну-ка признавайся, юный гурманоид, почему ты сначала съедаешь у пельменя тесто, а потом мясо?
- А так получается, будто ем каждый пельмень дважды.
- Мудрый ты мальчик. Надо попробовать. О! Здорово. Я этот прием запомню. И передам по эстафете подрастающему поколению трудящих.
- На здоровье. А можно задать вопрос?
- Задавай, коль пошла такая… пирушка.
- Ярослав Сергеич, почему люди предают?
- А по глупости. Потому что не знают, как дорого стоит верность и настоящая дружба.
- Почему тогда жадничают?
- По той же причине. Жадины-говядины просто не знают, как приятно быть щедрым.
- А может потому, что им не хватает?
- Нет, Вадик. Тут существует парадокс. Чем человек больше имеет, тем жаднее.
- Вы сказали, что не знают про щедрость. А почему?
- Потому что не пробовали. Если бы сняли пробу, то оценили.

В это время к ним подошла мама, молча налила чай, поставила печенье с вареньем и неслышно ушла. Вадик оценил ее тактичность, вспомнил соседок, воспитательницу, знакомых подружек и задал следующий вопрос:

- А кто такие женщины? Они ведь не такие, как мы?
- Как мне кажется, женщины делятся не на рыжих, блондинок и брюнеток; не на русских, татарок, француженок; не на обаятельных, привлекательных, умных и глупых… Женщины делятся только на два вида: те, которые остаются с нами, и те, которые нас бросают. Первые - это настоящие, а остальные… так… Тут все просто. Или ты женишься удачно и становишься счастливым, или неудачно - и становишься философом.
- А вы кто - философ?
- Конечно. Слушай, мальчик!.. Я предполагал, что сын моего учителя вырастет парнем-не-промах, но не слишком ли ты для своих лет глубоко копаешь?
- Не слишком…
- Хочешь совет старого психолога-подпольщика?
- Хочу.
- Относись к людям с иронией. Поверь, от этого жизнь станет легче.
- Это как - с иронией?
- Это так: смотришь на человека и думаешь про себя, а какой-такой гадости, товарищ, от тебя ожидать? И когда человечек свинью тебе все-таки подсунет, ты этому не удивишься. Потому что был готов. А если не подсунет, то радуешься. Нарвался на исключение. А?.. Что молчишь?
- Я так не могу.
- Что ж, молодой мыслитель, тогда я вам искренне сочувствую. Жизнь ваша будет трудной, но… не скучной.
- Спасибо, мне это уже говорили.

По исполнении шестнадцати лет Вадим готовился получить паспорт. Отец кругами ходил вокруг сына, вздыхал и нерешительно молчал. Мама стала невыносимо ласковой и доброй. Вадим смотрел на своих сильно постаревших родителей, от души жалел их и ждал удара. И получил.

Его посадили за стол и, опустив глаза, сообщили:
- Хоть мы и любим тебя как сына, но… на самом деле ты, Вадик, не родной сын, а приемный. Настоящие твои родители трагически погибли.
- Я могу к ним съездить? - после недолгой паузы спросил он.
- Конечно… сынок. Теперь ты взрослый. Ты даже свою настоящую фамилию взять можешь. И в паспорт записать.

Он долго смотрел на стариков, опустивших головы. Ему что-то надо было им сказать, как-то утешить. Кажется, больше всего в жизни они боялись потерять его. Но Вадим и сам не мог себе представить жизни без них. Поэтому глуховатым баском произнес:
- Не бойтесь, папа и мама, я вас не оставлю. После… этого я вас буду любить еще больше.

Родина Вадима потрясла. Казалось, она носила на себе все раны, которые получила русская деревня за последние десятилетия. Непролазная грязь, покосившиеся домишки, вымирающее население. Полдень воскресенья был наполнен пьяной руганью и плачущим серым небом.

Оставили они машину у правления и дальше пошли по расквашенной дороге, утопая по щиколотку в жидкой грязи. Вадим ожидал увидеть руины, похожие на гнилые зубы, торчавшие из кровоточивых десен; обгоревшие бревна, заросшие крапивой. Но отец привел его не на пепелище. Оказывается, он нанял плотников и восстановил сгоревший дом.

Тут выяснилась еще одна деталь: кровные родители Вадима сгорели на праздник Первомая. В новенькой избе жила дальняя родственница Вадима - троюродная тетка Нина, которая и вынесла мальчика из горящего дома. А нынешний отец приехал сюда в отпуск на рыбалку, помогал тушить пожар, да и сжалился над мальчонкой, взял его к себе и усыновил. При этом ему пришлось подключить все свои связи и раздать немало взяток. Тетку Нину отец упросил остаться и обещал избу восстановить. Чтобы сына не оставить без родного дома, а ее бесприютной.

На кладбище Вадима заметил, что почти на всех могилах стояли кресты. Лишь несколько памятников, похожих на выпирающие надолбы с хищными рогатыми звездами лепились к болоту в низине. Из обшарпанной церкви тетка привела священника, и он принялся служить панихиду.

Вадим тупо смотрел на холм земли с металлическим крестом из крашеных суриком прутков и пытался представить, что под ним лежат два гроба с… содержимым. Нет, никак не воспринимал он своих только что обретенных родителей в виде чего-то страшного и тленного. А в это время бородатый мужчина в черном распевал о упокоении души. И этого он не понимал и даже представить себе не мог, что такое душа.

Мальчик не знал, как ко всему этому относиться, и искоса взглянул на отца. Морщинистое лицо в обрамлении седых реденьких волос, задумчивый взгляд с благодарной виноватой улыбкой - всё такое родное. Но в этот миг он увидел новое в отце: досаду на себя. Видимо, старый учитель оказался в положении второгодника, мало понимающего, что творится рядом. Вадим сам чувствовал немалое смятение и ждал развития событий.

После кладбища священник пригласил гостей к себе в дом. Отец неожиданно сразу согласился. Тетка же обрадовалась и заулыбалась всем печёненьким личиком. И всю дорогу вприсядку семенила спереди, заглядывая всем по очереди в глаза. Вопреки ожиданию, дома не было попадьи и множества детей. Так Вадим впервые познакомился с монахом. Батюшка за столом говорил о бедном нашем народе. Рассказывал, как часто ему приходится отпевать пьяниц и самоубийц.
- Да разве ж самоубийц отпевать можно, отец Паисий? - шепотом спросила тетка Нина.
- Нельзя, конечно, - почему-то опустил тот глаза. - Но мне можно.
- Как это? - подалась к нему тетка.
- Еще молодым священником был я у старца одного. Спросил его, как поступать, когда зовут отпевать таких… проблемных. Он мне ответил, что отказывать нельзя. Только молиться нужно не по чину отпевания, а своими молитвами. Родственникам все равно: лишь бы поп молился, покойнику - послабление, а мне - совесть спокойная. Вот так, Нинушка.

Священник сказал это просто. Тетка за него успокоилась. Но Вадиму показалось, что тот чего-то крупно не договаривает. Решил, обязательно вернуться к этой теме при случае и наедине. В это время священник сказал:

- Ты, Вадим, не стесняйся родителей своих покойных. Они были людьми своего времени, но добрыми и работящими. И Родина у нас с тобой не плохая. Она, как мать избитая - вся в крови, ссадинах, но мать. И если не мы, дети ее, то кто же ее, болезную, поднимет и вылечит? Ты меня понимаешь, сынок?
- Постараюсь, отец Паисий. Я подумаю.
- А ты приезжай сюда почаще. Мы с тобой вместе подумаем. Не зря же твой приемный отец дом отчий восстановил. Это твоя Родина. Другой не будет.

Отец Паисий смотрел Вадиму в глаза. Много умных глаз видел юноша, но в этих… Оттуда, из глубины зрачков, из глубины души - струился свет, тихий и добрый. Вадим с жаждой всматривался в эти глаза, будто пытаясь напиться про запас той светлой живой воды из неземного безбрежного океана.

На обратном пути, пока «Волга» мягко переваливалась на ухабах, отец рассуждал о Троице, в честь Которой назван сельский храм. Он говорил, что человек подобен Богу тем, что трехсоставен: дух, душа и тело. Вадим почему-то сразу подумал, что его отец тоже триедин: первый дал тело и умер, второй воспитал душу и разум, третьего… он только что обрел. И, кажется, от него зависит воспитание духа. Они еще толком и не отъехали от села, а Вадима уже тянуло обратно. Он задумчиво глядел через заднее стекло на уплывающее таинственное место своего рождения.

Так кончилось детство, и пришла взрослая жизнь. Отныне почти каждый выходной Вадим выезжал на родину, в родовое гнездо.

