Мисс Бирма

Дорога никак не отмечена на картах, и все, что у тебя есть, – это мужчина, или женщина, или ребенок, что бредет перед тобой, путевая нить в виде бесконечной вереницы умирающих. А тех, кто сумел пересечь границу, распределяют по лагерям в соответствии с расой.

– Есть английский лагерь, конечно. Потом для англо-индийцев. Для англо-бирманцев. Индийский лагерь – самый ужасный. Даже в своей собственной стране индийцы – люди третьего сорта.

Он словно описывал один из главных аргументов Кхин против Индии: если Бенни там и возьмут под защиту англичане, ее судьба и судьба их детей куда более туманна.

– Между тем армия Аун Сана движется на север и на запад, вбирая в себя по пути бирманцев, дакойтов, – продолжал Со Лей. – Будьте уверены, они уже нацелились на каренов. – Он посмотрел на Кхин, перевел взгляд на ее выступающий живот. – Для нашего народа в этом мире нет безопасного места.

В те три дня, что Со Лей восстанавливал силы на матрасе, постеленном в гостиной, Бенни и Кхин вновь погрузились во тьму нерешительности. По радио сообщали, что больше половины из полумиллиона беженцев погибли, многие стали жертвой японских военных, перекрывших южный перевал Тангуп, ведущий в Индию. Казалось безумием бежать навстречу вероятной гибели – особенно для Кхин в ее положении и для Луизы, столь уязвимой в ее возрасте. Но еще безумнее казалось остаться: оба и так были чужаками, но теперь им грозило нечто куда более страшное. Кхин, которая прежде готова была влиться в иудейскую культуру Бенни, видела себя только бирманской каренкой. Бенни, прежде не желавший считать себя молодым и независимым, снова стал одиноким и бесприютным юнцом. И все же оба теперь будто поменялись местами, со всей страстью выступая от имени другого: Кхин ратовала за то, что они должны бежать в Индию, а Бенни – за то, что им следует укрыться в бирманской деревне, не интересной для армии Аун Сана, и жители которой не воевали за британцев.

Потом дошел слух, что японцы в пятнадцати милях от Рангуна, что британцы, отступая, все тут взорвут: доки, правительственные здания, почту, телеграф, нефтеперерабатывающий завод. И уже через час, все еще не понимая, куда лучше направиться, в Ассам или в округ Шан, они втиснулись в битком набитый душный поезд, ползущий на север в Катха. Панический страх утонул в грохоте вагонных колес. Кхин устроилась на чьем-то чемодане, Луиза прикорнула у нее на коленях, а Бенни – единственный здесь «белый» – скорчился в проходе рядом с Со Леем.

– Он что, британский шпион? – злобно прошипел какой-то мужчина. – Он же подвергает опасности всех нас!

– Милостивый Отец наш! – начал молитву Со Лей, когда Луиза уснула на коленях Кхин. – Мы не просим, чтобы ты возвысил нас над другими своими детьми, но чтобы ты показал нам мудрость твоего милосердия. Дабы мы могли принять верное решение, и поверить, и простить по высшей твоей справедливости. – Он помедлил, и молчание его словно трепетало от сомнений. – Сегодня ночью мы помним, – продолжил он тихо, – все, от чего нас спас наш британский Отец, и просим веры в то, что в своем нынешнем отступлении из столицы он не забыл о нас, потому что отцы иногда забывают даже о самых преданных своих детях.

Мелкие неудобства – затекшая поясница, одеревеневшая шея, разбухший пересохший язык, давящая одежда – очень скоро показались ерундой; скрючившись, стиснутые со всех сторон чужими телами, они обливались потом, задыхались от вони в немыслимой жаре, температура в вагоне давно перевалила за пятьдесят градусов. Как совместить идиллические пейзажи в свете наступающего дня – молочно-зеленые луга, деревушки на сваях, выплывающие из тумана, блеск позолоченной ступы и дымок очага – со зловещими черными тучами, клубящимися на горизонте?

– Нефтяные поля, – сказал Бенни, поймав взгляд Кхин. – Мы сжигаем их, чтобы джапам не досталась нефть.

– Ты хочешь сказать, наш Отец их сжигает, – поправил Со Лей. – Выжигает нашу землю, уходя.

