Сестра Ноя

– Как звать, молодец? – спросил Государь.

– Иван Стрельцов, Ваше Величество! – отчеканил гвардеец, сверкая синими глазами.

– Откуда родом?

– Из села Верякуши Лукояновского уезда Нижегородской губернии!

– Семья, детки есть?

– Есть Ваше Величество: жена Дуня, сын Тимошка и дочь Катенька!

– Как служит? – спросил Государь, слегка обернувшись к поручику.

– Отменно, Ваше Величество! Отличник! Стрелок от Бога!

– Распорядитесь выделить Ивану Стрельцову из «царской шкатулки» пятьсот рублей и перевести в дворцовую охрану, – сказал Государь кому-то из свиты, что толпилась за его спиной.

Ивану в срочном порядке выдали нагрудный серебряный крест Семеновского полка, погоны унтер-офицера и препроводили его в Царскосельский дворец.

Так он поступил в распоряжение Дворцовой полиции, где стал именоваться «царским телохранителем». Никакой особой спецподготовки ему проходить не пришлось, только инструктаж, согласно которому он становился невидимкой – это повелось еще со времен Государя Александра Александровича: его раздражала явная опека охраны. Так что если он не стоял при полном параде на карауле во дворце, остальное время приходилось буквально ползать по кустам и сопровождать Царскую семью, передавая дозор от одной группы охраны другой. Эта по большей части скрытная, секретная служба научила Ивана терпению, молчанию и бесстрастию.

Когда Иван отослал домой деньги из «царской шкатулки», к нему приехала жена Дуня, проведать мужа, посмотреть на столицу и кое-что прикупить детям и для домашнего хозяйства. Жандармский офицер тщательно проверил документы Дуни, допросил её и аккуратным почерком всё записал в журнал, чем весьма напугал деревенскую женщину и заставил её уважать мужа до страха. Ивану для размещения жены выделили квартиру и дали трое суток увольнения. Первые часы свидания Дуня уважительно приглядывалась к супругу. Она с пониманием приняла его суровую неразговорчивость, подчеркнутую аккуратность и новую для себя жесткость во взгляде. Уж она-то в полголоса причитала: «Соколик мой ненаглядный, супружник родненький, гордость наша!» Но вот в квартире появилась прислуга – статная молодая женщина с миловидным черноглазым лицом в белом кружевном переднике, по-благородному, с приседанием поздоровалась, назвалась Милицей – и стала молча убираться и готовить обед.

– Это еще зачем! – возмутилась Дуня. – Я его жена, и я сама стану хозяйствовать при муже!

– Не положено! – хором отрезали Иван с Милицей, как-то очень уж дружно и слаженно.

Дуня поначалу-то проглотила обиду и затихла, но в грудь её объемную, будто ядовитая змея, проникла ревность. Она даже обращаться к супругу стала по имени-отчеству. Прислуга быстро и привычно убралась, накрыла на стол по-городскому со скатертью, хрустальными салатниками и салфетками. Рядом с кареглазой энергичной Милицей Дуня чувствовала себя деревенской простушкой, неотесанной и пахнущей потом и сеном. Между ними – её законным супругом и этой молодкой – что-то было! Они понимали друг друга с полуслова, их связывало одно государственное дело, очень важное и непонятное простой сельской женщине. Отведала Дуня столичных разносолов и еще больше пригорюнилась: уж больно всё было вкусно и непривычно, одно слово «по-царски». Ну ничего, думала она, скоро наступит ночь, и уж она сумеет восстановить святое супружеское единство!

Но не успели они доесть десерт – эту сладкую французскую трясучку под названием «бланманже»… Не успели вознести благодарственную молитву после вкушения трапезы…

…Как в дверь кто-то резко постучал, и на пороге вырос вестовой.

– Унтер-офицер Стрельцов?

– Так точно! – вытянулся Иван, грохнув опрокинутым стулом.

– Вам надлежит немедленно явиться во Дворец в связи с чрезвычайными обстоятельствами! Гостья обязана удалиться сей же час!