Поначалу приемные родители немного ревновали сына к его духовному отцу и настороженно относились к частым отъездам. Вадим пачками стал покупать церковные книги, иконы. Часами читал Библию, толстенные книги, а потом стоял с молитвословом перед иконами и бубнил, бубнил… По воскресеньям он вставал рано утром и уходил в церковь.

Родители понимали, что сын зажил своей, непонятной жизнью. И это их тоже поначалу расстроило. Но потом разглядели в сыне растущее внимание и любовь. Отец, беседуя с сыном о религии, почувствовал, что сыну удалось понять то, что ему самому не дано, и отступился. Он по привычке уважал это: «знание-сила».

Да, нечто неслыханно и невидимо сильное прорастало в Вадиме. Зная упорство сына в учебе, видя его увлеченность, он не стал препятствовать, но даже успокоил жену: не мешай, мать, это серьезно. К тому же сын продолжал успешно учиться в школе. Потом без труда поступил в институт, где учился легко и без напряжений.

И примирились они с его новизной, а потом и сами при случае стали наезжать в село. Особенно нравилось им приезжать летом. Селяне занимались страдой, отчего улицы пустели и умолкали. А буйная зелень прикрывала раны, нанесенные человеческим безумием. Опять же рыбалка и грибы с ягодами утешали природным богозданным богатством и покоем.

Тетка Нина, несмотря на свои немалые годы, всегда встречала их на редкость весело и радушно. Она, как стеной, окружала их своей заботой и ограждала от сельского пьяного разгула. К тому же рассказы ее по вечерам за самоваром знакомили горожан с деревенской жизнью, показывая не только трагизм ее, но и нечто вечное, красивое, раздольное, что никакими политическими мерами не уничтожить. Крестьянин в ее рассказах представал сказочным богатырем, способным встать, порвать цепи и выйти во чисто поле, поигрывая крутыми плечиками с косую сажень. Ее чистый деревенский разум, густой и образный, сочный язык, неожиданные ракурсы и логика удивляли отца, и тот готов был часами слушать старушку, машинально делая записи в блокноте.

Вадим же, как приезжал, сразу направлялся к отцу Паисию. Здесь, в монашеской келье, он находил насыщение своей жажде. Первое, что он пытался выяснить, что такое смерть.

- Не могу я смириться с ней, - объяснял он священнику. - Когда я представляю себе разлагающегося в земле человека, меня тошнит! Мне страшно оттого, что мои кровные родители гниют там - в грязной яме! Мне страшно оттого, что и я сам буду там гнить. Вся моя душа ревёт и стонет, когда я вижу подземный пир жирных червей, с громким чавканьем пожирающих вчера еще живого человека. Понимаете, это неправильно! Я никогда не смогу это принять. И никогда не смогу согласиться со смертью.
- И правильно сделаешь, - ответил отец Паисий. - Потому что смерть - это не нормально.
- А что нормально?
- Вечность. Бессмертие. Блаженство.
- Извините, батюшка, но это звучит как-то… слишком фантастически. Мы-то с вами познакомились на кладбище. А там смерть реальна, как те кресты, что стоят на могилах.
- И бессмертие души реально. Может быть, не так явно и ощутимо на первый взгляд, но вполне реально.
- Хорошо, но как это ощутить? Как это понять? Прикоснуться?..
- Нужно вернуться к духовной жизни, тогда и поймешь.
- А я что же, по-вашему, не живу духовно? - запальчиво произнес юноша.
- И по-моему, и объективно - нет, - спокойно ответил священник.
- Но я же читаю, хожу в театры, дружу, люблю, чувствую наконец…
- Это всё - жизнь души и тела. Это сойдет в могилу и сгниет. Таким образом живут и собачки с коровками. Может быть, не так изощренно, как люди, но по сути - также.
- Но я молюсь, - снова заводился Вадим. - Я вычитываю правила. Я посещаю церкви, ставлю свечи.
- И колдуны ходят в церковь. И «подзаряжаются» у икон, растопырив когти. А вот попробуй предложить им причаститься - сбегут сразу.
- Но ведь главное, чтобы Бог в душе был!
- Ты скажи еще, что главное, чтобы еда в желудке была. И в гастроном не ходи. И не ешь ее. Смешно? Откуда еде в желудке взяться, если не купить в гастрономе и не съесть за обедом?
- Но я верю в Бога!
- И бесы веруют… И даже трепещут перед Богом. Только они не живут, они в погибели. А духом способен жить только человек, и только в таинствах Церкви. Именно во время соучастия человека в таинствах - Дух Святой сходит в сердце и оживляет для вечности.
- Не знаю почему, но мне нужно это попробовать.
- Ты просыпаешься, сынок. Пытаешься встать и ожить. Если ты хочешь, я с радостью тебе помогу.
- Хочу, отец Паисий!

Весь день перед своим первым Причастием Вадим провел у батюшки. Отец Паисий обстоятельно пояснял Таинство Литургии. Объяснил мистику Причастия Святых Тайн. Особенно серьезно остановился на исповеди. Вряд ли когда-нибудь еще у батюшки был столь благодарный слушатель. Как иссохшая губка впитывает воду - так Вадим внимал каждому слову священника.

Потом отец Паисий готовился к службе, вычитывая правило. А Вадим выписывал на тетрадный лист свои грехи. Ему казалось, что перед ним, день за днем, проходит вся его жизнь - с младенческих лет до нынешнего дня. Забытые грехи всплывали в памяти и больно скребли по сердцу, пока Вадим их не пригвождал пером к бумаге.

Во время службы отец Паисий преобразился. Из старшего друга, из добряка и умницы, но все-таки человека - он превратился в священнослужителя. Каждое слово и жест, каждый шаг - несли сверхчеловеческое достоинство и весомость. Его взгляд опалял невидимым огнем. Каждое слово прожигало разум до дна и впечатывалось в самую глубину сознания, совершая там невидимый переворот. «О, служащий иеромонах - это сила», - подумал Вадим со страхом подходя к аналою, комкая потными пальцами густо исписанный лист бумаги.

После исповеди отец Паисий спросил Вадима:
- Готов ли ты потрудиться?
- Готов, батюшка.
- Господь простил тебе грехи. Но для их искоренения нужно еще поработать.
- Да! Да, я готов, - с излишней пылкостью ответил он.
- Тогда в течение месяца, - скучным тоном произнес священник, - будешь…

Батюшка назначил ему епитимию из поклонов и усиленной молитвы.
- Батюшка, а вы меня не очень пожалели? Мне кажется, этого мало - за гору моих преступлений.
- Начнешь отрабатывать, узнаешь, что такое «мало». Тысяча самовольных поклонов легче делать, чем сорок по послушанию.

Запомнилось навсегда это необычное ощущение легкости и чистоты в душе! Вадим вышел из церкви… счастливым. Будто огромный мешок зловонной тяжести давил, гнул к земле, вдавливал в землю и под землю - и вот обузы нет! Только пару часов назад он был бесправным рабом - и вот кандалы с грохотом рассыпались, и он впервые разогнулся и познал свободу. Свободу от греха. От прикованности к уродству смерти, обреченности вечной погибели. Головокружительная, легкая, наполненная солнечным ветром надежды - свобода встретила его.

Вместе с ним ликовала погода: небо залило ярким солнечным светом поля и леса, теплый ветерок ласкал кожу, радуги - там и тут вспыхивали и плясали… Впрочем, может быть, это нежданные легкие слезы преломляли солнечный свет и дробили его на множество лучей: зеленых, синих, оранжевых…

Вместе с ним ликовала природа: птицы на разные голоса свистели, цвиркали и трещали; распаханная земля томно дышала хлебным паром; травы и цветы в бриллиантах росинок сверкали разноцветными переливами; радостно мычали коровы и блеяли овцы, мяукали кошки, заливисто лаяли собаки, квокали куры и пьяно орали на всю округу ошалелые петухи.

До глубокой ночи после Причастия Вадим читал Евангелие, Деяния апостолов, жития Святых этого дня. Снова и снова вычитывал благодарственные молитвы. И если раньше для этого требовалось понуждение, то сейчас он ненасытно пил сладкое, освящающее вино святоотеческих истин, испытывая умиление.

Вспомнились слова святого отшельника, написанные им в день Причастия. Старец сидел в своей убогой нищей келье, как в дивном райском саду. Он с удивлением разглядывал свои старческие грудь, руки, ноги, трогал лицо и лоб - и духовными очами видел, как невещественный огонь пронизывал его угасающее тело. Умирало тело, как семя в земле, политое живой водой, но прорастал дух его мощным деревом — в жизнь вечную.

