Сестра Ноя

– Говоришь, Буэнос-Айрес называют южноамериканским Парижем. Я смотрю – на самом деле – тут такое же обилие дворцов, фонтанов, парков. А вон те небоскребы – как в Нью-Йорке. А вон те дома – будто перенеслись из Мадрида или Барселоны. Давай, пообедаем где-нибудь?

– Скажи Михалычу, что тебе нужен знаменитый ресторан Ла Кабрэра.

– А сама?

– Ну, ты же мужчина! Меня тут давно не принимают во внимание. Как говорила бабушка, наше бабье дело – телячье.

– Сурово!.. Так чем знаменита эта точка общепита?

– В основном, своими стейками. Здесь подают самое нежное и сочное мясо в мире – эль асадо, называется. Только подождать придется, но это того стоит.

Под чутким руководством Маши я заказал асадо, суп чорба и пирожки эмпанадес, и мы погрузились в ожидание. Я как охотничья собака вдыхал душистые кухонные ароматы и стремительно набирал аппетит. В кармане обнаружил книжечку аргентинского классика Борхеса «Расследование» и прочел вслух:

«А буэнос-айресские площади – благородные купели свежести, патрицианские собрания деревьев, подмостки любовных свиданий – это единственная заводь, где улицы на минуту отходят от навязчивой геометрии, разрывают сплошную линию домов и, как толпа после бунта, кидаются врассыпную.

Если буэнос-айресские дома – это робкое самоутверждение, то площади – дворянское достоинство, ненадолго дарованное тому, кого оно осеняет.

Буэнос-айресские дома с красной плиткой или цинком крыш, с этими сиротами внезапных башенок либо лихих козырьков над входом, похожи на прирученных птиц, которым подрезали крылья. Улицы Буэнос-Айреса, которые уводит в глубину проходящая шарманка, жалкое излияние души. Улицы с тонким и сладким привкусом воспоминаний, улицы, где бродит память о будущем по имени надежда, неразлучные, неизгладимые улицы моей любви. Улицы, которые без лишних слов ладят с нашей высокой печатью – здесь родиться. Улицы и дома моего города, да не оставит меня и впредь их широта и сердечность».

– Неплохо? – спросил я с поддевкой, зная невысокое мнение Маши о Борхесе,который после фашистского переворота в Чили ездил туда, чтобы пожать генералу Пиночету руку, обагренную кровью тысяч людей.

– Гениально! Так можно написать только о любимом городе. Поэзия, почти белый стих…

После сытного обеда мы прошлись по мощеной улице и на крохотной площади увидели, как несколько пар танцуют под магнитофон аргентинское танго.

– А не тряхнуть ли нам стариной, подруга? Помнится, мы с тобой на школьном вечере танцевали танго и у нас неплохо получалось.

– Ну что ты, Арсюш, – потупилась она, – ты только посмотри, как страстно они танцуют. Это не танец, а сплошная эротика. Кстати, раньше танцевали танго только в борделях. Пойдем в машину.

– Как скажете, сеньора.

– Ну что, Арсюш, поедем смотреть ночной БА?

– Нет, достаточно, Маш. Я всё это много раз уже видел: дома, улицы, дворцы, пальмы, цветы… Люди как люди, ничем от наших не отличаются, только говорят по-испански. Мужики так же как у нас во дворе собираются в кучки обсудить политику, футбол, вкусный обед с мясом. Женщины кокетничают, как всюду. Ничего нового. Что еще? Горы – видел Кавказ, пампасы – что наши степи, животных можно и в зоопарке рассмотреть. Океан? Хватит с меня и нашего Черного моря. Так что, милая сестрица, пора обратно домой.

– Почему-то я так и подумала, что ты долго здесь не выдержишь.

– Может и остался бы подольше, но не после моего паломничества. Привык, знаешь ли, к одиночеству, тишине и уединенной молитве. Остальное мне ни к чему. Так что, как сказала местная звезда Эвита Перрон: «Не плачь по мне, Аргентина!»

– Прощай, мой дорогой Ной! Я тебя люблю… – сказала Маша, вышла из автомобиля, ее воздушная фигурка растворилась в сизых туманных сумерках.

