Созерцатель

В учении преподобного Симеона нет ничего, что не было бы известно Святым Отцам прежних веков; он не создал «нового богословия» в смысле догматических новшеств: новизна его богословия в том, что он огласил, сделал явным и изъяснил сокровенный опыт боговидения, о котором никто до него не дерзнул говорить столь прямо. Божественный свет, который он созерцал, не имеет ничего общего с обычным земным светом: это нетварный свет, являющийся, как о том учил спустя три столетия после Симеона святитель Григорий Палама, энергией Божества. Этот свет осиял апостолов на Фаворе, этот же свет был явлен Моисею на Синае и назван мраком. Если Синайский мрак и Фаворский свет по природе одно и то же, будучи и тот и другой энергией Бога, то различие между ними должно заключаться в степени «интенсивности» Божественного присутствия: ветхозаветный праведник был покрыт десницей Божьей и не мог видеть лицо Бога, а только видел Его «сзади», апостолы же созерцают сияющее лицо Христа. Преподобный Симеон почти никогда не пишет о мраке, а всегда о свете: он созерцал Бога лицом к лицу и общался с Ним без всяких преград.»

Я уже любил замечательного Симеона, мистичного Григория Паламу, верного многострадального Иова и благодарил епископа Иллариона за открытие мне этих светоносных монахов и учения их, вселявшего надежду. А стихи Симеона хотелось запомнить наизусть, чтобы повторять их снова и снова.

Пусть мне сейчас недоступно это высокое созерцание, но умом я коснулся великой тайны. Мои «чувственные плотские» глаза рассеянно наблюдали, как несутся за пыльным окном зеленые перелески, садовые домики с почерневшими заборами… Вместе с тем, какое-то внутреннее зрение созерцало, как изливается из бездны черного мрака, разверзая небеса, сияние великой славы Бога Троицы. И уже моё сердце озарялось светом, сильнее этого земного солнца и мой помраченный разум просвещался, а сам я становился беззлобным и кротким. …Пусть даже на несколько секунд. Как это понять? Как вместить своей тупой головой такое двойственное зрение, существующее на двух планах – земном и небесном, телесном и душевном? Я понимал только одно: приоткрылась желанная тайна, к которой меня сильно тянуло. Мне очень нужно было её разгадать, чтобы этим жить.

В Звенигороде мы сошли с платформы, и к нам подлетел услужливый паренек:

– Не желают ли господа поехать на машине?

– Не знаю, как господа, – улыбнулся Игорь, – а мы с братом имеем такую потребность. Нам в Городок, пожалуйста.

По дороге, поднимавшейся в горку, мы въехали в небольшой поселок, отстоявший от города несколько в стороне. Остановились перед открытыми воротами. Игорь велел въехать во двор. Мы выгружали сумки из багажника, а в это время распахнулась дверь и с крыльца сошел странный человек в предельно обветшалом свитере, латаных галифе времен штурма Берлина и – о, ужас! – в резиновых калошах. С трудом узнал я в этом доходяге нашего светского льва Федора Семеновича. Мы обнялись, вдоволь нахлопали друг друга по спинам и вошли в дом. Это была древняя изба с русской печью. В горнице нас ожидал накрытый стол: традиционная картошка, томлённая в молоке в закопченном глиняном горшке, миска с огурцами и тарелка с ветчиной.

– Вот наш дорогой гость Андрюха и узнал истинную суть непутёвого старика, – рокотал певучим басом хозяин. – Как видишь, в обыденной жизни сбрасываю льстивые ометы, аки лягушка из сказки зеленую пупырчатую кожицу. Здесь я, брат, настоящий.

Он подвел меня к резной рамке на стене, внутри которой сиял белизной бумаги и чистотой мудрости текст, выписанный витиеватой церковно-славянской вязью. Не без труда мне удалось перевести на современный русский язык: «Но более всего возлюбил он нищету» (из жития преподобного Саввы Сторожевского).