Вадим также разглядывал в зеркало свое сияющее лицо, глаза, руки… Нет, он не видел огня, но это-то и удивляло: ведь он явственно чувствовал, как от сердца по всему телу растекалось тихое тепло, излучаясь куда-то дальше, в необозримую даль…

«Есть Оно! Есть Царство Небесное! Есть!..» - ликовал он.

Следующие дни освещались не только солнцем. Всё пронизывал свет, исходящий из Чаши, из которой в ложечке была ему излита на язык телесная ипостась Агнца, закланного за грехи всего мира.

Прикосновение к Чаше отошло в прошлое, но продолжал светить и невидимо прорастать в теле и душе Христос, непостижимо существующий в каждой капельке Причастных Даров. Вадим пытался размышлять об этом, но понимал, что это бесполезно. Здесь разум человеческий беспомощен. Это постигается верой. Это постигается благодатным светом, живущим в тебе.

Следующие дни, как вспышками, озарялись откровениями. «Се бо истину возлюбил еси; безвестная и тайная премудрости Твоея явил ми еси, - опытом проживал он. - Окропиши мя иссопом, и очищуся; омыеши мя, и паче снега убелюся.» Радостным согласием отзывались в душе ранее просто читанные слова. Раньше он вдумывался в них, удивлялся, даже восхищался… Но сейчас слово-семя мощным ростком прорастало из земли души и тянулось, как к солнцу - к Богу-Слову.

И не было в те дни у него врагов и неприятностей. Ничто не раздражало и не задевало. И все погружалось в исходящее от сердца сияющее тепло любви и покрывалось этим покровом, слетевшим с Небес.

«Есть Царство Небесное! Есть!..» - улыбался он.

Много чего потом случалось в его жизни - сладкого и горького - но тот невыразимый светлый покой ничто так и не смогло затмить. Да, он прикоснулся к Царствию Небесному. Он познал, что есть блаженство - пусть сильно растворенное земной темной мутью. Но если так светла любовь на земле, в грубом человеческом теле, то какова любовь там, где ничего не препятствует ее блаженному сиянию! О, нет, познавший это хоть раз, будет этим жить и к этому тянуться до последнего вздоха.

«Есть Царство Небесное!» - шептал он.

Новыми глазами увидел он потоки людей и машин, обступавшие его дома, летящие в синеве облака, реки и леса. Все это раньше утверждало силу жизни. Отныне же стало тесным.

Прикосновение к светоносной реальности Небес словно сорвало пыльный чехол с его сознания. Ранее чужой, непонятный, сказочно-мифический мир Божий пронизал его жизнь и стал близким, родным и желанным.

Не сразу это оформилось мыслью и облеклось словом. Пожалуй, с некоторой излишней осторожностью, но он признал: человек по имени Вадим обрел Отца… - Бога, Творца, Царя царей, Солнце жизни - …и Отца! И родное, желанное Отечество. Это немыслимо прекрасно… но и страшно! Да, по Своей непонятной нам любви и милосердию Отец усыновил его, грешное создание Свое. Творец снизошел к твари и - о, чудо! - усыновил его. Но ведь что он такое - человек? Это сплошной клубок страстей, грехов, помрачений, подлостей, невежества. Как с этим теперь «ходить перед Богом»? Каково носить в душе открытое в себе зловоние греховных язв? Как тащить за собой длинный, как след змеи, перечень собственных уродливых нечистот?..

Один из «приступов» этих размышлений происходил в сквере, куда он зашел после всенощной службы. На противоположном краю длинной скамьи бородатый седой папаша возился с поздним, а потому самым любимым сыном лет четырех. Мальчик вел себя ужасно. Он орал и брыкался, капризничал и пакостил - весьма умело. Но его отец, усталый, добрый какой-то мудрой мужественной добротой - терпеливо сносил эти детские, уже далеко не невинные, шалости.

Ясно стало одно: это любовь. Более совершенного, умного, доброго отца - к несмышленому, самолюбивому сыночку. На такое терпение и снисхождение способна только любовь. Жертвенная отеческая любовь.

Если немощную любовь земного отца умножить до бесконечности… Если эгоизм малыша умножить до взрослых масштабов… Тогда весьма приблизительно можно оценить, насколько любовь Иисуса Христа к человеку сильна, жертвенна, прекрасна и непостижима.
- Чем я смогу отдать этот огромный долг?
- Любовью.
- Какая там любовь у меня!
- И все-таки она живет.
- Мало. То, что есть у меня - этого так мало…
- Еще есть время. Дай ей вырасти. Питай свою любовь. Вымоли, выстрадай, полей слезами, потом и кровью - и отдашь долг. Конечно, это все равно будет ничтожно мало, но другого мы дать Спасителю не можем. Сынок, любовь… - это всё!

Впрочем, первое касание благодати сменилось нормальным обыденным трудом, в котором соседствовали радость, открытия, болезненные проблемы роста и обязательные препятствия.

Действительно, как и обещал отец Паисий, на протяжении месяца Вадиму пришлось ежеминутно бороться с самим собой. Как на молитву становиться, так нападали вялость, лень, головокружения. Друзья досаждали предложениями развлечься, отрывали от дела звонками и посещениями. Но самое большее искушение начиналось, когда просили о помощи. Тогда приходилось и помощь оказывать, и за счет сна епитимию «отрабатывать».

К тому времени познакомился он в ближайшем городском храме с верующими. Он пристально приглядывался к их образу жизни и обнаружил в них какой-то скрытый стержень, на который опиралось все здание их жизни. И не только их, но и окружающих… Заметил он, что верующие друзья, которые молились сами, никогда не мешали его молитве. Всегда только неверующие и немолящиеся. Так Вадим познавал, что есть «враги человеку домашние его».

Но, слава Богу, его новую жизнь наполняли не одни искушения. После вычитывания назначенного ему молитвенного правила «оставалось» желание продолжить молитву «своими словами». Впервые это так неожиданно обрадовало: будто повеяло ароматным мягким светом. Будто вернулось то дивное состояние, когда он впервые вышел из сельского храма после первой исповеди. Будто время перестало течь и тикать, двигаться и звучать, но остановилось и разлилось огромным золотистым безбрежным морем.
Сказанные батюшкой слова «вечность, бессмертие, блаженство» обретали смысл, прожитый опытно. Он касался Этого! Вернее Это снисходило на него.

Попробовав однажды, Вадим уже не мог без еженощного «разговора с Богом». Случалось, ловил себя на том, что весь день готовился к этой таинственной, волнующей беседе. Потому что Вадим верил, чувствовал и знал точно - его слушают, его молитв ждут. Он пытался рассказать об этом отцу Паисию. Получилось коряво, сбивчиво… Слов не хватало, они казались мелкими и беспомощными, как детский лепет. Но монах понял его и помог начинающему молитвеннику: научил не только просить, но и благодарить, а самое главное - слушать ответ. Терпеливо, не всегда успешно, но … слушать.

Однажды на литургию в сельском храме не вышел алтарник. Батюшка вручил Вадиму толстую пачку записок и книжек-помянников:
- Зайди в алтарь, трижды поклонись и читай. Только к Престолу не прикасайся.
- Простите, отец Паисий, но я лучше здесь. В алтарь заходить страшно.
- Ну, что ж… такое отношение к алтарю приравнивает твое стояние извне к нахождению внутри алтаря. Хорошо, читай здесь. Только, пожалуйста, имей в виду! Ни одного имени не пропусти. Не дай Бог! Слышишь?
- Конечно, отче.

На первых же записках Вадим от напряжения покрылся испариной. Некоторые имена писались нетвердой рукой, очень коряво. Когда чьи-то каракули не читались, он проводил пальцем по имени и говорил: «имя Его Ты сам ведаешь», а чуть позже, окончательно устав: «этого человека». Когда он приобрел первые навыки, начались настоящие искушения. Некоторые имена читались с радостью, чьи-то - просто легко. Но иные - вроде бы, совершенно обычные - читать, как молотом по собственной голове бить.

Он спросил батюшку, что за разница такая?
- Это, Вадимушка, враг нападает. Вероятно, ему не хочется этих людей отпускать из ада.
- Как это, из ада?
- Да, так. Когда человек при жизни нагрешит всласть, враг имеет на него свои права. По закону свободы совести. Он нераскаянного грешника уже своим считает, а тут ты!.. вплетаешь его имя в соборную молитву Церкви.
- Что же делать? Меня так надолго не хватит.
- Пометь «тяжелые имена» карандашиком. Мы их с тобой отдельно отчитаем. Вместе.

Эту молитву «вместе» Вадим запомнил на всю оставшуюся жизнь. Ему показалось, что он попал в эпицентр урагана. И если бы не близость священника, он просто сбежал бы, не выдержал. Вадиму дано было узнать в ту ночь, что такое «опаление пламенем адовым». Казалось, будто вся тьма одновременно ощерилась на него.

