Еда

   Меня пригласили в кабинет. Зуб затих. Все затихло.

   А потом я заорала.

   Я заорала дурным голосом -- хотя мне вкололи две дозы обезболивающего, у меня занемели ухо, нос и щека -- зуб болел. Стоило доктору начать его сверлить -- и он болел неистово, как будто бросался в последний бой.

   Пожилой усталый доктор смотрел на меня с горечью.

   -- Ну чего ты, чего?

   -- Боли-и-ит! -- выла я.

   -- Небось, наболевший зуб? Таблетки, поди, неделю пила?

   -- Ы-а-а!

   -- Зря, зря! -- покачал он головой. -- Терпи теперь! -- И снова принялся за работу. Сверло зажужжало. Боль расколола челюсть. Я взвыла и вытолкнула руку доктора изо рта.

   -- Да что ж ты делаешь?! Совсем с ума сошла? А если б я тебе сверлом всю щеку разворотил?! -- рассердился доктор. -- Думаешь, я нарочно тебя мучаю?

   -- Ы-а-а! -- проревела я. На самом деле я хотела сказать "нет", но вышло почему-то это.

   -- Ну и дура! -- бросил доктор в сердцах. -- Думаешь я -- садист? Да я помочь тебе хочу! Или ты хочешь, чтоб тебе этот зуб под общим наркозом лечили?

   Я замотала головой.

   -- Ну? Потерпишь?

   Я кивнула.

   Когда ад закончился и я выбралась из кресла, доктор принялся что-то писать в моей карточке, а я полезла в сумку за кошельком.

   -- Оплата там, -- врач кивнул в сторону двери. -- В холле, у стойки, на кассе. Я сейчас тебе бумажку дам.

   Я нащупала в сумке что-то круглое. Достала апельсин и положила его на стол, рядом с доктором.

   -- Это что? Я взяток не беру.

   -- Это... ей... -- Я так же, как и до этого доктор, кивнула в сторону двери. -- Если она ест. Такое.

   Доктор усмехнулся.

   -- Иди уже, горе.

   И уже у двери я услышала:

   -- Я сам съем. Люблю апельсины.

   Я так и догадалась. Доктор был чем-то похож на того, бровастого с дня рождения дяди.

   Игуана по-прежнему смотрела телек. Я тоже посидела, повтыкала какое-то время. Зуб обошелся мне не так уж дорого. Ничего, все в порядке.

   Только ни разу после этого дядя с теткой на семейные торжества меня не приглашали. Все-таки дура я, дура распоследняя, почти такая же бестолочь, как ранняя весна с ее сопливыми сосульками и вязкой, как тоска, грязью. Ну ладно -- ничего не ела, но апельсин-то этот зачем в карман пихала? Воистину человек -- загадка для себя самого. Лучше б я была игуаной.

   Борщ

   Миром правит сила. А в чем она, сила-то? Всякий знает -- в борще.

   Уж какого я только борща ни ела за свою жизнь, а все-таки такого, что у Катьки был, ни разу не пробовала. Не борщ -- лава. Эта Катька жила в нашей деревне. У нее дочка была -- Наташка. С Наташкой я дружила -- именно я с ней дружила, не она со мной. Другие дети Наташку не любили, дразнили, иногда швыряли чем-нибудь вслед -- не камнями, конечно, народ у нас не слишком злой, а так -- каким сухим комом конского навоза, тем более на дороге этого добра всегда хватало. Про Наташку говорили: лишайная. Мне было лет восемь, ей -- тринадцать, один глаз у нее сильно косил, говорила она мало и часто невпопад, но мне нравилось с ней дружить -- когда я рассказывала ей свои истории, она смеялась, когда надо, причем смеялась громко, заливисто, и даже хваталась руками за живот.

   Катька, Наташкина мамка, жила одна, мужа своего Жорку она выгнала за пьянство. Правда, Жорка к ней захаживал, она его привечала, кормила-поила, а он все норовил ущипнуть ее за зад. Жорка был длинный, мосластый, противный. Мы с Наташкой делали вид, что ничего не замечаем, знай себе наворачивали борщ. Я вообще не любила смотреть на Жорку -- мне казалось, стоит только слишком долго задержать на нем взгляд и он это почует и рассердится. Наташка была очень на него похожа -- такой же нос, как будто слепленный из хлеба, такие же большие уши... Ох, надо смотреть в тарелку!.. Жорка Наташку не любил, никогда не приносил ей гостинцев, не разговаривал с ней, если за столом, бывало, и спрашивал что -- то у Катьки. После обеда Жорка обычно выпивал рюмку водки, потом просил еще, Катька огрызалась, они ругались, потом смеялись, а потом в обнимку со смехом убегали с кухни, а мы с Наташкой, весело переглядываясь, шли к кастрюле и наливали себе добавки. Уж больно вкусно...

   Обедали обычно на летней кухне, двери которой были всегда распахнуты, мухи прилетали сюда с улицы -- и находили свою смерть на липких лентах, красивыми спиралями свисавших с потолка. Но даже если в борще обнаруживалась муха -- это не беда: уж слишком был хорош сам борщ -- наваристый, ярко-красный, с фасолью, перцем, капустой, картошкой, морковкой, луком... ну и, разумеется, со свеклой и томатом, без этого борща не бывает. Да еще и приправленный толченным салом с чесночком! Этим салом Катька поручала заниматься нам. Я чистила чеснок -- ох, помню, какие у него были мелкие зубчики, не конские зубья, которые у магазинного. Нет, это был чеснок с огорода, заботливо выращенный самой Катькой, удобренный золой да куриным пометом. Я чистила чеснок, а Наташка, пыхтя, толкла его в деревянной ступке вместе с нутряным салом. Запах стоял такой, что у меня в желудке начинало тоненько пиликать. А Катька заглядывала под крышку, помешивала варево:

   -- Что, девки, жиганем? -- хитро спрашивала она нас. Черные волосы выбивались из-под повязанного назад платка, лицо раскраснелось не хуже того борща, футболка с загадочной для меня надписью "Москва-80" облепила статную фигуру, штаны закасаны до колен (ой, какие у нее ноги коричневые!), а босые, чумазые ступни уверенно стояли на полу.

   -- Жиганем! -- кричала я, а Наташка принималась хохотать, как смеялась всегда -- громко, заливисто, держась за живот.