– Что случилось, господин подпоручик? – спросил Иван вестового, отойдя с ним к окну.

– В Киеве стреляли в премьера Столыпина, – хмуро буркнул вестовой. –До окончания следствия мы все на военном положении.

Так прервалось долгожданное свидание. Так прервалось в жизни Ивана и Евдокии нечто очень важное, что им уже не удастся соединить никогда.

Дуня собралась восвояси и вернулась в село. Она даже не стала заезжать в столицу, не купила детям гостинцев. Евдокия вернулась в село с горькой обидой. Не заходя в собственный дом, она постучалась в дверь избы, что стояла на краю, у самого леса. Ей открыл Бирюк в исподнем – одинокий мужчина, тайно воздыхавший о ней. Дуня ввалилась в сени, громко хлопнула дверью, зарыдала во весь голос и в беспамятстве упала Бирюку на дремучую грудь.

Наша молодёжь любит роскошь, она дурно воспитана,

она насмехается над начальством и нисколько

не уважает стариков. Наши нынешние дети стали

тиранами; они не встают, когда в комнату входит

пожилой человек, перечат своим родителям.

Попросту говоря, они очень плохие.
Сократ, около 380 лет до н.э.

Страна детства простиралась на огромном материке, где никогда не заходило яркое летнее солнце, где в кипучих садах круглый год распускались цветы, раздавались сладкоголосые птичьи трели, а на пышных деревьях наливались сочные плоды. Мы стремились поскорей вырасти и покинуть эту блаженную страну, но часы, которые тикали на каждом углу, не давали времени бежать так быстро, как нам того хотелось. Наверное, это было задумано для того, чтобы мы как можно глубже впитали в себя те хрустальные струи чистой воды, солнечного ветра и буйного цветения жизни, которые унесём из детства во взрослый мир в сердце, в голове, в самой крови своей.

Мне было лет десять, когда однажды в иностранном фильме довелось увидеть корриду. На песчаной арене мужчины, затянутые в шелковые костюмы с золотым шитьем, состязались с быком в искусстве убивать. В обреченное умереть животное вгоняли железные пики, по загривку текла черная кровь, вместе с ней утекали силы. Мне до боли в животе стало жалко бедного бычка, он даже показался мне маленьким, почти теленком. Обессилев, покачиваясь, он замер на широко расставленных ногах, к нему совсем близко подошел с красным плащом матадор и хвастливо оглядел трибуны с восхищенными женщинами… И тут бык отвёл зачарованный взгляд от красного плаща, внезапно извернулся, взбугрились под черной кожей могучие мышцы, и из последних сил ударил человека в живот острым закругленным рогом. Матадор упал, а бык трепал его и снова, и снова колол поверженное тело рогами. Моё сочувствие обратилось теперь и на человека, я был уверен, что ему не выжить. В конце концов, раненного матадора унесли с арены, а быка общими усилиями добили.

Три дня и три ночи кровавые сцены того публичного убийства всплывали в моей детской памяти и угнетали, и заливали грудь тоской. Жалость черной горячей кровью, в которой смешались человеческая с бычьей, вскипала во мне и доводила до тошноты. Благоуханная цветущая страна моего детства отвергала смерть во всех её ужасных проявлениях: уродливые раны, густая липкая кровь, запах разложения гниющей плоти, могильные ямы, холмы, памятники из черного камня; слезы, крики, рыдания – всегда пугали и вызывали гнетущее чувство беззащитности и горечь неотвратимости конца этой прекрасной жизни.

Наконец, прошел последний школьный год, и мы покинули страну детства. Какое-то время наше невосполнимое сиротство утешали потехи юности, но эта пора пронеслась, уже гораздо быстрей – и вот закончилось студенчество, и мы влились в… море безработных. Государство, которое совсем недавно устраивало молодых специалистов на работу, бросило своих детей на произвол судьбы, в стремнину дикого рынка.