В келье стояла молитвенная тишина с монотонным молитвенным чтением, тихонько потрескивали свечи. Но из иного мира настойчивыми порывами невидимых острых ощущений прорывались ужас, отчаяние и угрозы. Наконец, в самый пик мучительных ощущений словно порывом свежего ветра - унесло тьму. И на душе установился дивный покой.
- Батюшка, вы тоже это чувствовали? - спросил Вадим.
- Нападения-то? А как же. Почему и говорят святые отцы, что молиться за людей - это кровь проливать.

Батюшка поднял на него глаза, вздохнул и молча протянул носовой платок. Вадим промокнул пот на верхней губе… Нет, это не пот. На платке осталось рыжее пятно. Он шмыгнул носом и ощутил железистый соленый вкус на корне языка.

- Не бойся. Это только в первый раз. Дальше будет полегче. Теперь благословляю поститься, исповедоваться и причащаться каждое воскресенье. В течение сорока дней.

Это время напоминало восхождение на крутую гору - к чистому глубокому небу, где звезды видны даже днем. Пост облегчал тело, придав силу борьбе с настырным диктатом молодого тела.

Потребность во сне убывала, зато ночные бдения приносили новую жажду молитвы. Частое покаяние держало душу в чистоте и поднимало устремления сердца от земли к небу. Чтение Евангелия и Святых отцов высвобождало разум от наслоений лжи и приобщало к мудрости божественных откровений. Причастие Тела и Крови Христовых разжигало дух огнем любви.

Как-то после службы они вместе шли к батюшке на воскресную трапезу.
- У нас здесь все имеется для спасения. Есть свои праведники, свой горячий, но колеблющийся Симон, есть благоразумный разбойник и даже Мария Египетская с Вонифатием. Но, конечно и фарисеи с саддукеями присутствуют. Видишь, брат нетрезвый идет? Это атаман местных саддукеев. Комсомольский вожак. Он трижды пытался убить меня.
- Как так убить?!
- Натурально, - слегка улыбнулся батюшка. - Один раз с топором бросился, но споткнулся на ровном месте и упал да ногу себе поранил. Я смотрел позже - место совершенно ровное, там зацепиться не за что. А потом дважды стрелял в упор из двустволки. И каждый раз осечки. Ты понимаешь, я-то был уверен, что он мой палач. А оказалось, что этот человек - колос дозревающий, который Господь питает и выращивает для Себя. Вот такие горячие парни из активных богоборцев скорее приходят к Богу, чем теплохладные и вяложивущие, но внешне добренькие дяди и тети.

- Слышь, поп!.. Ты меня бойся! - потрясал кулаками подошедший скуластый мужик. Впрочем, держался он на приличном расстоянии, что указывало на его скрытый страх. - Я твой первый, р-р-распервый враг на земле! Я тебе еще покажу, ежкин кот, как опиумом народ дурить.
- Братик ты мой, ненаглядный. Ну, какой ты враг? Так, хулиган мелкий. Если бы ты увидел моего настоящего первого врага, то штаны бы обмочил.
- Это кто ж такой, ежкин кот? Присядатель что ли?
Батюшка только улыбнулся да рукой махнул. Но когда они отошли, Вадим вцепился в него железной хваткой:
- Вы его правда видели - ну, этого… врага первого?
- Об этом лучше молчать.
- Нет уж, слово сказано…
- Видел, Вадимушка.
- Ну и как?
- Некрасив зело и мало вежлив. Характером, опять же, норовист. Но он что - только стращать да угрожать горазд. Вот как этот Витёк. А так - пока Господь ему не позволит, он как тать во узах.
- А почему Витёк боится вас?
- Заметил? Тут своя история. Его мама приходила ко мне заказывать молебен «Неупиваемой Чаше» от пьянства. И так, бедная, убивалась, так рыдала, что обступили нас прихожанки. Оказывается у всех эта проблема дома живет. Собрал я тогда их записочки и взяли мы на себя сугубый труд поста и молитвы за пьяниц. Владычица слезную молитву бедных женщин услышала. Сначала все было хорошо. Притихли мужички, как бы затаились. По промыслу Божиему водка из продажи пропала, сахар пропал. Да еще работа денежная навалилась, так что пахали они от зари до зари. С месяц трезвыми походили… Матери их возьми, да и сболтни мужикам: это мол, мы с батюшкой вам трезвую жизнь «намолили».

- Ну, что же они всё испортили!

- Что поделаешь - женщины. Мужики тогда решили запротестовать. Собрали, шельмецы, денег и отослали гонца в город. Его по дороге обокрали и побили. Вернулся он домой, пожаловался - так еще и от своих получил по уху. Да не раз. Тогда избрали самого «самостоятельного» и его послали за водкой… или за сахаром. Тот привез и того, и другого. Собрались в клубе и стол накрыли. Выпили по сто грамм и - шлёп под стол. Один за другим стали падать, как подкошенные. Что такое? То по литру выпивали да за вторым бежали, и мало было. А тут, сто грамм, никакого кайфа и сразу под стол в отключку. С утра похмелье у них такое, будто не водку, а керосин пили. Беда!.. Бабоньки наши снова запрет о молчании нарушили и про наши молитвы мужичкам напомнили. Тут они подумали, прикинули и стали за мной гоняться и угрожать. А первый из них - этот Витёк. Он пошел дальше и от угроз перешел к действиям.

- Так это уголовно наказуемо!

- Ну, еще судебных процессов мне не хватало… Так вот мы воюем до сих пор: они угрозами, а я… молитвой. Конечно, победу праздновать рано, но трое мужичков на исповедь уже приходило. И другие стали заглядывать в храм «на разведку». Даст Бог, со временем кто и уверует.

А однажды Витёк пришел на Пасхальный крестный ход. Да еще сразу после командировки, трезвым и усталым, и со временем не рассчитал. Пришлось ему войти в храм и увидеть исповедь. Отец Паисий был в духе, стоял у аналоя, как в последний раз. Бледный от недосыпания, со впалыми щеками, но глаза его сияли нездешним светом. От аналоя отходили в слезах. Но такими счастливыми!

Что померещилось Витьку - неизвестно. Только он, оглядываясь, будто его кто пугает, стал двигаться к аналою. Его скуластое лицо перекосил ужас. Он рухнул на колени перед батюшкой и зарыдал. Отец Паисий положил ленту епитрахили на склоненную голову. Тот утих и стал громким шепотом перечислять «окаянного своего жития деяния». На Крестном ходе он сам вызвался нести тяжеленную пудовую хоругвь. И впервые в жизни вместе со всеми вопил до Хрипоты «Христос воскресе!»

На Светлой седмице Виктор - именно так стали его называть - ездил в райцентр. Оттуда привез деньги, снятые со сберкнижки и, не заходя домой, все сбережения до копейки отдал батюшке. Месяца три его жена громко с воем причитала и искушенно ругалась. Только Виктор стоял, как стена, упрямо поджав тонкие длинные губы. А потом все сбережения селян быстро обесценились. Уж и коммунисты их грабили да на цепь сажали, но сыночки их ушлые - эти вовсе без копейки на черный день оставили. На селе говорили: «Всех демократы ограбили, только Виктор успел деньги Богу отдать».

Как получил отец Паисий деньги жертвенные, так задумался крепко. Столько потребностей было, столько дыр зияло — не счесть. Цены опять же ползли в гору. Подумал, помолился батюшка и решил на эти деньги храм побелить, да еще оцинковки купил на купол. С Божьей помощью удалось в захолустном магазине материалы купить по старым ценам. Он еще пошутил: если бы торгашом был, можно было бы денежки удвоить. Только знал отец Паисий и ответственность перед Богом за каждую жертвенную копеечку. Знал и то, как за лукавство Господь наказывает, а за простоту обогащает. Виктор сам же и помогал батюшке в ремонте. Да еще братьёв из соседней деревни «на подмогу выписал».

Жена Виктора показывала селянам белоснежный храм с серебристым куполом и говорила: «Это Витенька мой эдакого белого лебедя людям подарил. Вот!» Виктор же молча застенчиво улыбался, а на батюшку глядел, как сын на отца.

В то время восхождение на «сорокадневную гору» у Вадима подходило к завершению Он находился в том блаженном состоянии, когда страсти угасли, а в душе установился прочный покой. И дома, и в селе он оградился от всего, что отвлекало от «единого на потребу». Казалось, он обрел бесстрастие, и это навсегда.
Но вот в среду. Да, именно, в среду, когда под веселое урчание в пустом желудке будто крылья вырастали за спиной, а молитва тикала в груди, как швейцарский хронометр… К нему привязался помысел. Тогда он еще не знал, что это.

