Страница 14 из 17
Отбыл я на пароходе на Кубу в 1966 г. – с грузом реактивов, приборов и парой аквалангов. Вошли в бухту, из порта – в город, спрашиваю, где здесь университет? В университете ахнули, никто меня не ждал, про заявки все забыли. Но все знали, что советские приехали помогать, и были за это благодарны. Повезли меня на сахарные заводы – посмотреть процесс производства. И обнаружилось множество проблем, которые можно было эффективно исследовать с помощью тех новых приборов и методов биохимии, которыми я владел. Мировые исследования сахарного производства методически отстали от современной молекулярной биологии на целую эпоху, и никакого мостика нигде не возникало.
В университеты Кубы прислали несколько студентов из СССР. К нам в химическую школу дали одного студента с химфака Ленинградского университета. Я как химик помог ему устроиться, со всеми познакомил. Он хорошо знал английский и французский – и за два месяца стал прекрасно говорить по-испански. Руководителем был профессор из Калифорнийского университета (он вернулся на Кубу). Наш профессор относился к нему с отеческой нежностью – дипломнику из Ленинградского университета.
Весной кубинцы объявили, что этот наш студент – персона нон грата. Это был первый случай в отношении советского человека на Кубе, поэтому поднялся шум. Профессор пришел ко мне расстроенный. Я, говорит, в знак протеста решил подать в отставку со всех своих постов в университете. Я говорю: «Бросьте даже и думать, что за глупости. Что вы вообще знаете о причинах его высылки?» Меня тогда сильно удивило это странное стремление – протестовать, хотя и самому не ясно, против чего протестуешь.
Пришел ко мне секретарь нашей комсомольской организации: «Напиши ему хорошую характеристику, мы будем его перед кубинцами защищать. Консул велел». А консул был одновременно и куратором от КГБ. Я говорю: «Кто я такой, чтобы характеристики писать? А если бы и был обязан, то хорошую бы не написал. Зачем же перед кубинцами в глупое положение становиться? Пусть потихоньку уезжает, ведь ясно, что что-то накопали». Так и получилось. Пошло наше начальство с демаршем, и, как мне рассказывал потом переводчик, им ректор таких вещей наговорил и такие документы представил, что положение их было весьма глупым.
На Кубе тогда шло становление современной научной системы, наблюдать за этим было интересно. В кубинцах такой дух был, и сейчас он силен. Уже в конце 1960-х годов были видны «зародыши» блестящих работ. А главное, была цепкость. Как появляется толковый специалист, его прямо облепляют. Я приехал из очень сильной лаборатории, да к тому же знал язык. Множество людей приходило – посоветоваться, посмотреть, что-то освоить. В мертвый сезон на сахарных заводах приходили химики-техники, их присылали к нам, в университет. Нам это было большое подспорье, а у техников большой энтузиазм возник. Замечательно работали и поняли методы большой науки в сахарном производстве – все выступили на научном конгрессе (по технологии сахара). Кое-кто, писали, очень хорошо устроился в США благодаря этому опыту.
Кстати, лучшим институтом Академии наук Кубы стал Институт генетики сахарного тростника, но среди его сотрудников не было тогда ни одного с высшим образованием. Только несколько советских генетиков-консультантов – и молодые кубинцы из техникума. Когда я в 1970–1972 гг. работал уже в Гаване, один из моих учеников сделал прекрасную работу, у него родились такие сильные идеи, что исследование получилось выдающееся. Это была большая проблема: на складе огромные кучи сахара начинали разогреваться и чернеть, а иногда процесс приобретал характер взрыва – огромная куча в тысячи тонн превращалась в вулкан, из которого вырывалась раскаленная лава черного расплавленного сахара. Он нашел способ элегантно управлять большой и сложной системой реакций, но вступил в конфликт с традиционными критериями.
