Страница 11 из 14
В свою очередь, и московские князья не находили ничего для себя зазорного садиться в вечевом городе “на всей воле новгородской” – “и ради быша новгородци своему хотению”. А когда московский князь, благодаря ловкости своей ордынской политики, стал наследственным великим князем владимирским, новгородско-московский союз стал экономической необходимостью для обеих сторон: Суздальская Русь, теперь Русь Московская, не могла обойтись без европейских товаров, шедших, главным образом, по Балтийскому пути; а новгородский гость “на низу”, в нынешних Московской, Владимирской и Нижегородской губерниях исстари не мог обойтись без охраны великого князя владимирского. “А гостю нашему гостити по Суздальской земле”, оговаривали трактаты Новгорода с великими князьями. Но, нужно заметить, необходимость была неодинакова для обеих сторон: в то время как новгородские торговцы, в тех случаях, когда запиралась перед ними Суздальская Русь, теряли свой главный рынок и почти утрачивали смысл своего существования, Москва, кроме Новгорода, имела и другой выход в Западную Европу. Уже в летописи 1356 года упоминают о присутствии в Москве “гостей сурожан”, генуэзцев из крымских колоний. “Но, по всему вероятию, и раньше этого года генуэзские торговцы уже хорошо знали дорогу в Москву, так как северный торг, направлявшийся прежде, до XIII столетия, на Киев по Днепру, теперь изменил это направление и шел уже через Москву по Дону, чему еще до нашествия татар очень способствовали именно те же итальянские генуэзские торги, сосредоточившие свои дела в устьях Дона и в крымских городах Суроже и Кафе”.
“Гости сурожане” объясняют нам несколько неожиданные, с первого взгляда, итальянские связи Москвы, памятником которых остался до сих пор Московский Кремль с его Успенским собором, построенным Аристотелем Фиоравенти, и Спасскими воротами стройки “архитектона” Петра-Антония “от града Медиолана”. А не только местное, но международное значение Москвы объясняет нам еще другой, гораздо более важный, факт, что столица Калиты уже в XIV веке становится крупным буржуазным центром, население которого начинает себя вести почти по-новгородски.
О размерах этого населения кое-какие указания дают летописи. Когда в 1382 году после нашествия Тохтамыша хоронили убитых москвичей, великий князь Дмитрий Иванович, уехавший перед татарским погромом на север и явившийся как раз вовремя к похоронам погибших, платил за каждые 40 трупов по полтине – и всего истратил 300 рублей; всего, значит, было похоронено 24 000 человек. Правда, сюда входили не только горожане в прямом смысле, но и население ближайших окрестностей, искавшее за стенами города защиты от татар; зато и не все, конечно, городское население было поголовно истреблено; напротив, надо думать, что большая часть осталась в живых либо была уведена в плен. В 1390 году летопись отмечает большой Московский пожар, от которого сгорело несколько тысяч дворов; через пять лет опять Москва погорела – и опять сгорело дворов “неколико тысяч”. Судя по всем этим данным, мы можем считать население города к концу XIV века в несколько десятков тысяч человек: для средних веков, когда городов со стотысячным населением едва ли было три во всей Европе, это немало. В России того времени, кроме Новгорода и Пскова, не было города крупнее.
Уже размеры московского посада заставляют несколько ограничить очень распространенное представление о Москве как разросшейся княжеской усадьбе. Как ни была многолюдна дворня московского князя, ей было далеко до десятков тысяч московских посадских; и как ни соблазнительно видеть в Хамовниках, Бронных, Хлебных и Скатертных переулках следы слобод дворцовых ремесленников, не надо видеть в них московских двойников Плотницкого или Гончарского концов Великого Новгорода.
В тех случаях, когда московский посад выступает перед нами, в XIV веке, как политическая сила, он дает физиономию, тоже совсем не похожую на княжеских челядинцев. Таким моментом было уже упоминавшееся нами нашествие Тохтамыша (август 1382 года).