Он «подумал», что он уже спас душу - и согласился с этим. Потом он «подумал», что видно, он стал праведником - и эта мысль нашла в нем живое согласие. И он даже на миг ощутил себя летящим над толпой, выше всех!…

И в этот миг… на него налетела толпа пьяных друзей-сокурсников и затащила к кому-то в гости. Как ни пытался Вадим освободиться, сбежать, объясниться - ничего не помогло. Его усадили за стол и напоили. Первый стакан водки влили насильно, скрутив руки, с диким смехом, а потом… Домой доставили его под утро, с разбитым лицом и синяком под левым глазом. Трясущимися пальцами он набрал номер телефона отца Паисия - и тот чудом оказался на месте. Не дослушав до конца сбивчивые объяснения похмельного «чада», он крикнул:

- Не отчаивайся, Вадим! Слышишь? Иди в церковь и покайся в гордости и прелести.
- Что такое прелесть?
- Ты принял помысел о собственной святости - это и есть прелесть. Перегрелся ты малость… Наверное, с подвигами переборщил?
- Было немного… - сознался Вадим.

После срочной исповеди сразу полегчало. Накатившая волна черной тоски отступила, и трезвый покой вернулся к нему. Но на всю жизнь на лице остались два шрама, как от укуса змеи. Это на память, чтобы помнить врагов своих: гордость и тщеславие. С ними теперь бороться до конца жизни. В пятницу вечером он укатил в родное село. Там состоялся у него долгий разговор с монахом, который посвятил его в тайны духовной брани.

Итак, в конце сорокадневного восхождения обнаружил он себя на горе искушений.

Что-то в нем переменилось. Открылось новое зрение, более глубокое. Он стал видеть сокрытые от глаз «нормального человека» страсти человеческие - как в себе самом, так и в окружающих. И это стало отныне его мученичеством.

Со своими грехами он мало-помалу учился справляться: пост, исповедь, Причастие, послушание. Но грехи ближних… Оказывается, большинству людей собственная погибель - «без разницы». Вадим проповедовал и обличал, умолял и объяснял - почти все напрасно.

Даже те, кто слушали его с интересом, очень быстро забывали сказанное и возвращались к обычному медленному бытовому самоубийству. В таких вопросах отец Паисий советовал одно: «молись». Но прежде чем стать на молитву, Вадим обязан был восстановить душевное спокойствие, а какой тут мир в душе, когда он часами беспрестанно сотрясал свое сознание диспутами о необходимости всеобщего покаяния.

- С кем ты дискутируешь? - буднично вопрошал батюшка.
- Как с кем? С людьми, конечно, - с нарастающим сомнением отвечал Вадим.
- А они слышат тебя, они рядом?
- Нет. Я же мысленно… - стушевался он.
- А если их нет, то с кем ты говоришь?
- Вы хотите сказать…
- Да. С ним. С врагом. Это он через помыслы улавливает тебя и отвлекает от молитвы. А ты - вон всё из головы - и молись чистым умом. За тех, о ком душа болит.

Как будто нарочно, вокруг Вадима сгустилось человеческое безумие. Даже вроде бы трезвые друзья и родственники, соседи и знакомые - ну, все как один - стали демонстрировать ему свои худшие стороны характера. Пьянство и воровство, лживость и лукавство, блуд и сквернословие, гордость и самолюбие - все это волнами накатывало со всех сторон от людей, которые еще вчера казались хорошими и вполне нормальными.

В городе «воспитанные» люди научены сдерживать внешние проявления зла. Они умело скрывают грех, утрамбовывая в глубину души. Так фугасный снаряд с замедленным взрывателем углубляется в самую сердцевину сооружения, чтобы уничтожить как можно больше живого. Также и расплата за скрытый грех приходит с затяжным взрывом из глубины с обширным поражением рассудка и всех нажитых ценностей.

Максим Горький, как-то горько приметил, что интеллигент в третьем поколении вырождается в дегенерата. Видимо, окружение давало ему веские аргументы для такой личной статистики. Вадиму тоже приходилось сталкиваться с этим явлением, особенно в академической и творческой среде. Причину столь мощного разрушения души интеллигенции Вадим обнаружил в лукавом сокрытии греха. И в гордом отрицании рабства греху и нежелании избавиться от кандалов. Тут ведь надо признать себя уродом, а жизнь свою - цепочкой предательств. А мы ведь так любим себя, воспитанных, образованных, утонченных… Для людей, пораженных проказой гордыни ума, это, как самому себе голову отпиливать: как же, там же прическа модельная и дорогущие зубные протезы!

На селе страсти обычно наружу. Там все открыто, нараспашку. Горе - так с прилюдным рёвом и всенародным горячим обсуждением «эк понесло гремыку». Там если Федька гуляет и «бабу воспитыват» табуреткой по крепкой спине, так все село сбегается: кто помочь, кто защитить одного из дерущихся. Там и воровство без прикрытия: тащат с поля картошку или бревна из лесу средь белого дня. Сквернословят привычно и без стеснений. Веруют открыто, но и богохульствуют громко.

Очень немалого труда стоило Вадиму обуздать свой «праведный гнев» и в молитве за несчастных находить успокоение.
Опытно он проходил науку любви. Его отношение к людям поначалу менялось от жалости и желания умереть за них - до неприязни к ним как носителям грехов. Иногда доходило до жестоких болей в сердце. Не помогали ни мамины валокордины с валерьянкой, ни папины прогулки до устали.

- Ну, почему я не такой, как все? - чуть не рыдал он.
- Как все, падающие в адский огонь? - монотонно спрашивал отец Паисий.
- Как православные миряне. Почему не могу побаловать тело обыкновенными человеческими удовольствиями?
- Ты воин. Тебя Господь избрал и поставил на передовую линию огня. «Ибо кого Он избрал, тем и определил быть подобными образу Сына Своего». Мы на войне, беспощадной, невидимой, где цена - бессмертная душа. И не наше дело мечтать о тыловых забавах. Только успевай отстреливаться. Не свинцом, а молитвой. И не по живым людям, а по «духам тьмы поднебесной».
- Но я же не монах…
- Откуда нам знать, кто мы у Бога? Некоторые принимают обеты монашеские и не исполняют. А есть и без обетов несущие крест монашеский. И эти последние выше. Ни Мария Египетская, ни Вонифатий, ни Пантелеимон монахами не были, но прославлены Богом так, что и монахам не снилось.

Но однажды, не выдержав испытания, вычеркнул Вадим из помянника «черные» имена, несущие адский мрак. Наступило облегчение, но рассыпалась молитва за оставшихся и за самого себя. Настроение улучшилось, но легкомыслие и заземленность сделали жизнь какой-то жидкой и безвкусной, как изжеванная жвачка. В такие дни он проходил сквозь толпу людей и понимал, что все его мысли стали похожи на тупую констатацию: я иду, я голоден, я устал, люди мешают, вот моя остановка… Зато сердце не болело и «всё до лампочки».

Тогда искал он развлечений и оглядывался с неистовым интересом окрест себя. Привлекали, манили деньги и комфорт. Безразличный к мясу и вину, вдруг набрасывался на жареную, перченую свинину, запивая литрами сладкого вина. Он чувствовал, как черный густой жар поднимается от чресел к сердцу, но пытался и это оправдать естеством молодости. Потом к жаркому прилагал колбасы, а к вину - ликеры. Иногда чувствовал он себя жалкой скотинкой, нагуливающей жирок на пастбище для осеннего забоя.

Но гнал от себя сомнения: «жить стало легче, жить стало веселей!..» Пялился на рекламные вывески, афиши, мысленно оценивал достоинства автомобилей и новостроек, присаживался за столики кафе, заговаривал с женщинами. Читал им стихи: «горло мое сдави, так чтоб слабея силою, до-о-олго я видел глаза твои, губы твои, люби-и-имая!» Кто-то из дам прыскал, кто-то обижался… экая скука, сударыни… а, впрочем, вы так милы…

В один из таких непутевых дней, когда он, пьяный в лоскуты от дурной свободы, чувствовал, как желанны и красивы женщины. Как притягивает их к нему. Как велика его власть над этими неприступными чаровницами. Весна взвихрила в его жилах горячую кровь до ключевого кипения. Вмиг рухнули запреты. «А, будь что будет!» - просвистело в башке. И выбрал он самую красивую и стройную, самую неприступную и надменную. И обрушил на нее всю бурлящую силу своей молодости. Осыпал комплиментами, стихами, цветами, билетами в театр, ресторанными меню... И подчинил ее. И обуздал, как норовистую породистую лошадь. Все было так легко и весело… пока не подкрался момент телесного сближения. Пока очаровательная леди не превратилась в хищное животное, сотрясаемое от безумства звериной похоти…

… Его стошнило, вырвало и долго еще выворачивало наизнанку. Сердце придавила тяжеленная плита. В голове кружились обрывки судорожных мыслей: как же это можно? Что за мерзость? В каком безумии нужно быть, чтобы это могло нравиться? Никогда больше! Мерзость, га-а-адость, гря-а-азь!

