Страница 47 из 59
— Шарлотта.
Папа схватил ее за руку и повел.
Именно так.
Помню, как я побежал за ними к двери, прежде чем папа еще раз рявкнул на меня, чтобы я оставался внутри. Мама села в машину со слезами на глазах. Она все еще была одета в платье принцессы, и ее кожа была бледной. Я думал, что она не должна носить костюмы на улице.
Потом я сидел на диване, потягивал сок, приготовленный для меня Ларсом, и думал, что, может быть, я все-таки ненавижу Хэллоуин.
Или, может, я ненавидел Хэллоуин, когда мамы и папы не было.
Или, может, я ненавидел папу за то, что он испортил нашу костюмированную вечеринку и повел маму на другую вечеринку для взрослых.
Вот тогда-то и пришел дядя Эдуард. Он был пьян; я понял это по пронзительному смеху и по тому, как от него пахло «дешевым ликером Джона», как называл его Ларс.
Он был одет в зеленый костюм, а в руке держал маску клоуна. Когда он подошел ко мне, то запинался.
— Счастливого Хэллоуина, маленький племянничек. Мне страшно, когда я смотрю на тебя.
— Сегодня я Дракула. — я выпятил грудь.
— Ох, страшно. Пойдем, мы уже опаздываем.
Он протянул мне руку, и я взял ее.
Дядя Эдуард навещал нас нечасто. Папа всегда кричал на него, называл бесполезным и говорил, что он тратил много денег. Кроме того, дядя Эдуард всегда выглядел как клоун, даже без маски. Его нос совсем не похож на наш с папой. Мама называет их красивыми. Но она никогда не называла нос дяди Эда красивым.
Ларс перехватил нас у входа и остановился, чтобы оглядеть дядю Эдуарда с головы до ног, а затем улыбнулся мне.
— Ты бы предпочел лечь спать пораньше, Ронан?
— Нет. Я хочу показать свой костюм.
— Ты услышал ребенка, Ларс. Убирайся с пути.
— Язык, сэр.
— Ох, пошел ты со своим сэром, Ларс. — дядя Эд потащил меня за собой, ослабляя галстук. — Даже этот чертов слуга думает, что может указывать мне, что делать. Вот увидишь, Эдрик. Ты, блядь, увидишь.
— Мама говорит, что это плохие слова, — прошептал я.
— Так и есть, не так ли? Шарлотта хорошая женщина, такая, такая хорошая. Эдрику всегда доставалось все самое хорошее. Даже его жене и сыну место в музее. — он улыбнулся мне, но фальшиво.
Даже в том возрасте я знал, что с этой улыбкой что-то не так.
Дядя Эдуард усадил меня в фургон. В то время я думал, что это круто. Он был размером с автобус, в салоне висели огни, и между нами и водителем был экран. Окна были тонированными, как в папиной машине, так что я мог видеть людей, а люди не могли.
Как круто? Я думал.
Должно быть, я так долго пялился на огни, потому что дядя Эд спросил меня, нравятся ли они мне. Я сказал «да». Он пил из голубой сверкающей бутылки.
— Что это, дядя?
— Вот, мой дорогой племянник, как я остаюсь в здравом уме, несмотря на все дерьмо, через которое твой отец заставляет меня проходить. — он снова ослабил галстук. — Чертова Австралия. Он фактически отправляет меня в изгнание.
— Что значит изгнание? — я сел на место напротив дяди, болтая ногами в воздухе.
— Это значит, что твой отец ненавидит меня.
— Он говорил, что не ненавидит. Он только хочет, чтобы ты справлялся лучше.
— К черту это. Ты говоришь, как он, даже в таком юном возрасте.
— Куда мы едем, дядя?
— На вечеринку моего друга. Все будут в костюмах, как и ты. — он встал и предложил мне игристый напиток. — Хочешь попробовать?
— Это алкоголь?
— Нет, это сок. Шипучий сок. — дядя Эд ухмыльнулся. — Он сделает тебя сильнее, чтобы ты мог защитить свою маму. Разве ты не хочешь защитить ее?
— Конечно, я хочу. — я выпятил грудь и взял напиток.
Мама и папа говорили, что я не должен ничего брать у незнакомых, но это был не незнакомец, это был дядя Эд.
Первый глоток заставил мое лицо сморщиться.
— Фу, это отвратительно на вкус.
— Тогда ты трус. — дядя покачал головой.
