Закон осеннего пути

<p>

Закон осеннего пути</p>

<p>

...а душа, рыдая, побрела по болотам.</p>

<p>

О. Уайльд, "Рыбак и его душа".</p>

   Берта знала, что путь проходит прямо под её окном. Она любила смотреть в окно -- хотя чем дольше смотрела, тем тоскливее делалось на сердце. Но это была тоска, похожая на музыку, и Берта любила подпевать этой песне без слов. Девушка не могла объяснить, в чем же смысл этой песни, хотя он был ужасно прост -- его можно было выразить какой-нибудь старой поговоркой, которая истерлась от частого употребления, как медная монета, сменившая на своем веку сотни кошельков. Но даже старые поговорки не приходят на ум при взгляде на осенний путь. Просто так на этот путь не приходит никто и ничто.

   Он пуст почти всегда. Лишь изредка из-за поворота показывается фигура человека. И всякий раз, когда этот человек проходит мимо окна Берты, сердце её на секунду замирает, словно именно она делает этот шаг.

   Когда мать вошла в комнату, Берта сидела за столом перед чистым листом бумаги. Пальцы сжимали перо. Ее взгляд был устремлен куда-то за пределы пространства, но недовольство, искривившее рот девушки, говорило о том, что и за этими пределами Берте не открывается ничего достойного воплощения. Мать подождала минуту, но, не увидев реакции на свое появление, сказала:

   -- Мэгги ушла.

   Берта обернулась -- её взгляд как будто утратил напряжение и стал просто усталым.

   -- Мэгги ушла, -- повторила мать.

   Губы Берты дрогнули -- она пробормотала что-то глупое вроде "за покупками?", но повторить это четко и всерьез она не смогла. Она вновь отвернулась к столу и застыла, низко склонив голову. И положила на стол перо.

   Мать вышла из комнаты.

   Берта сидела неподвижно еще несколько минут, затем вдруг схватила перо. Она наносила штрихи, как удары, один, другой, третий... Еще и еще, затем отстранилась, посмотрела на изображенное -- и, скомкав лист, и швырнула его на пол.

   Если в доме живет женщина, которая скоро должна родить, надо наблюдать за птицами -- сядет на крышу дома белая птица -- родится счастливое дитя, сядет черная -- несчастное. Но старые приметы давно уже забыты, да и кому охота смотреть в небо? Две женщины тогда готовились стать матерями: графиня, жившая убогой чердачной комнате, и жена лавочника, хозяина дома. На первом этаже располагалась его лавка -- прекрасный выбор галантереи -- на втором жил сам лавочник с женой. Она была ясноглазой и юной, и мысль о надвигающихся родах заставляла её трепетать от ужаса.

   В тот день по пути проходил шарманщик. У ворот дома он остановился и принялся крутить ручку своего инструмента. Тоскливую мелодию исполняла эта шарманка -- а разве на осеннем пути могла быть иная? -- казалось, сама бессловесная скорбь -- человеческая ли? звериная ли? -- обрела голос. Жене лавочника сделалось дурно.

   -- Послушай, мил человек! -- Лавочник сам побледнел от страха за жену. -- Не мог бы ты прекратить свою музыку? Вот, возьми! -- Набитый золотом кошелек протянул он шарманщику в слегка дрожавшей руке.

   Шарманщик не обратил никакого внимания на деньги. И все так же продолжал играть.

   -- А ну убирайся прочь! -- Чердачное окошко приоткрылось -- это была графиня. Её и без того худое лицо казалось изможденным тяжелой болезнью, а темные глаза горели жестокой яростью. Совершенно белые волосы, обычно безукоризненно уложенные в пышную прическу, слегка растрепались.

   -- Прочь!

   Бедняга лавочник вздрогнул от неожиданности и выронил кошелек в дорожную пыль. Он всегда побаивался свою постоялицу: строгую, чопорную, с отточенными манерами. Не ожидал он от нее такой ярости. Вот уж поистине не зря говорят люди -- зимние грозы страшнее летних, потому что в них мало кто верит.

   Шарманщик неторопливо поднял голову, но никаких чувств не отразилось на его равнодушном лице. Он молча поставил на землю свою шарманку, приподнял её крышку -- и выпорхнули две птицы, черная и белая, взлетели высоко и растаяли в небе. Ясная голубизна поглотила оба цвета -- легко, одним вдохом -- как время вдыхает судьбы.

   Так бывает, приходит -- человек ли? зверь ли? -- и оставляет острый запах тревоги -- на дни, месяцы, годы...

   -- Черная птица была моей, -- сказала Берта. -- Я знаю, я уверена.

   Хильда смотрела на неё расширенными от удивления и ужаса глазами.

   -- Мать не любит меня.

   -- Нет, Берта... -- начала было Хильда, но подруга решительно прервала её:

   -- Я знаю, она меня не любит. Это из-за отца. Люди говорят...

   -- Людям не надо верить... -- покачала головой Хильда.

   -- Это правда! -- Берта сказала это так, словно влепила пощечину самой себе. -- Это правда, мой отец был пьяницей и игроком, который опозорил наш титул!.. Он промотал все наше состояние, до последней полушки! Они были вынуждены даже продать наш замок, родовое гнездо, и снять эту комнатушку у твоего отца! Мать поседела от горя -- из-за него, все из-за него... Я его никогда не видела, но как же я его ненавижу!.. Из-за него я вынуждена быть нищей...не любимой родной матерью!

   -- Берта, мне жаль, -- беспомощно путаясь в своем сочувствии, пролепетала Хильда. -- Я не знаю, чем тебе помочь...

   -- Здесь уже ничему не поможешь. Это судьба, черная птица. Мать не может меня любить, я знаю. Я ведь дочь своего отца. Дочь графа, который умер, потому что пьяным свалился в ров со сточными водами...