Страница 83 из 90
- Как ты будешь бороться?
- Пока не знаю. Надо осмотреться. Но уже хотя бы порвать с этой властью открыто…
Дошли до дома, повернули в обратную сторону. Снег перестал идти, но было пасмурно, все кругом белое, совсем зима.
- Думаю, сделать надо так, - заговорил он. - У нас с тобой есть время до конца марта. Не позднее 1 апреля нужно выехать. Отправимся из Софии, будто едем в отпуск в Москву. В Берлине изменим маршрут. Из вещей возьмем только то, что поместится в чемоданы, с какими ездили в отпуск. Ничего лишнего. Нужно быть очень осторожными, Муза, чтобы ни у кого из персонала не возникло никаких подозрений. Иначе они нас живыми не выпустят. Как думаешь, сумеем разыграть роль?
- Что нам еще остается?
Он внимательно, очень серьезно посмотрел ей в лицо. Эта его серьезность почему-то ее рассмешила, и она улыбнулась. Первый раз за утро. И он улыбнулся в ответ. И тут неожиданно прорвалось сквозь низкие облака солнце, и засверкало все кругом, ослепляя режущим голубым светом.
Молча шли назад, к дому. Щурились от яркого солнца. Что ж, может быть, и не так все безнадежно. Жизнь не кончается. Неизвестно, что их ожидало впереди. Но что бы ни ожидало, пусть будет что будет. Решение принято - это главное. Нет ничего хуже неопределенности.
В Софии, готовясь к отъезду, перебирал рукописи, письма, деловые бумаги, отбирая то, что могло пригодиться в будущих скитаниях. Лишнее уничтожал. А лишнее - это вся прежняя жизнь. В справках с выцветшими от времени чернилами. В старых счетах. Визитных карточках. Не вся, конечно, жизнь, часть ее. Большая часть осталась в его архиве в Москве, переданном два года назад, полный сундук документов, на хранение Бонч-Бруевичу в Литературный музей. Сохранится ли теперь?
Но и то, что оказалось здесь, в Софии, охватывало немалую часть жизни. Среди бумаг много было документов, относившихся ко времени революции и гражданской войны. Продолжая и за границей работать над воспоминаниями, выбирал из сундука документы, которые могли пригодиться в работе, и забывал про них. Так и возил с собой из полпредства в полпредство. Просматривая их теперь, складывал в особую папку. Все отобранные бумаги, рукописи запихивал в большой черный портфель.
В груде старых писем тех лет, которые выгреб из ящика стола, попалось ему письмо без начала и конца. По почерку узнал руку Екатерины Александровны Рейснер, матери Ларисы, и вспомнил сразу же, при каких обстоятельствах его получил, о чем оно. Получил его в августе 18-го года, в Свияжске, после казанской катастрофы, в дни подготовки к контрнаступлению на Казань. Екатерина Александровна просила написать ей о подробностях безрассудного похода Ларисы в занятую белыми Казань, о котором она узнала стороной, не от Ларисы, та ничего не написала об этом случае, не хотела волновать родителей. Просила Екатерина Александровна строже присматривать за сумасшедшей своей дочерью, обращаться с ней, как с капризным ребенком, не давать много воли. Улыбаясь, читал эти строки, живо припоминая события того жаркого и жестокого лета.
Весь день не находил себе места, давила на душу память о Ларисе. Время от времени брал в руки казанскую фотографию, где стояли они с Ларисой бедро к бедру, молодые и беспечные, в центре большой группы военморов, всматривался в лицо ее, наполовину закрытое тенью от шляпы, в ее полуулыбку.
Всматривался и в лица моряков. Иные из этой группы были и теперь живы. Если, конечно, не подкосила их ежовская коса во время чисток последнего года. Мысленно как бы прощаясь с ними, желал им пережить чуму, обрушившуюся на страну. Но большая часть снявшихся на карточку военморов сгинула еще тогда, в гражданскую, или чуть позже, во время Кронштадтского восстания. И первой жертвой пал неистовый Маркин…
Уезжали из Софии 1 апреля. Поезд уходил вечером. Перед тем как ехать на вокзал, Раскольников отправил в Москву телеграмму с уведомлением, что выезжает.