— Я не трус.
Я сделал еще один глоток и закрыл нос, как делал всякий раз, когда Ларс заставлял меня пить молоко.
Я ненавижу молоко.
Чем больше я пил, тем ближе дядя подходил ко мне. Довольно скоро он обнял меня, усадив к себе на колени.
Я не знал, как это произошло, но потом моя накидка исчезла, рубашка была наполовину расстегнута, и дядя ощупывал меня между ног.
Зачем ему это понадобилось? Я всегда трогал свой пенис и даже показывал маме. Папа говорил мне не делать этого при маме и говорил, что мой пенис предназначен только для меня, что никто другой не должен его видеть или прикасаться.
— Что ты делаешь? — мой голос дрожал, как будто я собиралась заснуть.
— Я не твой дядя, мой прекрасный мальчик.
Его голос был неправильным, таким неправильным. Мне не нравился его голос, и мне не нравилось, что он расстегивал мои брюки Дракулы и трогал меня между ног.
— Ты папин брат... мой дядя.
Я вцепился в стакан с искрящимся голубым окоченевшими руками, думая, что если я этого не сделаю, случится что-то плохое.
— Не настоящий. Вот почему он думает, что я одноразовый.
Он провел языком по моей щеке, оставляя влажный, отвратительный след.
— Фу. Прекрати, дядя.
Он крепко схватил меня за пенис поверх брюк, и я закричал. Другой рукой он зажал мне рот, заглушая голос.
— Послушай, мой прекрасный мальчик. Ты позволишь своему дяде позаботиться о тебе, сделать тебе массаж, и будешь держать свой рот на замке. Если ты скажешь хоть слово об этом отцу, Шарлотта заболеет и умрет. Ты знаешь, что такое смерть, сопляк? Это значит, что ты больше никогда ее не увидишь.
Нет. Мама никогда не умрет.
Я не знал, были ли это его слова или тот факт, что мне не понравилось, как он прикасался ко мне, или как он снял мою накидку и испортил мой костюм, но что-то заставило меня сорваться.
Я укусил его за руку и швырнул стакан с голубым соком ему в лицо. Его хватка на мне ослабла, и я упал на пол.
— Мама никогда не умрет!
Я все еще странно говорил, но мне удалось дрожащими пальцами открыть дверцу фургона.
— Господи Иисусе, — выругался дядя. — Останови машину.
Я не стал дожидаться, пока он произнесет эти слова, — я прыгнул. Помню, как один раз перекатился, а потом ударился о столб. Помню, как его голова выглянула, а затем он пробормотал:
— Чертов ублюдок. Наслаждайся холодом.
А потом он бросил меня посреди пустынной улицы.
Поначалу я даже не мог стоять. Это из-за алкоголя, или, возможно, из-за легкой боли в боку, когда я ударился о столб.
Но это было намного больше.
Это был страх — хуже, чем Хэллоуин, хуже, чем костюмы.
Я хотел к маме и папе, но я не знал, как их найти.
Они были на вечеринке и оставили меня с дядей Эдом. Я ненавидел дядю Эда. Я буду счастливым, когда он уедет в Австралию.
Помню, как я держался за столб негнущимися пальцами, а затем медленно шел. Помню, как застегивал рубашку и брюки, потому что папа сказал, что Астор всегда должен выглядеть прилично.
А потом я побежал. Я быстро и сильно бежал по улице, потом споткнулся и упал, а потом снова встал и побежал. На обочине дороги было много деревьев, и у них были лица, и их лица были похожи на демонов из маминых рассказов.
Тогда я позвал ее.
— Мама! Где ты, мама?
Когда она не ответила, я позвал:
— Папа? Найди меня.
Он тоже не ответил. Я не переставал хромать, спотыкаться и падать, но плакать не мог.
В моих глазах не было ни единой слезинки.
Асторы не плачут. Слова папы были единственным звуком в голове.
Я был порядочным мальчиком. Хорошим мальчиком. Я не мог плакать. Поэтому я снова позвал их.
— Мама! Папа! Где вы? Заберите меня.
Они не пришли и не забрали.
Люди в масках волков пугали меня, и я закричал, но не заплакал.
Я не мог плакать.
Я знал, что не должен этого делать.
Вот тогда-то я их и увидел. Кролики — или, скорее, женщины, одетые в костюмы крольчих.
На них были ушки, и их розовые платья развевались позади, когда они смеялись и хихикали.