Парень этот был из семьи рабочего (автослесаря), кончил вечерний вуз и не слишком грамотно писал по-испански. В жюри, которое обсуждало его диссертацию, был итальянский профессор, специалист по полимерам. Он стал рьяно возражать против присуждения степени. Во-первых, говорит, методы очень просты. Во-вторых, много орфографических ошибок. Стандарты научности, стандарты научности, нельзя снижать уровень… Я рассвирепел, как редко со мной бывало в жизни. Ах ты, думаю, гад. А еще левый экстремист! Сцепились мы, да в присутствии всего ученого совета (обсуждение шло в отдельном зале, куда совет «удалился на совещание»). Почти час спорили, доходя до взаимных политических оскорблений. Всем видно, что работа выдающаяся, – а он ни в какую (имел право вето). При этом актовый зал был полный – и все там притихли, недоумевают – что же там происходит, в совещательной комнате. Я его все-таки переспорил, да еще предупредил ученый совет: будете таким критериям следовать – загубите свою национальную науку. Этого парня пригласили в Москву (в бывший мой институт) работать над другой диссертацией.
Во время работы на Кубе у меня возникла возможность на опыте прощупать репрессивную силу системы. Для моей дальнейшей жизни опыт был полезен, хочу им поделиться. Он длился долго и вовлек в действие многие механизмы нашей системы 1966–1968 гг. Поэтому какое-то полезное знание дает.
Дело в том, что я вопреки моим желаниям и моему характеру вошел в сильный конфликт с начальством советской группы специалистов, с консулом и с секретарями парторганизации – как группы университета, так и провинции. Такая вещь за границей – ЧП, поэтому оказалось втянутым и начальство более высокого уровня.
Когда я приехал, у меня установились прекрасные отношения со всеми советскими коллегами. Большинство их было из Ленинграда. Начались между нами трения по пустячному поводу. Кроме меня, был еще один химик, с химфака МГУ. Человек мрачный, и, видимо, на него коллеги и начальство заимели зуб – по чисто личным причинам – еще до моего приезда. Приходит он ко мне и говорит: «Помоги, как химик химику. Хотят меня сожрать, ставят на партсобрании вопрос о моей работе. Говорят, я предложил кубинцам плохие темы исследований». Посмотрел я его темы – все нормально, как химик он имел высокий уровень, хотя таких занудливых химиков немного найдется. Ладно, говорю, пойду на партсобрание, поддержу тебя.
Пришел. Публика интеллигентная, ведь Ленинград – наша Европа. Думаю, договоримся. Выступаю, как в лаборатории, чуть шутливо. Говорю: бросьте, мол, дорогие товарищи, темы тут ни при чем. Вы все тут, говорю, вообще не химики, как можете судить, какая тема хороша, а какая плоха. К моему удивлению, эти разумные слова у начальства вызвали очень болезненную реакцию: «Как это не можем судить! И можем, и обязаны судить, на то мы и парторганизация». Я им опять по-хорошему говорю: «Тогда давайте проведем эксперимент. Я тут на бумажке написал пять нормальных, разумных исследовательских тем – и пять идиотских, заведомо абсурдных. Пусть каждый член КПСС отметит крестиком те темы, которые он считает разумными. А потом мы посмотрим, пришла ли парторганизация к единому мнению». Это уж совсем очевидно разумное предложение привело начальство в ярость. Даже удивительно было увидеть такой темперамент у ленинградской профессуры. «Вы нам тут цирк из партсобрания не устраивайте!» – кричат. Но вопрос о темах мрачного химика с повестки сняли.
И надо же так случиться, что он хоть и зануда был, но не дурак. Каким-то образом он со всеми помирился и даже стал приятелем – получил прекрасную характеристику и уехал себе спокойно в Москву. И еще зарекомендовал себя как защитник советских ценностей на переднем фронте идеологической борьбы. И приходят ко мне активисты из Союза молодежи – на него жаловаться. Он на экзамене всех заставляет наизусть пересказать ленинское определение материи. Кто не может – ставит двойку. Я говорю: пойдемте вместе с ним разберемся.
Он говорит: «Тот, кто не знает ленинского определения материи, не может понять неорганическую химию». Я ему по-русски: «Ты что, Вадим…?» Я такого идиотизма в СССР ни разу не встречал. Студенты нашего русского разговора не поняли, снова заныли: «Мы ничего усвоить не можем. Может быть, вы нам плохо перевели? Что это такое – “данная нам в ощущении”? Кем данная?» Тут уж не смог я его поддержать, при всем моем уважении и к Ленину, и к материи. Потом, слышу, он парторгу жалуется на кубинцев: «Ленинское определение материи не хотят учить! Вот, мол, тебе и социалистическая революция…» Я так до сих пор и не знаю, всерьез он это или ваньку валял. Уж больно натурально.