Сталинский дворик

В сентябре же лафа: птички еще не улетели, паутинки парят, друзья идут веселые и слегка поддатые. Сядут на кладбище на травку, развернут газетку с колбасой и сыром, опрокинут по пятьдесят и вздохнут: «Как хорошо, что он умер в сентябре, как радостно и прекрасно вокруг, как замечательна жизнь и утомительна смерть! Как велик мир, как мы его любим!»

И вот под эту их слезливую дурашливую дребедень мне будет лежаться легко и замечательно, словно это я сам пришел к себе на кладбище и это я сам поминаю себя и радуюсь миру. Словно я поднял с ними эти злополучные пятьдесят граммов и теперь могу говорить с ними, о чем захочу, даже о собственной смерти.

Городок

(Рассказ)

Наш рейс задерживали уже на сутки, мы даже не знали, сел ли самолет из Москвы. Петр постоянно укорял меня, зачем мы приехали так рано, не посмотрев время приземления в интернете, но интернет в городке был спутниковый, не просто медленный, а неспешный и такой дорогой, что я пожалел денег.

Аэропорт городка размерами не отличался: шесть стоек регистрации, один зал вылета, полицейский участок, погранслужба, лавка с сувенирами малых народов Севера, два кафе с комплексными обедами и четыре кофейных автомата, возле которых постоянно выстраивалась очередь.

Делать было нечего. Мы слонялись от курилки, расположенной на улице, до ларька с предметами народного творчества, столь дорогими, что непонятно, кто же их покупает.

Нас было человек сто, нас всех уже изучила охрана и не просвечивала при выходе на улицу. Из всех развлечений нам оставалось разглядывать женщин, и если буфетчицу все давно полюбили и часто с ней беседовали, то вторая девушка, заслуживающая внимания, вызывала у нас больше вопросов, чем ответов. В отличие от местных женщин, одетых в огромные меховые шапки, непродуваемые комбинезоны, обладавших обветренными лицами и красными огрубевшими руками, эта девушка производила впечатление московской штучки.

На ней болталась черная норковая шубка до пояса с укороченными рукавами, сколь европейски новомодная, столь же бесполезная при сорокаградусном морозе и шквальных ветрах. Ноги ее были обтянуты черной прорезиненной джинсой, отчего смотреть на девушку было страшно и холодно. На ее голове красовалась стрижка каре с челкой до глаз. Размытый фиолетовый макияж и сиреневый маникюр довершали странный вид девушки. Ее можно было бы принять за москвичку, ожидающую вместе с нами рейса в столицу, но что-то неуловимо выдавало в ней провинциалку.

Странно устроен мир: мы с Петей только что отмотали культурную вахту в городке и во время своих лекций встречались с людьми разными, как облеченными властью, так и нет, и ни разу у нас не возникло мысли о какой-то отсталости или ущербности городка, его заброшенности или дикости. Наоборот, скорее нам приходили в голову мысли о нашей ненужной столичной напыщенности, и хотя относились к нам тепло и радостно и даже с детской восторженностью, мы все равно давали понять, что являемся людьми из другого мира, и городок наш пустой снобизм, конечно, чувствовал.

Когда мы ходили по городку одни, в нас легко опознавали приезжих или командировочных, всегда пытались помочь, а однажды решили, что мы ищем, где пропустить стаканчик, и помогли в поисках злачного места.

Жителей городка отличало от приезжих то, что они всегда поддерживали не только друг друга, но и людей вообще. Мы с Петром объясняли это суровостью климата. Если здесь в сорокаградусные морозы и шквальные ветры не помочь незнакомому человеку, то он запросто может лишиться жизни, а жизнь другого человека, честно говоря, – это единственное, что еще осталось ценного в этом мире, лишенном имперских замашек, космических запусков и ДнепроГЭСа, и за нее надо бороться. Машины в городке, если голоснуть, останавливались, сбитых ветром пешеходов поднимали сердобольные прохожие, а замерзающих голубей и диких собак подкармливали всем городком.