Он скрылся и затих. Он стыдился появиться на глаза людям, особенно священнику. Вечерами сидел у телевизора, радуя мать и нервируя отца, не выносившего «ящик», как средство убийства драгоценного времени.

Наконец, переборол себя и битым псом приплелся в храм. Стоя на коленях у аналоя, он сначала окаменело стоял, потом разрыдался. Несколько минут не мог вымолвить ни слова. Потом выдавил из себя самое страшное, потом еще и еще… Отец Паисий выждал, потом сурово произнес:
- Готов ли ты потрудиться?
- Готов, отче, - отозвался Вадим, разом успокоившийся. - Дайте мне самую страшную епитимью. Нет, наказание. Казнь!..
- Успокойся.
- Нет, вы не понимаете! Меня нужно уничтожить. Я хуже убийцы. Я иуда!
- Не пугай, не страшно… Упал - встань. Отмылся, отряхнулся и снова иди. Нам нельзя назад. Это война…

Епитимию он отрабатывал неожиданно сухо. Долго еще ныло в душе и теле, как после удаления огромной глубокой язвы. С великим трудом по капле выдавливал он из себя гной греха. С тошнотворным отвращением смотрел на мясо и спиртное. Отныне телесный грех накрепко спёкся в его сознании с этим средствами возбуждения похоти. Он изнурял себя до изнеможения, так что под утро рушился на жесткую кровать в полном бессилии. Движение блудных помыслов стал ощущать до их приближения, и безжалостно гнал их вон. Но что такое? Где огонь веры? Что за сушь и холод в душе?
Наконец, пришло вразумление: это оттого, что вычеркнул «тяжелые» имена. Но страх перед мукой сострадания держал его. Он понял, что нет ничего мучительней этой боли. Уныние давило, не отпускало. Он задыхался.

«Хватит!» - закричал он себе, наконец. Скрепя сердце, с понуждением, обратно вписал «трудные» имена в свой синодик. Восстановилась живая молитва, крепкая вера, но вместе с тем вернулись тонкие, изощренные - боль и скорби… И продолжилось мучение во имя любви.

Его покаяние стало живым и глубоким, и всегда приносило облегчение. Он безжалостно снимал с души греховные накопления, все более очищаясь. Но на большей глубине обнаруживались еще большие залежи страстей. Иногда ему казалось, что вот сегодня он вычистился до полной прозрачности. Но чистота бездонна, как бесконечно совершенство. И вчерашняя чистота сегодня осознается грязной мутью. Он вдруг ясно осознавал, что вроде бы не свойственные ему грехи жгут и ноют в душе.

Однажды, например, Вадим подумал, что человек он миролюбивый и уж убийство он точно никогда не совершит. Не остыла еще мысль - а уж, извольте, сударь!.. В автобусе наглый пацан наступил на ногу, потом локтем ткнул его в ребра, да еще смачно обматерил, дыхнув в лицо гнилью.

Мощный черный ураган пронесся от затылка по всему телу, наполнив каждый мускул бешеной силой. Вадим схватил наглеца за грудки и приподнял над полом. Если бы парень разом не испугался и не запищал о прощении… Вадим ощутил, что вспыхнувшая в нем ярость - неуправляемая, огнедышащая, безумная - способна на всё: избить, растерзать, разорвать… Пассажиры глядели на него со страхом, паренек побелел. Они увидели в нем нечто страшное. Двери открылись, Вадим пробурчал «простите» и сбежал от них, но не от себя.

Долго еще тупой ноющий ком в горле торчал, как меч, воткнутый врагом. Вадим испугался не меньше паренька. Только юный нахал, встретив неожиданный отпор, испугался за свою жизнь. Вадим же открыл в себе спящего, но вполне живого зверя…

Откуда это? Что за новости? Будто черная волна поднималась из адских глубин и пыталась навалиться на него и унести в глубины вечного отчаяния.

И вот, наконец, пришло озарение. В душе каждого человека живут все - абсолютно все - грехи, совершенные всем человечеством от Адама до тебя, последнего в цепочке. Потому что мы все едины. Мы все - одно тело, одна душа, один дух. Каждый человек несет ответственность за всех. Но и все человечество осветляется твоей искренней молитвой, личным покаянием. Не как-то умозрительно, не философски - а на самом деле, фактически!

Когда согрешает ближний - это твой грех и твоя боль. Когда умирает дальний - с ним умирает и часть тебя. Когда воскресает некто - с ним восстаешь и ты. Вот почему война где-то в Африке заливает кровью всю землю. «Никогда не спрашивай, по ком звонит колокол. Он всегда звонит по тебе». А твоя молитва в Церкви «за всех и за вся» - это не акт личного гуманизма, а способ выживания в лоне человечества.

Вот оно счастье - ты часть единого Адама. Господь ждет от тебя молитвы за всех. Сам человек не способен объять сердцем человечество - это от Сына Человеческого. Это Он в крестном распятии распростер руки, собирая людей в Свои объятия. Это Он расширяет сердце и дарует тебе счастье: предстоять пред ликом Божиим за людей Божиих, которых всех любит Всеобъемлющий. И всех желает принять в гости в Своих бескрайних блаженных обителях.
И тебе, махонькому человечку, внимает Сам Господь, изливая огненную любовь и на тебя, и на них, и на всех. И возгорается сердце огнем, а по щекам текут раскаленные слезы.

Такая «огненная» молитва давалась всегда с трудом, после безжалостного уничтожения собственной самости, через самосожжение, прохождением сквозь адский пламень ревущих страстей. В момент наивысшего мучения черное отчаяние от видения своего вопиющего ничтожества и мерзости вдавливало растерзанное «я» в самую смердящую глубину ада.

В миг полного унижения, в сгущении аспидного мрака и предсмертного стона - с небес изливалась светлая тихая любовь. А с ней - полное прощение всех, даже наизлейших врагов.

Молитвенный вопль Вадима растворялся в сияющей тишине полного покоя. Ни слова, ни мысли, ни малейшего смятения - а воцарение в сердце полного смирения перед этой могучей силой любви. И полное доверие ничтожного блудного сына прекрасному Отцу, Который знает все обо всех. Но милостиво ждет твоей, именно твоей - неумелой, путаной, но искренней - мольбы за людей. Потому что Он так пожелал.

Однажды во время молитвенного стояния Вадим получил ответ на терзавший его вопрос: «Почему непрестанные скорби сотрясают мой народ? Почему страсти наши принимают такие уродливые формы? Почему то, что сходит с рук другим, нам не прощается?» С одной стороны, налицо вопиющее разгильдяйство и разудалое веселье, с другой — полынная горечь пожизненного страдания. И всё - до пика, до боли, до дна.

Почему? И вот ответ: «Кого люблю, того наказываю».

Немалое утешение доставило ему то, что не он один тяготился подобными сомнениями. Вот что он подчеркнул однажды при чтении покаянного канона иеромонаха Василия, Оптинского новомученика:
«Вем, Господи, вем, яко биеши всякого сына, егоже приемлеши, но ропщу, егда зрю наказуемая чада Твоя. Прости мя, Господи, терпение с благодарением даруй.

Разумом постигаю, яко славу готовиши плачущим и уничиженным, но душа моя не утешается ныне воздаянием грядущим; скорбь объемлет мя, егда зрю поношение на искренняя моя. Помилуй мя, Господи, и молитися научи за враги неоскудевающия».

- Это Лотово томление, сынок, - пояснил отец Паисий. - Представь, цветущий город-сад в богатой роскошной долине. И все население погрязло в самом гнусном грехе, который до сих пор называют содомским. Среди обезумевших полу-людей, полу-зверей живет праведник Лот. И ничего он не может сделать. Никак не может повлиять на грешников. Остается только терпеть и молиться. Истекая слезами, кровью, жизнью…

- Но Лота Господь вывел из Содома перед сожжением города.
- Да. «Лот спасся в Содоме, а Иуда рядом со Спасителем погиб навечно». Святые отцы говорили, что «Лотово томление» - это подвиг христиан последних времен. Кто вытерпит, кто выпьет чашу скорби до конца, тот на Небесах станет выше монахов-пустынников первых веков христианства. На долю последних святых не выпадет ни чудес, ни хождения по водам, ни воскрешения мертвых…

Жизненный путь таких подвижников будет растворен смирением. Внешне они ничем не будут отличаться от остальных. Лишь только вера, глубоко сокрытая, но живая вера в томящемся сердце - вот что их будет отличать от безумствующего гибнущего мира.

