Потерянные сердца

Дженни никогда не забывает о подобных вещах. Когда у меня слишком отрастают волосы, я становлюсь больше похож на пауни, чем на сына мистера Лоури, и окружающих это настораживает. Поэтому я коротко стригусь и аккуратно причесываюсь. Я не носил длинные волосы с детства. Когда я только попал в дом к отцу, Дженни попыталась распутать мои колтуны, но в итоге просто их остригла. С тех пор мои кудри так и не отросли. Долгое время я был уверен, что они ушли вслед за моей матерью вместо меня.

Дженни предложила мне называть ее мамой, но я не могу. Я понимаю, что она просит об этом не из гордости или стыда. Просто всем нам удобнее, чтобы другие люди считали меня ее сыном. Дженни светлокожая, но глаза у нее карие, а волосы каштановые. Жители Сент-Джо думают, что я пошел в нее, а не в отца, хотя я намного смуглее. Ну или они просто предпочитают не задаваться такими вопросами. Девочки – мои единокровные сестры – унаследовали от отца цвет глаз, а волосы у них светлее, чем у Дженни. Я обращаюсь к ней по имени, когда рядом никого нет. При чужих людях я называю ее «мэм» или вообще никак. Для меня назвать ее матерью – это все равно что отречься от той девушки-пауни с тяжелыми косами и кривой улыбкой.

Моя мать отворачивается и уходит прочь, приказав мне остаться. Я бегу за ней. Ее худые руки решительно отталкивают меня. Лицо застыло, подбородок упрямо выпячен. Глаза яростно сверкают. Я много раз видел это выражение на ее лице и знаю, что она не уступит, но мне все равно. Я не отстаю. Мать хватает меня за спутанные волосы и снова подводит к мужчине, который выскочил из дома вслед за нами. Она показывает на него, затем на меня. И опять пытается уйти. Я все равно плетусь за ней, и тогда она садится, скрестив ноги, положив руки на колени и глядя прямо перед собой. Я устраиваюсь рядом. Так мы сидим всю ночь, пока моя мать притворяется, что не видит меня. Она больна. С каждым вдохом в ее груди что-то трещит, словно погремушка лекаря; кожа горячая на ощупь, но мама не жалуется. После того как она, несмотря на все просьбы, отказывается сойти с места или вернуться в дом, белый человек приносит нам одеяла. Утром я просыпаюсь под открытым небом. Мамин взгляд давно остановился, а тело остыло.

Белый человек уносит ее, а его жена ведет меня в дом. Внутри меня пустота: в груди, в голове, в глазах. Я не плачу, потому что внутри ничего нет. Я уверен, что мне все это снится. Две девочки с тонкими косичками, едва доходящими до плеч, пристально смотрят на меня. Они маленькие, младше меня, а глаза у них такие же голубые, как у белого мужчины, который унес мою мать. А вот белая женщина темноглаза и темноволоса, как я, хотя кожа у нее белая, как луна, а щеки розовые. Я предпочитаю смотреть на нее, а не на голубоглазых детей и надеюсь, что она успеет покормить меня до того, как я проснусь. У меня внутри пусто.

– Это индеец, мамочка? – спрашивает у белой женщины одна из девочек.

– Это мальчик, у которого нет семьи, Сара.

– Значит, мы станем его семьей?

У младшей девочки не хватает двух зубов, поэтому она шепелявит, но я легко ее понимаю. Я часто проводил время с белыми детьми.

– А как его зовут? – спрашивает беззубая малышка.

– Его зовут Джон Лоури, Хэтти, – отвечает белая женщина.

– Это не индейское имя, – морщится Сара. – Так зовут папу.

– Да. Просто он папин сын, – мягко объясняет женщина.

Я начинаю плакать. Из моего горла вырывается вой, и девочки зажимают уши. Младшая заходится плачем вместе со мной, и у меня внутри уже не пусто. Меня переполняют ужас и вода. Она льется у меня из глаз и изо рта.

– Ты вернешься, Джон? – спрашивает отец.

Он смотрит на учетную книгу, лежащую перед ним, но его рука, сжимающая карандаш, неподвижна. Я ничего не понимаю.

– Я буду где-то через час. А где Лерой? Ты хочешь, чтобы я помог на заднем дворе?

– Нет. Не сейчас. Я не об этом. Ты вернешься… в Сент-Джо?

