Между двумя мирами

Я еще раз посмотрел на князя Волконского, сидящего напротив меня, комкающего в руке платок и закрывшего глаза.

— А скажи мне, Никита Федорович, знал ли ты о злодеянии, кое твой сын уготовил, дабы жизни лишить Андрея Ивановича? — спросил я его. Вопрос прозвучал в полной тишине, и, хотя я и говорил тихо, эффект он произвел наподобие трубы Иерихонской. Князь едва не подпрыгнул, услышав его.

— Откуда, государь? Я же все время службу нес в Смоленске. Когда до меня слухи о его художествах дошли, я сразу же велел карету закладывать, дабы сюда мчаться, за непутевого отрока просить. Да ежели бы я знал, неужто не сумел бы плетьми от ту дурость из головы дурной выбить?

— Да откуда же я знаю? — я развел руки в стороны. — Может, ты, Никита Федорович, и надоумил сынка, и книжку эту богопротивную подсунул, в которой он мыслей нехороших набрался. Откуда, кстати, книжечка, о жизнеописаниях Лукреции, в девичестве Борджиа, попала в библиотеку, принадлежащую Волконским? — князь только вздохнул, затем тихо ответил.

— Книгу ту еще в Курляндии супруга моя Аграфена Петровна приобрела, но никогда не говорила, откуда она у нее оказалась. Поверь, государь, Петр Алексеевич, даже в думах никогда я не имел, каким-то образом навредить тебе, или твоим ближникам.

— А, ну тогда понятно, откуда такая страсть у Аграфены Петровны к различного рода интригам, — я откинулся на спинку кресла и сложил руки на груди, сверля князя прокурорским взглядом. — Такие откровения да на неокрепший разум… А не в маменьку ли Михаил пошел, раз его тоже к различным авантюрам потянуло? Но это был, скорее риторический вопрос. Не нужно на него отвечать. Так на что готов ты пойти, Никита Федорович, чтобы не только от своего сына удар отвести, но и других отроков, кои ему помогали, в количестве еще троих недорослей, на плаху не допустить?

— Приказывай, государь. Коли это в моих силах, я все для тебя сделаю, — а на Ушакова Волконский ни разу не взглянул. Неужели понял, что никто мною не командует, что все решения, которые от моего имени идут, мною же и приняты? Очень интересно.

— Скажи, Никита Федорович, а как ты смотришь на то, чтобы вернуться в Курляндию и там службу секретную нести, под руководством Андрея Ивановича? — быстрый взгляд в сторону Ушакова, который все так же старательно бумажки свои перебирает в сторонке.

— Э-э-э, — князь Волконский на мгновение опешил, затем осторожно уточнил. — Я буду служить там, куда направишь меня, государь, хоть даже и в Курляндии. Вот только с княгиней Анной Иоановной у меня не самые лучшие отношения сложились, она меня всегда проделками Аграфины Петровны попрекала…

— А мне и не нужно, чтобы у вас с княгиней были прекрасные и безоблачные отношения, — перебил я его. — Мне нужны глаза и руки в Курляндии, коих я пока лишен, почти в полной мере.

— Я могу подумать? Поговорить с Андреем Ивановичем, дабы тот пояснил, какие именно действия от меня ожидаются? — сейчас Волконский выглядел предельно сосредоточенным. — Ведь может так статься, что не справлюсь я с задачей твоей, государь, Петр Алексеевич, и тебя подведу, и сына не спасу.

— Конечно, думай, сколько будет нужно, Никита Федорович, — я кивнул. — Тем более что я еще только в процессе решения судьбы Мишки и его приятелей. Думаю, что будет лучше, если отроки сии здесь в Лефортово погостят. Так я скорее смогу определиться, какого наказания они достойны за преступления свои.

Ушаков, внимательно следивший за ходом беседы, захлопнул папку, улыбнулся краешками губ и, подойдя к князю, тронул того за плечо.

— Пойдем, Никита Федорович. Разговоры разговаривать, да не отвлекая государя от дел государственных. Я ему твой ответ передам сразу же, как только решение тобой принято будет. Пошли-пошли, сам видишь, дел у государя, Петра Алексеевича невпроворот.