Вадим читал жития христианских мучеников и не мог понять, почему они с радостью шли на мученический подвиг? Ну, ладно, принять страдания по долгу совести, как необходимое зло - это понятно. Но почему с радостью, с великой готовностью? Это никак в него не вмещалось. «Это неестественно!» - кричало что-то в нем, преграждая путь к истине. И решил он молиться о вразумлении. И ждать.

И вот однажды случилось с ним нечто необычное. Он постился - и не испытывал ни тяготы, ни сосущего голода. Он засыпал под утро и то лишь на часок - и оставался бодрым. Он молился - и внимание, уходившее в глубины слов, не рассеивалось. Затаив дыхание, с радостным страхом ожидал он: что дальше?

На третьи сутки заполночь вычитал он свое правило, отложил молитвослов, прислушался к себе. В сокровенной глубине души оставалась жить тонкая жажда. Он взял четки и приступил к Иисусовой молитве. Перед ним медленно проходила череда слов. Каждый круг из восьми слов завершал восхождение на новый виток спирали, уходящей ввысь. Он с восхищением разглядывал каждое слово, как огромный бриллиант. Проблеск каждой грани откликался в глубине души, там, где сокровенно жили Небеса.

Где-то высоко-высоко открылись невидимые двери. Оттуда излился зовущий свет и пахнуло чем-то щемяще родным!.. Таким знакомым с детства, как вкус материнского грудного молока, как колыбельная - только еще роднее. Сквозь толстый слой копоти, сквозь мутную стеклянность, сквозь завесы пыльной паутины - пробился лучик света из Небесного Отечества, позвавший домой. Из мрачных странствий по каторжным каменоломням - в дом мирного светлого блаженства.

Прожитые годы калейдоскопом пронеслись перед ним. Ярко вспыхнули самые счастливые дни. Но какой серой и ничтожной показалась ему прожитая жизнь! Видел он нагромождение книг, нот, пленок с фильмами, холстов, скульптур - лучшее, что создано за историю человечества. Но то были только первые две-три ступени бесконечной лестницы, устремленной в бездонное Небо.

Всё стало ничтожным: искусство, учеба, работа, открытия, богословские искания, подвиги - всё! Усохло, сжалось в крошечную песчинку, утонуло в огромном море собственного ничтожества и беспомощности. Но зато как громко прозвучало «помилуй!» и как сладко - «Иисус»!

Открылось вдруг с полной ясностью, что только осознание собственной духовной нищеты и стремление к любви - вот за что дарует Господь немыслимые богатства Свои. Вот за что - этот тонкий лучик из Царствия Небесного.

Новым взором увидел он заболоченное русло, по которому текла его жизнь. Свою комнату, увешанную иконами. Заношенные брюки и свитер, протертый ковер на полу. В этот миг все его радовало. Так радуется человек, соскучившийся в чужом краю по милой родине. Садится он в поезд, и всё ему здесь своё: старый разбитый вагон, устоявшийся запах торфяного дыма и пота, пыль сидений и копоть оконного стекла - это с родных мест, из отечества. Старенький поезд с лязгом трогается и проезжает первые метры в сторону конечной станции - а сердце счастливо забилось в ожидании скорой встречи с лучшим местом вселенной. Где по сочной травке бегали твои босые розовые пятки. Где все тебя любили, тискали, целовали. А добрая мама была так молода и красива.

Вадим проживал счастье созерцания чего-то настолько великого, что даже именовать остерегался. Но радостного блаженства оказалось так много, что захотелось поделиться этим избытком с людьми. Он оглянулся, но увидел, что они закрыли глаза от яркого света, кто-то отвернулся, а кое-кто уж и прочь побежал.
- Что с ними?
- Они в помрачении.
- Как им помочь?
- Возьми их с собой.
- Как?
- Посади в свой ковчег и плыви к берегу.
- А я смогу?
- Сам - нет. Но молись, и помощь не заставит ждать.

Вадим снова прошел по своему жизненному пути, собрал людей и посадил в лодку. Далеко за волнами и штилями, за омутами и штормами - на самом горизонте - сиял дивный берег. Там в тихих лагунах ласково шуршала прозрачная волна. По белому прибрежному песку прохаживались люди, вглядываясь в морскую даль в ожидании прибывающих. В зеленых зарослях пели птицы, высились дворцы и храмы, а над всем сиял и царствовал Иисус Христос, собравший в крестные объятия детей Своих.

Вадим изо всех сил работал веслами. Стремление доплыть до желанного берега и доставить туда людей горело в сердце и прибавляло сил. Один за другим приходили в себя пассажиры лодки. Они просыпались, как от тяжкого пьяного сна. Пытаясь помочь, они помаленьку гребли ладошками. Налетали крепкие ветры, волны накрывали лодку темной волной, в безветрие люди изнывали от жажды и зноя, но Вадим непрестанно взмахивал веслами. От нечеловеческих усилий пот заливал глаза. Ладони, сжимавшие рукояти весел, ступни, упиравшиеся в шпангоуты, сочились кровью. Люди, разглядевшие дивный берег, приобретали силы, они все живее помогали ему и себе.

До берега остались считанные сотни метров, но Вадим полностью обессилел, зато люди работали изо всех сил. У самого берега он рухнул в изнеможении. Из ладоней и ступней вытекали капли крови. Его подхватили чьи-то руки и донесли до прибрежного песка.

Сначала спина, потом голова, потом обмякшие руки и ноги - плавно легли на доброе тепло песка. Кто-то подошел, обнял его и сказал:
- Ты доплыл, моряк. Вставай и радуйся! Здесь не умирают. Здесь живут!
- А люди… как они? - прохрипел он, не открывая глаз.
- Они живы. Все спаслись.

…Вздрогнув, как от мягкого толчка, Вадим встал. Огляделся и узнал свою комнату. За окном занимался робкий рассвет. Голова совершенно ясная. Молитва непрестанно пульсировала. Во всем теле свежесть. Только появилось что-то незнакомое…

Если бы это кровь бушевала, он бы, наверное, упал в обморок от такого кровяного давления. Если бы страсть - то сердце разорвалось бы от такой силы переживаний. Нет, это другое! Нечто похожее испытывал он в день своего первого Причастия. Да! Но тот огонь был тихим и сокровенным и физически неощутимым. Сейчас же он всем существом - сердцем, душой, телом - был переполнен внутренним огненным давлением…

С этим стал он жить постоянно. Как он мог объяснить это состояние последних месяцев? И кому расскажешь такое? Как описать тот внутренний огонь, который выплескивается из глубоко сострадающего сердца, переполняет тебя и рвется наружу? Но вырваться не может. Кому объяснишь, что снять это огненное давление могут только раны. Огонь может выйти наружу и освободить его - только вместе с брызнувшей из тела кровью. Отныне этого жаждало все его существо: тело и душа ныли от переполнения, от давления огня.

Что бы он ни делал, чем бы ни занимался, он непрерывно чувствовал на себе умоляющие взоры страдающих глаз. Молитва за людей стала почти непрерывной. И только ночью, когда молитву он соединял с земными поклонами, с болью физической к нему приходило некоторое облегчение.

Даже отцу Паисию Вадим боялся рассказывать о происходящем с ним. Ему казалось, что и он не сможет понять. Но монах понял. Лишь несколько секунд он молчал, поглаживая бороду. Несколько секунд тишины и гулких ударов сердца. Но вот он поднял глаза и спокойно сказал:

- Послушай, сынок. Я готовился к мученической смерти. Всё у меня к этому шло. Я смотрел на сельских бузотёров, на приезжих и думал: кто из них мой палач? Но теперь, когда ты появился здесь, я понял, что это не мне готовится венец. Мучеником станешь ты. Понимаешь?
- Да.
Дважды отец Паисий в прошлом задавал Вадиму этот вопрос. Задал в третий раз:
- Ты готов понести подвиг?
- Да. Я готов, отче.
- Только не жди, что это случится прямо сейчас. Этот миг может прийти, «аки тать в нощи». Так что готовься и будь начеку.
Потекли обычные будние дни. Вадим работал в серьезной дизайнерской фирме. Единственное достоинство его работы составлял свободный график. Ему давали задание и никто не интересовался, когда и как он его выполнит. Главное - в назначенный срок принести подписанный акт выполненных работ с обозначенной в договоре суммой. Как все, чем он занимался в миру, Вадим работу выполнял аккуратно и легко. Видимо, силы его промыслительно сберегались для главного дела, молитвенного, ночного.