И вот мы сидели с Петром в аэропорте в ожидании рейса на Москву и рассматривали эту особенную женщину, похожую на москвичку, одетую, как москвичка, в чем-то ведущую себя, как москвичка. Она постоянно смотрела в мобильный телефон и что-то быстро в него вбивала, но при этом неуловимо отличалась от столичной штучки, как весна отличается от осени. Или, скорее, как ранняя, календарная, еще снежная весна отличается от весны поздней: с первой малосильной зеленой травкой, важными шагающими грачами и тонким запахом талой воды.

Одежда девушки хоть и была модная, но относилась к моде прошлого сезона, стрижка ее хоть и эффектна, но в европейской части России такие давно уже не носили. У девушки сверкали пухлые окунеобразные губы, а ведь теперь в столицах любят тонкие кинжальные губы, да и брови больше не выщипывают, оставляют толстым волосатым сгустком. Девушка являлась модницей провинциальной. И хотя Петр поспорил со мной на пятьсот рублей, что она летит с нами в Москву, но я был уверен: девушка на посадку с нами не пойдет.

Несмотря на привлекательную внешность девушки, в разговор с ней никто не вступал, никто к ней не подходил, а ведь это из ряда вон выходящее событие. Красивая женщина сидит сутки с нами в аэропорте, а к ней никто не пристает, хотя мужики изголодались, особенно мы с Петром, мы же здесь, в городке, неделю уже торчим и никаких любовных приключений не имели.

Я подошел к буфетчице и спросил:

– Кто это?

Буфетчица обиделась, но ответила:

– Это Нелли, она живет за заливом и раз в неделю, когда прилетает полупустой московский рейс, она идет к рейсу, покупает чашку кофе, сидит в моем кафе и смотрит на мужчин, потому что хочет уехать из городка.

– А она не того? – спросил я.

– Нет, она не того, – ответила грустная буфетчица, отвернулась к ржавой раковине и стала мыть грязную столовскую посуду, которую накидали ей оленеводы после комплексного обеда.

«Боже ж мой, – подумал я, – Нелли хочет уехать из своего городка».

Я вдруг вспомнил свой родной городок, где родился и вырос: поросшие густым лесом сопки до неба, остроносые синие вулканы поперек горизонта, бурные и холодные снеговые ручьи. Вспомнил, как для меня было важно уехать из городка в Москву и как я обещал своим учителям, что приеду или хотя бы заеду, но, конечно, не вернулся и, даже более того, перевез родителей и всю семью в столицу и теперь в Подмосковье строю дачу.

Тогда для меня тоже был важен, как для Нелли сейчас, единственный в день московский рейс. Красная икра, красная рыба, камчатский краб, бушующий океан, горнолыжные трассы были мне безразличны.

Я ежедневно по пять часов дополнительно учился точным наукам и, когда закончил школу, легко поступил в московский вуз. Я хорошо помню день поступления. Я бежал по Ломоносовскому проспекту, прыгал вверх зайцем и орал в ночное небо: «Это я, я, я поступил!» Но, оказывается, я грыз гранит науки, чтобы транзитом через Москву приехать в такой же маленький городок и увидеть там Нелли, выходящую ко всем московским рейсам, и кого-то ожидающую, и чего-то ищущую.

Я подошел к Нелли и сел к ней за салатовый пластиковый столик. Она сделала вид, что не замечает меня, хотя от мобильного телефона оторвалась. Я взял ее узенькую ладонь в свою руку. Ладошка Нелли вспотела. Девушка наклонила голову в мою сторону и посмотрела мне в глаза.

– Можно я куплю тебе комплексный обед? – спросил я и внимательно вгляделся в ее скуластое лицо. Такие лица бывают у женщин Сибири при смеси европейской крови, как правило украинской, с местным населением. Глаза у Нелли были черные, что еще больше подтверждало мое предположение.

Себе я купил сосиски с капустой и куриный суп, а перед Нелли поставил борщ и пельмени. Мы молча ели, иногда Нелли останавливалась и долго смотрела на меня, словно хотела спросить, что я собираюсь делать дальше.

За окном светило яркое утреннее солнце, рейс откладывали на неопределенное время, и, хотя буран уже стих и дело было за малым – расчистить взлетную полосу, мы взяли с Нелли такси, и она решила показать мне тундру и городок.