Волконский поднялся и позволил Ушакову вытащить себя из кабинета. Я же поднял лист с протоколом допроса Михаила Волконского, который Ушаков оставил на моем столе, и уже приготовился начать читать, вникая в каждую строчку, как дверь снова распахнулась, и в кабинет вошел заметно растерянный Репнин.

— Государь, Петр Алексеевич, тут представители Синода расстригу какого-то приволокли, требуют суду его предать государеву, — я поднял на него глаза и долго смотрел, пытаясь понять, он сейчас надо мной прикалывается, или действительно мне нужно делом какого-то проштрафившегося монаха заниматься? Судя по сконфуженной морде Репнина заниматься придется, да еще и прямо сейчас. Хотя бы забрать расстригу и пообещать попам, что разберусь по всей строгости. Раз назвался главой православной церкви, то и неси свой крест, государь, Петр Алексеевич, хотя бы назначь следствие, которым церковный отдел Тайной канцелярии вплотную займется. Интересно, я когда-нибудь выберусь из кабинета, или меня в нем похоронят, завалив камнями, потому что бетономешалка еще не была изобретена.

— Кто хоть расстрига этот? — с обреченностью в голосе спросил я.

— Брат Игнатий, в миру Козыревский Иван Петрович, — отрапортовал Репнин. Услышав имя, я слегка охренел, но тут же быстро взял себя в руки. Вот только этой истории мне и не хватало для полного счастья, а что делать, придется разбираться.

Глава 2

— И как ваши успехи? — я сел прямо на стол и откусил яблоко, глядя на группу взъерошенных ученых, которые что-то яростно чертили на доске мелом, потом зачеркивали и чертили снова. Воздух звенел от матов, в основном на немецком языке, среди которых то и дело проскакивали русские сложносоставные выражения, когда кому-нибудь из ученых мужей не хватало слов, чтобы выразить обуревающие его эмоции. Ко мне повернулся Бернулли с белыми полосами мела на щеках и горящими, красными от хронического недосыпа глазами.

— Издефаетесь, ваше величестфо? — прорычал он, бросая мел на пол.

— Нет, интересуюсь, — я снова откусил яблоко. — Надо же мне знать, выделять денег под создание университета, али сэкономить, потому как не способны мои лучшие умы даже с задачей справиться, кою мне пытались за откровение выдать. А может все же признаетесь, что погорячились, да возьмете слова свои обратно и будете признаны проигравшими в споре нашем без лишних жертв с вашей стороны? Я даже никому об этом не скажу, и Демидову прощу участие в споре.

— Мой отец скоро будет здесь. Я просил его приехать и способстфофать мне и сфоим друзьям, многие из которых яфлялись его учениками, — сегодня акцент Бернулли был просто чудовищен. Он с трудом вспоминал нужные русские слова, а я не делал ничего, чтобы ему помочь, например, тем, чтобы перейти на немецкий, который я знал в совершенстве, все-таки немка-мать и все такое.

— И как скоро прибудет тяжелая кавалерия в виде знаменитого Иоганна Бернулли, для спасения репутации своего чада? — я кинул огрызок яблока в ведро с мусором, и повернулся к Бернулли, прищурившись, разглядывая его перекошенную физиономию. При этом я никак не мог понять, что именно у них не получается, ведь я видел образцы — они вроде бы работали.

— Я не знаю, но скоро… — за дверью послышалась возня, а потом крик на немецком.

— Не трогай меня, солдафон! Я желаю видеть своего сына! Мало нас на границе в карантине продержали, так еще и здесь препоны строят!

— Да, художника каждый обидеть норовит, — пробормотал я, соскакивая со стола, и в воцарившейся тишине направляясь к двери этой комнаты, одной из целого ряда предоставленных этой группе, перебравшихся из Академии наук сюда, ученых. К ним были приставлены специальные холопы, которые следили, чтобы они ели, спали и мылись. Распахнув дверь, я несколько секунд любовался на то, как в комнату пытается прорваться весьма солидный господин, позади которого топчутся на месте господа помоложе. Господина сдерживает дюжий гвардеец, но сдерживает очень деликатно: в морду не бьет, рта не открывает. Молодец, вот это у Михайловских подчиненных выучка. — Что здесь происходит? — спросил я тихо, но гвардеец тут же повернулся ко мне и вытянулся во фрунт, а господина продолжал удерживать второй из моих телохранителей.