В последний раз прошлись с Музой по комнатам, которые оставляли в таком виде, как будто скоро должны были вернуться. Костюмы и платья висели на плечиках в шкафах, книги стояли на своих обычных местах на полках. Большой радиоприемник в красном салоне, патефон с набором пластинок, множество дру гих необходимых для жизни вещей как бы оставались ждать возвращения хозяев. Но сюда им уже не суждено было вернуться. Никогда.
Музу душили слезы, он это чувствовал. А нужно было делать беззаботное лицо. Ведь они уезжали в отпуск.
Сотрудники полпредства их провожали. На вокзал приехали с запасом времени. Ждали на перроне, когда подойдет поезд, пытались шутить, смеяться. Мучительны были эти последние минуты, еще связывавшие их с прошлым. Последние слова, последние улыбки. Подойдет поезд - и порвется эта связь. Навсегда.
И наступил этот миг. Они заняли место в вагоне, пожали в последний раз руки всем провожавшим, остались одни в купе. Поезд незаметно тронулся. Стоя у окна, махали руками тем, кто смотрел на них с перрона и уплывал назад, уплывал вместе с перроном. В последний раз встретились взглядами с Яковлевым, внимательным и настороженным до последней минуты. На лице Яковлева была улыбка, даже как бы растроганная, но взгляд-то был недоверчивый, строгий. И вдруг пришло в голову, на кого похож этот человек, который мог быть хорош в бою, в штыковой атаке. Вот так когда-то смотрел на Раскольникова, холодно и строго, красивый брюнет матрос, зарубивший пленного казака, смотрел с сознанием своего превосходства над ним, своим командиром…
Кончился перрон - и все исчезло: Яковлев, секретари, новый военный атташе. И будто не было никогда.
Посмотрели друг на друга. На сына, который спокойно спал на диване.
- Бегство в Египет, - усмехнувшись, сказал Раскольников.
Он ждал, что Муза расплачется, сбросив, наконец, напряжение последних мучительных часов. Но она произнесла с недоумением:
- Господи, неужели мы свободны? Не верится, - и засмеялась. - Федя, ущипни меня. Господи, какое облегчение!
И он засмеялся. В самом деле, чувство было упоительное. Они больше никому ничего не были должны. Им не нужно было притворяться, скрывать свои мысли. Они были свободны! И живы. И с ними был их сын.
Почти всю ночь они простояли у окна, обнявшись, улыбаясь, всматриваясь в пробегавшие за окном близкие и далекие огни городов и деревень, наслаждаясь этим чувством освобождения, привыкая к нему…
В Берлине, пересаживаясь на брюссельский поезд - решили некоторое время пожить в Брюсселе, прежде чем ехать в Париж, полный агентами Ежова, купили на вокзале свежие газеты. В одной из немецких газет с удивлением прочел Раскольников небольшую заметку, со ссылкой на советское радио, о своей отставке: "Президиум Верховного Совета СССР освободил Раскольникова Ф.Ф. от обязанностей полномочного представителя СССР в Болгарии". В той же заметке цитировались другие правительственные объявления: об освобождении "тов. Бакулина А.В." от обязанностей наркома тяжелой промышленности и назначении на этот пост "тов. Кагановича Л.М.".
Показал газету Музе.
- Подумай, они даже не стали ждать, когда мы доберемся до Москвы. Потеряли терпение. И обрати внимание: меня уже не называют товарищем. Каганович и Бакулин - то варищи, а Раскольников - нет. Гражданин Раскольников. Гражданин подследственный, гражданин заключенный. Ну, по крайней мере, расставлены все точки. Можно со спокойной душой продолжать наше путешествие…
- Со спокойной душой! - с негодованием возразила она.
- Да, представь себе, - засмеялся он. - Знаешь, все-таки скребли кошки в душе, не поторопились ли мы? Теперь ясно. И на том спасибо…
Поселились под Брюсселем, сняли небольшой домик. Муза принялась хозяйствовать, Федор каждый день уезжал в город, в библиотеки университета и Академии наук, набросился на литературу, прежде ему недоступную или почти недоступную, литературу русской эмиграции - мемуары, главным образом о революции и гражданской войне, философию. Нужно было разобраться в том, что же с ними со всеми произошло, всеми русскими, ввергнувшими свою страну в самоубийственную гражданскую войну. В чем корни этого бедствия, от которого страна так и не смогла оправиться, пройдя мимо социализма и превратившись в гигантский застенок? Кто виноват в этом? И как выбираться из бездны? Голова кружилась от вопросов, ответов на которые не было; он должен был найти их.