…В районном центре, что в семнадцати километрах от села, в шикарном новом особняке из американского кирпича беседовали двое. В большой комнате на втором этаже в занавешенных окнах всю ночь горел свет. Здесь пылали десятки толстых свечей. Над алтарем висел перевернутый крест, на алтаре - чаша со свежей собачьей кровью и растерзанная Библия.
- Сегодня во время мессы мне было сообщение из Валгавы. Ты созрел к посвящению в магистры.
- Я готов, учитель, - кивнул мужчина с достоинством, но от волнения его лысина покрылась россыпью пота. - Что я должен сделать?
- В селе у монаха есть ученик. Имя его Вадим.
- Я видел его, учитель, - глубоко вздохнул лысый. Пот струился по его бледному лицу. - Он очень опасен. От него исходит огонь.
- Его огненная кровь должна наполнить эту чашу, - прогудел мужчина в белом балахоне и указал длинным пальцем в сторону алтаря.
- Но как я его найду? Он живет в городе.
- Завтра он будет здесь. Наши люди уже позаботились об этом. Как раз ночь полнолуния. В березовом лесу. После полуночи.

Вадим налегке бродил по лесу, в котором знал каждое деревце. Он преодолел глубокую балку с ручьем и через густой затенённый ельник вышел к березняку. Здесь даже в непогоду жил свет. Казалось, он исходил от каждой березы. Сам воздух здесь носил светлую звонкую прозрачность. Вот и его место: под старой раздвоенной березой креслом высился ровный пень со спинкой. Он присел на согретое солнцем сиденье, достал четки и приступил к молитве. Уже через пару минут птичий пересвист наполнил пространство.

«Пойте, птицы небесные. Пойте вместе со мной, убогим, славу Господу нашему. Радуйтесь со мной и разносите свою звонкую молитву по миру».

«Господи… Иисусе…» - произносил он, растягивая слова. Мерный неспешный ритм успокаивал и углублял молитву. Птицы же на все голоса свистели, стрекотали и заливались как смеющиеся, радостные дети. «По-о-о-ми-и-и-лу-у-й…», - протягивал он, а птичий хор на все голоса пел: «Слава! Слава! С-с-слава!»
Ритм сердца и молитвы совпали. Удар сердца - слово. Мягкий раскатистый звук, похожий на шорох накатившей волны - поворот слова, блистающего алмазными сверкающими гранями. «Пфрууххшш» - «помилуй», «пфрууххшш» - «мя», «пфрууххшш» - «греш-на-го». Свет вокруг. Свет внутри. Мир. Тишина…

Вдруг смолк птичий хор - как замер.
…«Господи», …«Иисусе», … «Христе».
В наступившей тишине раздался треск сухой ветки.
… «помилуй», … «мя», … «греш-на-го».

Затем над верхушками берез пролетела стая черных птиц, басовито ругаясь и каркая. Наконец, вышел человек. Он торопливо нервно шагал мимо. Лишь на миг повернул он лысую голову с вежливой извиняющейся улыбкой. Их глаза встретились.
…«Господи», …«Иисусе», … «Христе».

Из черного зева зрачка лысого мужчины полыхнуло смердящим языком адского пламени.
«Пфрууххшш» - «помилуй», «пфрууххшш» - «мя», «пфрууххшш» - «греш-на-го».

На молитву наложилась мысль. Спокойная и ясная.
«Мой палач. Значит, сегодня. Слава Богу».

Вадим вышел из лесу и направился к своему дому. Сначала он поговорил с тетушкой Ниной. Между словами он попросил у нее прощения. Старушка автоматически ответила «Господь простит, а я прощаю» - да и закрутилась по хозяйству. Затем обошел он все дома в селе. Кого заставал, у того тоже просил прощения. Забрел на ферму. Там застал троих доярок и механизатора. Поговорил, пошутил, простился. Также на мехдворе и в конторе.

На кладбище обошел все могилы. Даже те, которые без крестов. И с ними простился.

Затем подошел к храму и с минуту любовался его белоснежной строгой красотой, серебристым блеском объемных византийских куполов и сияющим золотом ажурных крестов. Наконец, вошел в храм и положил три земных поклона. Здесь у каждой иконы горели лампады. Вадим опустил деньги в ящик и взял свечи. Обошел по кругу подсвечники и зажег свечи, приложился ко всем иконам. Закатное тепло золотило лики святых. В голове пронеслась мысль: «Дай, Господи, увидеть вас, дорогие мои, лицом к лицу».
Навстречу Вадиму из алтаря вышел монах. На бледном лице зажглась едва заметная улыбка приветствия. Они обнялись и приложились в плечо.

- Пора идти в Иерусалим.
- Что ж, в добрый путь. Давай приготовим тебя.

Они молились. Затем несколько часов длилась подробная исповедь. Причастился Вадим в полночь. И вышел из храма.

Отец Паисий стоял на широкой паперти и смотрел, как скрывается в сизых сумерках леса уходящий человек. Его пальцы впились в деревянный брус парапета. В этот миг в нем боролись монах и человек. Один хотел остановить, защитить, не пустить!.. Другой успокаивал: против воли Божией идти нельзя. Все, чему надлежит - совершится непременно. Это счастье - достойно идти на подвиг. Это избранничество. Его губы шептали напутственную молитву.
Великая тишина спустилась на землю. Все замерло.

Вадим мягко ступал по росистой траве, углубляясь в лес. Огромная круглая луна вышла из облаков и освещала путь. На душе стояла дивная тишина. Молитва за людей струилась легко и радостно. Имена, десятки имен - произносились одно за другим. За каждым стоял человек. За каждым - огромная, полная радостей и скорбей, озарений и заблуждений, улыбок и слез - бесценная жизнь человеческая. Никогда еще эти люди не были так дороги ему, так близки и необходимы. Он принимал их полностью. Такими, какими они были.

Из Небесного Отечества изливался могучий поток любви. Он наполнял сердце, переполняя его. Любовь растеклась так широко, что ее огромная светлая глубина покрыла всех «его» людей. Как буйная трава весной укрывает раны земли, так его любовь обнимала, укутывала золотым покровом, заливала ровным светом - все их человеческие немощи. Но любовь все прибывала, ее становилось так много, что он, немощный сосуд, не вмещал всё прибывающий избыток.

На этот раз давление огня изнутри стало мучительным, как никогда. Все его существо жаждало освобождения. «Имею желание разрешиться и быть со Христом, потому что это несравненно лучше», - прозвучали в душе слова апостола Павла. ? «Ибо для меня жизнь Христос, и смерть - приобретение». Он шел навстречу освобождению с радостью.

…Удар ножа в спину пронзил его сердце до самого центра.
Из раны хлынула кровь. Огонь, переполнявший его, вырвался наружу. Острая боль обожгла грудь, но утонула в потоке, выносящем огонь наружу. Он почувствовал облегчение. Он долго падал. И просил Господа простить своего палача. Сейчас и убийцу он любил, как несмышленое дитя.

Он мягко ударился спиной, потом головой, потом обмякшими ногами и руками. Теплая трава приняла тело в свои добрые объятия. Голова склонилась набок и глаза увидели метнувшуюся черную фигуру. Уши слышали страшный крик несчастного: «Ого-о-онь!»

Пока сердце продолжало последние сокращения изорванных мышц. Пока тающее сознание созерцало уплывающую земную жизнь. Пока молитва за людей, данных ему Господом, догорала последними всполохами «помилуй». Пока весь он истощался до дна, до последней капли… Он ждал, вцепившись коченеющими пальцами в теплую земную траву. Терпеливо, с надеждой ожидал ответа.

Ни разу Господь не посрамил его надежд.

И вот прозвучало:
- Прощены!

И только после этого извещения он позволил себе оставить землю. И отпустил траву. И отпустил душу.

На залитую серебристым светом поляну выбежал запыхавшийся монах. Следом за ним появились возбужденные люди, державшие ослепшего лысого мужчину, который со стоном извивался в их крепких руках. Когда люди увидели лежащего в луже крови Вадима, они остановились, как вкопанные. Отныне все остальное стало неважно. Здесь не просто одержимый в приступе обострения в ночь полнолуния убил несчастную свою жертву. На освещенной поляне совершилось нечто великое и чудесное. И это поняли все до единого.

Монах встал на колени над бездыханным телом и обнял его.
- Ты дошел, сын мой, брат мой! Ты дошел до Небесного Иерусалима. Ты сумел. Слава Богу!

Монах смотрел высоко в небо. И никто не знал, что он там видел в этот миг. Его руки сжимали драгоценное тело мученика. А кровь пропитывала его подрясник и землю.

Огненная кровь мученика заливала светом всех и всё. Ту огромную вселенную, что сумел обнять он любовью - нынешний новосёл Небесного града.