Страница 104 из 106
Но сочтены уже их дни!
Выкрик 2.
Эбер, предатель с давних времен…
Выкрик 3.
Не он ли упер пару моих панталон?!
Улюлюканье, Эбер прикрывает глаза.
Перед ликом смерти славы не бывает,
Перед ликом смерти есть лишь унижение,
Но я знаю, почему они меня убивают
И это мое утешение.
Я был их сильнее и они боялись…
Боялись, что я силой снесу их слабость,
И пусть они сегодня остались,
Им отсчитана малость…
Позорная телега сворачивает в последний раз и устремляется уже к виднеющейся гильотине. Улюлюканье в толпе усиливается.
Как хочется жить перед ликом смерти,
Как хочется дышать, говорить, спорить, петь!
Как назло…сегодня такой холодный ветер,
И металлом уже отмечена смерть.
Перед ликом смерти хочется жить,
Но что же…жизни своей не жалею я!
Они хотят потому лишь убить,
Что боятся меня!
Телега останавливается, сторонников и Эбера вышвыривают со скамей и ведут на эшафот…свист опускаемого лезвия гильотины.
Сцена 1.23 «Следом…»
13 апреля 1794 г. та же площадь. Подъезжает позорная телега. Значительно теплее. В телеге женщины. среди них – Мари Эбер и Люсиль Демулен. Они поддерживают друг друга, помогают друг другу храбриться…
Мари.
Мой муж казнен, а следом был и твой,
Теперь и мы пойдем следом.
Люсиль.
Я плачу о том, что недолго была его женой,
И боюсь идти…ведь край смерти неведом.
Мари.
Где ты, Гай, там я – Гайя…и я иду,
Последний раз оглядываю этот мир.
Люсиль.
Я выдержу, я все для тебя смогу,
Прощай, мой маленький сын!
Мари.
Не все было в любви, был и холод,
Но я иду следом, потому что должна.
Люсиль.
Я в последний раз вижу город,
Где счастливой и несчастной была…
Их выводят из позорной телеги, ведут к эшафоту.
Мари.
Край смерти мне неведом,
Ноя пойду в него, за тобою следом…
Люсиль.
Где ты, Гай, там я – Гайя, и я уже иду,
Сквозь боль, огонь в груди и тьму.
Неловко касаются друг друга руками, Мари отводят, привязывая ее первую к доске…
Мари (шепотом).
Край смерти неведом…
Люсиль.
Я пойду следом…
Свист опускающегося лезвия гильотины.
Конец.
33. Вспоминая…
Вспоминая те, полные моих проклятий и моего счастья, десять лет, я всё пытаюсь понять, что за сон мною владел тогда, и как мне удалось выбраться из этого пьянящего дурмана, всего лишь утратив что-то навсегда из души своей, но уцелев, хоть и непонятно пока – для чего?
В те годы я был ещё по-юношески непокорен и готов был с равным удовольствием тонуть в пороке и сражаться за святые идеалы. Идеалов мне не дали – веры не было нигде и пришлось выбирать порок. Горячая кровь кипела, ночь манила своей загадочностью и в каждом трактире, где я появлялся, мне удавалось найти приют любви, а нередко и драку.
Драться было даже приятно. Подвыпившие горожане, славные вояки, а то и потомки родовитых кровей, становились одинаковы под воздействием хмеля и драться с ними, особенно на глазах у какой-нибудь очередной легкомысленной красавицы, чье имя я забывал сразу же, было чем-то вроде смысла всех моих бесприютных ночей.
В те годы я был не только молод и душою, и телом, непокорен всему и всем, в те годы я, как любой выходец, потомок нищеты, был по-настоящему амбициозен. Меня манила недоступная мне роскошь, увлекали нарядами те дамы и господа, что прохаживались по улицам в дни особенных торжеств, да проезжали в своих помпезных каретах, золота в которых было гораздо больше, чем видел мой папаша за всю свою жизнь вместе с его отцом и отцом его отца.
Да и как было не волноваться от всех этих бесконечных кружев, шелка, бархата и атласа, что обвивал тонкие станы женщин; как можно было не терять голову от всех ароматов духов и пудры, от помад; не тянуться следом за теми, кто так беззаботно перешептывался о любовных делах и так заразительно хохотал…
Я был амбициозен тогда. Я не мог этого иметь, знал, что не смогу иметь никогда – потомственный лавочник, отец и дед которого всегда считали все до копейки, не могли позволить себе ни одного сукна…
А мне нравился тогда светло-зеленый, в которым ходили тогдашние щеголи! Мне нравились перстни на их руках, их кружева и их вина, мне нравились их кареты.
Но я жил на втором этаже, под самой крышей протекающего чердака, вставал с рассветом и каждый день должен был крутиться по делам лавки, бегать по городу то к зеленщику, то за фруктами, то за рыбой, то требовать долг, то просить, то давать…
Мать же моя совсем не могла работать. У нее не сгибалась правая рука и висела совсем безвольно. Она была подслеповата, хоть и не была еще стара. Мой отец же был умудрен в те годы сединами и болен, а я оставался старшим сыном, которому надлежало почти что одному следить за лавкой, двенадцатилетним братом Огюстом и десятилетней сестренкой Жаннетт. Они, конечно, могли иногда и подсобить мне, но хотелось жизни, хотелось вдыхать воздух, а не отдавать последние жалкие гроши на очередной поднятый налог и убирать из ассортимента лавки то одно, то другое…
Падало число покупателей, и мы едва-едва могли перебиваться с хлеба на воду. А отец слабел.
Единственным моим отвлечением в те годы стала ночь. Я находил таких же, как я, приятелей, мы мечтали по кабакам, когда у кого-то были деньги и щедрость, мечтали, как все однажды измениться. Измениться все должно было вдруг и враз, но никто из нас не представлял, как именно.
Мы пили, как могли и что могли. Мы дрались друг с другом и мирились, мы соперничали за любовь таких же несчастных как мы, девиц, которые выходили на улицы с единственной целью – заработать себе на похлебку.
Впрочем, иногда случалась и любовь, так, например, я, целых три недели провел с изумительной девушкой – Ролан, лица которой я не помню, но замечательно помню копну ее каштановых волос…
Но потом случилась иная встреча. Встреча, которой быть не должно.
***
Уже не помню, кто мне рассказал о ней. Как-то за давностью лет и за сумасшествием событий сменяются и теряются имена, смешиваются лица, всё уходит, кроме каких-то обрывков, но оно, впрочем, и неважно.
Кто-то сказал о ней, о моей…впрочем, она не была моей, но мне почему-то в мыслях всегда так и отмечается «моей», так вот – кто-то рассказал в тот вечер о моей госпоже Л. Она была родственницей придворного министра и, конечно, готовилась выйти замуж, но вот только свадьба постоянно откладывалась и переносилась, и менялись женихи ее. Ее родственник слишком быстро менял свое положение при дворе, переходил с одного места на другое, и нигде не было ему покоя. Везде у него появлялись новые враги и новые друзья и тот, кто раньше мог ему помочь и на союз, с родом которого он рассчитывал, вдруг оказывался бесполезен…
Госпожа Л. Скучала страшно. Ей было запрещено покидать город. Она принимала у себя гостей и, в отсутствие какой-либо альтернативы, понемногу забылась в пороке. Говорили, что более порочной женщины ее юных лет не существует, но, если честно, тогда говорили слишком уж о многом, чтобы доверять хоть чему-то.