На следующий день Виктор отвез меня в аэропорт имени министра Пистарини. Чуть позже в зону таможенного досмотра доставили мальчика. Он оказался именно таким, как я себе представлял: тихий, грустный, молчаливый, с большими изучающими тебя глазами. Мы обнялись:

– Здравствуй, мой мальчик. Вот ты какой.

– Здравствуй, Дарси.

– Прочему Дарси, я ведь Арсений?

– У нас был садовник Дарси, он меня любил.

Виктор сдержанно обнял сына и передал его крохотную ручку мне: он твой. Я растерянно крутил головой в поиске Маши.

– Тебя что-то беспокоит, Арсений? – спросил Виктор полушепотом.

– А разве Маша не придет меня проводить? – спросил я, недоуменно.

– Маша?.. Что с тобой, Арс? – Виктор смотрел на меня как на больного. – Маша умерла родами четыре года назад…

От чистого истока
В Прекрасное Далеко,
В Прекрасное Далеко
Я начинаю путь
Ю. Энтин, «Прекрасное далеко»

– Дарси, скажи, пожалуйста, – тихо произнес мальчик, – это я убил маму?

Мы долго сидели в накопителе аэропорта. За окнами лил дождь. Я молча пытался понять, что произошло. Мальчик рассматривал людей, интерьер, струи воды по стеклам витражей и так же молчал. Потом вдруг внезапно прояснилось, вышло огромное красное солнце и затопило ярко-оранжевым светом все вокруг. Мы сели в самолет, он поднялся над мутной водой Ла Плата, развернулся над океаном, и в иллюминаторе мы с Павликом долго еще наблюдали роскошный закат солнца в алых, абрикосовых, оранжевых переливах. И вдруг прозвучали эти слова, первые со времени прощания с Виктором:

– Дарси, скажи, пожалуйста, это я убил маму?

– Нет, ну что ты, – прогудел я, ошеломленный. – А почему ты об этом спрашиваешь?

– Но ведь мама умерла, когда меня рождала.

– О, Господи, Павлик, дорогой мой мальчик! Ну, что за фантазии! Маму твою Бог забрал к Себе.

– Почему? Мне не положено мамы? Я плохой?

– Нет, Павлуш, и ты не плохой, и мамы далеко не всем детям положены. Просто пришло время, Господь посчитал, что Маша готова идти к Нему на Суд и взял к Себе. И не наше дело об этом роптать. Просто надо это принять со смирением.

Павлик выскользнул из ремней, сполз с кресла, вскарабкался ко мне на колени и порывисто обнял за шею. Я почувствовал, как часто-часто бьется его сердечко, погладил рукой горячий выпуклый затылок, он вздохнул и успокоился. Отстранился, внимательно посмотрел на меня, вытер слезы и спросил:

– Арсений, – впервые он обратился ко мне по имени, – ты ее тоже любишь?

– Да, мой мальчик, я люблю Машу. Она всегда со мной. – Я показал пальцем на левую часть груди: – Вот тут, в сердце.

– Ты тоже плачешь о ней?

– Нет… да…. Но это нехорошо. Не по-мужски. Это человеческая слабость.

– А мама к тебе приходит?

– Несколько раз она прилетала ко мне, и мы с ней говорили.

– Ко мне тоже…

– И как она к тебе приходит?

– Просто так… – пожал он плечами. – Как папа, или Михалыч, или Дарси. Она берет меня за руку, и мы гуляем по саду или по парку. Иногда садится рядом со мной в машину или вертолет и улыбается мне.

– А папа или Михалыч ее видели?

– Нет, они даже говорить об этом не разрешают. И мама просит не говорить о ней ни с кем, кроме тебя.

– Вот видишь, а ты говоришь, умерла! Да она живей некоторых живых…

– Да, это точно, – улыбнулся мальчик. Перелез на своё место, откинулся на спинку кресла и мгновенно заснул.

Через сутки, поздно вечером, нас в аэропорту встретил Макарыч и на своей верной «волжанке» довез до дома. Мы вошли в квартиру, в которой я не был четыре года, но здесь было чисто и свежо, будто кто-то постоянно жил и наводил порядок. В холодильнике обнаружилось множество продуктов, кастрюля борща и сковорода с котлетами и кашей. Я помог мальчику принять душ, надел на него пижаму, покормил и уложил спать. Хоть Павлик мужественно перенёс все невзгоды перелета с двумя пересадками, но после трёх ложек борща заклевал носом и уже на моих руках отключился и засопел.