Татары появились на русских границах совершенно неожиданно – и московское начальство, светское и духовное, потеряло голову. Недавний победитель на Куликовом поле, великий князь Дмитрий Иванович, бежал сначала в Переяславль, а потом, найдя и это место недостаточно безопасным, в Кострому. Вместо себя он оставил в городе владыку-митрополита, но владыка – это был малопочетной памяти Киприан – был, конечно, человек, еще менее склонный к ратным подвигам, нежели сам великий князь. Киприану показалась достаточно безопасным местом Тверь – и он решил бежать туда. Примеру князя и митрополита готовились последовать, по-видимому, и “нарочитые бояре”; московскому посаду предоставлялось защищаться от врага, как сам знает.
И вот, рассказывает летописец, “гражданские люди возмятошася и всколебашася, яко пьяни, нсотвориша вече, позвониша во вся колоколы и всташа вечем народы мятежники, недобрые человеки, люди крамольники: хотящих изойти из града не токмо не пущаху, но и грабляху… ставши на всех воротах городских, сверху камением шибаху, а внизу на земле с рогатинами и сулицами и с обнаженным оружием стояху, не пущающе вылезти вон из града”. Потом, поняв, вероятно, что от перепуганных владыки с боярами, а тем более от великой княгини Евдокии, тоже спешившей выбраться из города, толку в осадном деле быть не может, их пустили, но конфисковали все их имение.
Летописец, сочувствие которого было на стороне власть имущих, как видно уже из приведенной цитаты, очень хотел бы свести все на пьяный бунт, усиленно подчеркивая разгром боярских погребов и расхищение из них “медов господских”. Но “гражданские люди” сделали, несомненно, серьезное дело: они организовали ту самую оборону города, в возможности которой сомневались митрополит и “нарочитые бояре”, и организовали так, что татары, после неудачного приступа, вынуждены были прибегнуть к хитрости, чтобы взять город.
На стенах Москвы Тохтамыш нашел, рядом со старыми метательными орудиями, и такие новинки тогдашней военной техники, как самострелы (арбалеты) и даже пушки, которые тогда и в Западной Европе были еще свежей новостью. Всем этим посадские люди, московская буржуазия (летопись называет по имени “суконника” Адама – едва ли не итальянца) орудовали как нельзя более успешно.
Но против всех западных новшеств татары нашли старое и испытанное русское средство. В войске Тохтамыша оказалось двое русских князей, зятьев Дмитрия Ивановича, которые взялись поцеловать крест перед москвичами, что татары не сделают последним никакого вреда, если они сдадут город. Москвичи поверили княжескому слову, отворили ворота – и город был разграблен, а жители перебиты или уведены в плен. Вся история как нельзя более характерна для отношений народа и власти в удельной Руси: и эти “строители” и “собиратели”, продающие город татарам, и эта чернь, умеющая обороняться от татар без “собирателей” гораздо лучше, чем с ними.
События 1382 года не остаются изолированными в московской истории – через два следующих столетия, до второй половины XVII, тянутся политические выступления московского посада, свидетельствуя, что тогдашняя русская буржуазия была гораздо менее безгласной, нежели во времена более к нам близкие. Но если наличность крупного торгового центра, с его обильными денежными средствами, давала опорный пункт для объединительной политики московского княжества, то активная роль в этой политике принадлежала не торговому городу: иначе венцом ее было бы образование новой городовой власти, вроде киевской, а не феодальной монархии, какой было Московское государство,
A priori можно предположить, что в создании этого последнего большое участие должны были принимать феодальные элементы – и что руководящее значение в процессе “собирания Руси” должны были иметь крупные землевладельцы. Мы видели, что это значение уже оценено по достоинству исторической наукой, которая, в лице профессора Сергеевича, признала, что настоящими “собирателями Руси” были бояре, обнаруживавшие в этом деле гораздо больше чуткости и понимания, нежели номинальные основатели Московского государства.