За столом, уминая необыкновенно вкусную томленую картошку, я поделился дорожным открытием о моём созерцании на двух параллельных планах. Игорь лишь удовлетворённо кивнул, зато Федор Семенович затих, поворчал себе под нос что-то непонятное. Потом поднял на меня усталые глаза в красных прожилках и сказал:

– Андрюша, ничего я тебе не скажу. Только это: парень ты прямой и честный, поэтому прошу твоих непрестанных молитв.

– Ладно, хорошо, – промямлил я в смущении. Тоже, нашел молитвенника…

После обеда мы вышли во двор. Хозяин повел нас в дальний угол, где за высокими малиновыми кустами скрывалась калитка. За его забором, буквально в паре метров, начинался крутой обрыв. По узкой тропинке вдоль забора вышли мы к лавке на пятачке земли, с трёх сторон окруженном почти отвесным обрывом. Присели и залюбовались открывшимся отсюда просторным видом на город, укрытый розово-голубыми туманами заката.

– Вот тут я и упражняюсь в плетении лаптей, – сказал старик, перебирая черные шерстяные четки.

– Так монахи школы преподобного Серафима Саровского молитву Иисусову называют, – пояснил мне Игорь и тоже замолк, перебирая пальцами узелки невесть откуда взявшихся четок.

Читал Иисусову молитву и я. Глаза впитывали красоты заката, в уме слова молитвы совершали непрестанное звездное кружение. Где-то глубоко в сердце возникали сначала страшные картины адского пламени, в котором я видел себя. Это подогревало покаянные «…помилуй мя, грешного». Потом молитвенная пульсация ангельскими огненными крылами поднимала меня из адской бездны и ставила на земную твердь. Оттуда я наблюдал, как в разрыве клубящихся сизых туч ярким сиянием проникал нестерпимый свет и озарял тех, кто молился в этот час, и тех, кто был рядом с нами.

Вернувшись во двор, мы увидели на крыльце мужчину в красной феске, окруженного тремя котами. Рыжий великан сидел на коленях, а двое серых, размером поскромней, жались к его ногам, обутым в расшитые золотом башмаки с загнутыми вверх носками.

– А этот человек даже от неприятелей наших сподобился получить благодарность, – сказал Федор Семенович. –Феска и ковроступы – дар турецких реставраторов, с которыми сей муж поднимал из руин православный храм. Игорь давно его знает, а ты, Андрей, познакомься, это Сергей – сосед мой и друг, мы с ним этот дом пополам купили.

Обнялись, перекинулись дежурными фразами о житье-бытье. Коты упрямо не отходили от хозяина, а рыжий исподлобья ревниво метал на нас гневные зеленые молнии.

– Когда мы покупали с Серегой дом, тут была тишь и благодать. А потом у людей появились большие деньги, и они стали скупать землю и дома. Назвали этот уголок Подмосковной Швейцарией и цены задрали до швейцарских. – Он обвел рукой квадрат примерно десять на десять метров. – Сейчас этот клочок земли стоит сорок тысяч долларов.

Старик замолчал, потом покряхтел и сказал:

– Сергей, а ты не позволишь нам подняться к тебе в мастерскую? Я понимаю, это не очень удобно, но… А?

– Ну что ж, – улыбнулся Сергей, ссаживая недовольного кота на траву, – давайте поднимемся.

На втором этаже, под самой крышей, находилась небольшая комната, в которой едва умещались большой стол у широкого окна и узкая кушетка в темном углу. Почти всю поверхность стен занимали стеллажи с книгами, красками, кистями, баночками.

– Вот она, самая большая наша драгоценность, – сказал Сергей. – Образ Иоанна Предтечи кисти самого Андрея Рублева. Видите, четыре слоя более поздней прописи, – показал он рукой, – а вот уголок, написанный великим иконописцем, – здесь я уже расчистил. Краска из размолотого малахита, яркая и сочная. Моя задача – удалить поздние слои и восстановить образ в первозданном виде.

– Слушай, Серега, – взволнованно прохрипел Игорь, – а где ОМОН? Они что, так умело спрятались? Да ведь эта икона, по мировым ценам, небось, не меньше полумиллиарда долларов стоит!