Когда следующим вечером поезд остановился в Катха, начался муссон, и они узнали, что дорога к перевалу Таму, ведущему на северо-запад в Ассам, теперь кишит японцами. И тогда они отважно решили не задерживаться и, по очереди неся Луизу, много часов шли на восток через мокрые рисовые поля, по петляющим грязным тропам к горам Шан. И только под пологом леса остановились развести огонь и достать жестянки с фруктовым соком и сардинами, которыми Бенни набил карманы.

– Я хочу, чтобы ты взглянул сюда, – сказал Со Лей, пока Кхин укачивала Луизу. Он вытащил из кармана карту и разгладил ее на бревне около костра. – Ты все говоришь только про Шан. Но если мы пойдем прямо на север, за Бхамо, в штат Качин… – Он показал на горы, граничащие с Китаем. – Муж моей сестры родом из здешней деревни – маленькая деревня каренов, называется Кхули.

– Ты не понимаешь, – нетерпеливо перебил Бенни. – Мы не можем прятаться у каренов. Они станут мишенью, ты же сам сказал. Армия Аун Сана…

– А никто другой вас не станет прятать, – резко бросил Со Лей, свернул карту и предложил первым подежурить, пока остальные поспят.

Следующим прохладным утром примерно в пятидесяти футах от места ночевки они обнаружили семью зверски убитых китайцев. Они только тронулись в путь, привязав Луизу к спине Кхин, когда разглядели сквозь туман убитых: обнаженные мужчина с женщиной, привязанные к деревьям друг против друга, у него отрезан пенис, живот вспорот и внутренности наружу, у нее одна грудь отрезана, в вагину и анус воткнуты палки, головы у обоих свисают под странным углом, а между ними, в молодой поросли под деревьями, на груде традиционной одежды родителей лежали бок о бок трое обезглавленных детей.

Методичные издевательства над этими несчастными людьми. Особое внимание к их гениталиям. Злоба, стоящая за всем этим. Дикая жестокость. Вся сцена настолько не укладывалась в сознании, что Бенни судорожно вцепился в единственную мысль, дававшую хоть временную передышку, – что для этой семьи хотя бы закончился самый страшный кошмар, что в смерти они обрели завершение страданий, к которому мы все еще стремимся.

– Не хотел вам говорить, – прошептал Со Лей. – Они всегда так, японцы.

Невозможно было просто так взять и уйти, оставив несчастную семью с ее страданиями неоплаканной никем. Кхин с Луизой укрылись под ближним деревом, а Со Лей начал молитву:

– Господь, Пастырь мой, я ни в чем не буду нуждаться. Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим… Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной… Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих…[11]

Обязанность выжить толкала их дальше в путь. И какое-то время Господь – или обстоятельства – действительно помогал, несмотря на изувеченные тела, которые продолжали попадаться на их пути. Непостижимая жестокость войны не могла победить поразительной реальности их продолжающихся жизней. Обрывистые ущелья, через которые они пробирались вдоль мирно текущей Иравади. Горячий суп и шерстяные одеяла, которые просто и безыскусно предлагали им крестьяне-качины, дававшие им приют. Ветер, свистящий сквозь стены из циновок в домах этих людей. Умопомрачительный солнечный свет знойной аллювиальной долины Банмо, террасы рисовых полей, выложенные известняком, и снежные пики Гималаев вдали. А потом непритязательная простота каренской деревни Кхули – горстка хижин на сваях под облаками. И стремительное возведение ее жителями еще одной хижины, где им предложили жить и остаться здесь насовсем. Даже первый приступ малярии у Бенни, диарея у Луизы, предродовые схватки Кхин – любой телесный протест, вытесняющий чуждый элемент из организма, – казались пустяком по сравнению с японцами или бойцами Армии независимости Бирмы.

Через неделю Со Лей объявил, что уходит в Мандалай помогать беженцам.

– Говорят, весь город в огне, – сказал он.

Дело было вечером, испепеляющая дневная жара миновала, и впервые за несколько дней Бенни, истерзанный малярией, выбрался из хижины. Они с Со Леем сидели у небольшого ручья, который тек от деревни прямо в Иравади, от леса веяло свежестью и ароматом каких-то цветов.

11

Псалом 22.