Я сжимаюсь, услышав эти слова, точно он говорит, что не хочет, чтобы я возвращался. Но потом отец поднимает взгляд, и я вижу, как в его глазах, словно солнце на поверхности воды, блестит напряжение. Его лицо кажется бесстрастным, слова звучат безразлично, но в глазах плещутся переполняющие его чувства, и это сбивает меня с толку.

– Куда же я денусь? – говорю я.

Отец кивает, как будто ему достаточно такого ответа. Я решаю, что разговор окончен, и поворачиваюсь к двери, но он вдруг продолжает:

– Я бы понял, если бы ты решил не возвращаться. Мир большой. – Отец приподнимает руку, указывая на все, что находится к западу от широкой реки Миссури, которая протекает рядом с Сент-Джозефом. – Я слышал, что рядом с Форт-Кирни есть деревня пауни.

– Ты хочешь, чтобы я ушел жить к пауни? – Мой голос звучит так сухо, что не выдает чувств, спрятанных глубоко внутри, как подземная река. – Думаешь, там мое место?

Его плечи слегка опускаются.

– Нет. Я этого не хочу.

У меня вырывается недоверчивый смешок. Не то чтобы я злился. На мою долю не выпало никаких немыслимых страданий. Мне не за что мстить отцу, и я не пытаюсь его уязвить. Но все это неожиданно, и я вдруг обнаруживаю, что мое удивление пронизано болью.

После смерти матери я иногда убегал в деревню пауни, чтобы навестить бабушку, но остальные жители племени не питали ко мне теплых чувств и ждали, что я им что-нибудь принесу. Они голодали, а я нет. Однажды я украл у Дженни всю муку и сахар, чтобы пауни меня приняли. Я знал, что отец купит еще, а у моих соплеменников ничего не было. Дженни, не пряча слез, высекла меня прутом, а сестры смотрели на порку из окна. Она сказала, что, если не накажет меня, я продолжу в том же духе. А я все равно продолжал, несмотря на порку. Отец всякий раз добывал еще еды, хотя на это уходило немало времени, и порой мы неделями обходились без хлеба.

Вскоре после этого мы переехали в Сент-Джозеф, и отец продал все, что имел, чтобы купить хорошего осла для разведения мулов. Индепенденс, находившийся южнее, и так был переполнен заводчиками и погонщиками мулов. Сент-Джозеф оказался городком поменьше, но тоже хорошо подходил на роль перевалочного пункта для тех, кто направлялся в Орегон. Отец сказал жене, что новомодное стремление перебраться на Запад непременно обеспечит спрос на мулов. Дженни была уверена, что мы все умрем с голоду, хотя кормить целую деревню пауни было, надо думать, немногим лучше. Но отец не ошибся. Мулы оказались его призванием. Он не просто преуспел в их разведении – он понимал этих животных, а они понимали его. Через пять лет он уже стал главным поставщиком вьючных мулов для гарнизонов Форт-Ливенворта и Кемп-Кирни, что на реке Миссури. Когда Кемп-Кирни переехал с берега Тейбл-Крик в глушь Небраски, на берег Платта, я отправился туда вместе с армейским обозом и перегнал дюжину отцовских мулов через двести миль прерий. Я проделываю это каждую весну уже пять лет подряд, и завтра мне предстоит снова отправиться в путь.

– Я любил ее, – говорит отец, и я с трудом узнаю его голос.

Эти слова прерывают мои размышления о попытках обменять мешки с мукой на чужое расположение и о нашем переезде в Сент-Джо.

– Что?

– Я любил ее, – повторяет отец.

Он успел отложить карандаш, и теперь его растопыренные пальцы прижаты к странице учетной книги, как лапы испуганного кота, который пытается поймать равновесие. Я начинаю думать, что он заболел… или напился, хотя с виду не похоже ни на больного, ни на пьяного.

– Кого? – уточняю я, но внезапно понимаю, о ком речь.

Я тянусь к ручке двери. Глаза отца сверкают, губы сжимаются. Он думает, что я издеваюсь над ним. На самом же деле я настолько выбит из колеи, что просто не способен над ним насмехаться.

– Мэри, – отвечает он.

– Значит, так ты себя успокаиваешь? – вырывается у меня.

И вновь собственные чувства застают меня врасплох. В моем голосе слышится злость. И неуверенность. Отец никогда не говорил о моей индейской матери. Ни разу. Я не знаю, что подтолкнуло его к этому разговору.