Тишина камней

– Так шумно, – пробормотал Ри, потирая висок: головная боль зарождалась у самого глаза, поврежденного в детстве.

Беглецы жались у горы нарубленных дров, соседствующей с кучей мусора.

Начал накрапывать мелкий холодный дождик. Из глубины селения раздались крики, звон схлеснувшихся клинков, смех и вопли. И Ри вдруг сковало оцепенение отчаянья. Он вспомнил, что отец всегда называл такой надоедливый дождь “мулезным”. А еще он понял, что не хочет быть здесь, что это не его место. Второй раз за день плечо засвербило, призывая укусить и успокоить зуд. “Да что же это такое, – забеспокоился Ри. – Если подобное будет повторяться, я когда-нибудь откушу себе руку”.

– Ну сделай что-нибудь, – ныла Майя.

Ри раздраженно скривился и выдернул рукав из цепкой хватки девушки.

И тут груда мусора ожила. Гнилые, в лохмотьях, листы квашенной капусты сползли, осыпалась  луковая шелуха и мокрые опилки, огрызки яблок скатились к ногам напуганных подростков.

– Хлебом пахнет, – прохрипело нечто, отделившееся от кучи. Поднялся силуэт человека в объедках вместо одежды. Склизкая жидкость медленно сочилась по телу, а вонь прелыми испарениями вскружила голову Ри до тошноты. Человек окончил фразу удивленным голосом: – Испечен сегодня утром?

От лица что-то отвалилось и запуталось в грязной бороде.

Майя спряталась за Ри, обхватив его сзади и прижавшись. Она тихо пищала, бормоча молитву сущим.

– Что вы двое тут делаете? – Человек лениво растягивал слова. Зрачки его тускло мерцали.

Рийя Нон устал от эмоций за день, и страх, взволновавший на миг сердце, тут же утих. В конце концов, никакой угрозы от этого вонючего, тощего клопа ниже его ростом он не чувствовал.

– А ты? – с ребяческим, безрассудным вызовом вопросил Ри.

– Я? – Казалось, человек был сбит с толку. Он опустил голову и немного развел руки в стороны. Скорбь и горечь сквозили в голосе: – Искупаю вину. И не осуждай, пока сам не окажешься на моем месте. Тут довольно-таки тепло. Иногда.

– Искупаешь вину? – Ри тронула его речь. Вина перед отцом за то, что он сбежал, терзала сильнее любой тревоги или опасения. – За что?

– За доверие. – Человек причмокнул и ухмыльнулся. – Посмотри на меня… Так выглядит доверившийся.

– Кто ты? – Ри сосредоточенно нахмурился, он поискал на ощупь отцепившуюся подругу – та уже перестала причитать и пристроилась рядом, но все же чуть позади.

С ответом человек не спешил, да и сам ответ тянулся робко и смущенно:

– Меня знают… под именем Забиан Майя.

Ри взрогнул. Холодок пробежал по коже, в горле запершило.

– Не может быть… – Парень еле расцепил ссохшиеся губы.

– Да. – Представившийся будто обрел более ясные очертания. – Каждый дикий пес, притаившийся в подворотне, меня знает. Герой былых времен.

– Не может быть, – повторил Ри шепотом и отступил. Какая-то часть его детской веры в самоотверженную доблесть, воспетую в легендах об охотнике-одиночке, получившем мелин неведомой силы, сейчас треснула и рассыпалась, причиняя душевную боль. Заб Майя – великий воин, изменивший представление о злом и кровожадном каргхаре, охотник с добрым, справедливым сердцем. Человек, зародивший искру тяги к знаниям о каргах, которую раздул впоследствии отец, превратив в неистовое пламя… И он – вот это ничтожество, греющееся в мусоре? Неужели среди бесчисленных жизненных путей есть и такие? Вот что напугало Ри и заставило в тот вечер, забыв о спутнице, рвануть прочь.

– А хлеба! – донеслось вслед. – Хлеба дайте!

Майя, конечно же, побежала за Ри. Покинув окраины Атаранги, они спрятались в ночном лесу, в глинистом овраге, за переплетающимися, толстыми корнями сосен.

Там и нашли их люди из Энфиса, в том числе и Кабиан Халла, отец Ри.

В наказание за проступок Майю отослали к тетке в соседнюю, более строгую обитель цнои. Больше Ри ее не видел. А его самого приставили в вечные ученики к Мельзинге, старухе-обрядчице. Ее побаивались все в Энфисе – не только детишки, но и цнои постарше, – уважали, были бесконечно благодарны, но побаивались. Потому что никто не хотел выполнять жуткую работу, но каждый понимал, что это самая важная должность в обителях, проповедующих святость родственных уз и верящих в их преобладающее значение для рождения, жизни и смерти… А также приема пищи, повязывания ленточек, укладывания спать и прочего, прочего, что предстояло изучить и познать Ри в наказание за детскую выходку.

Но несмотря ни на что, он был тогда счастлив и невероятно доволен, что вернулся.

***

 А теперь, совершив вынужденный побег из Энфиса в более зрелом возрасте, пробыв в беспамятном состоянии неизвестный отрезок времени, он очнулся с мыслью, ввергнувшей его в пучину безнадежия и горя, – осознанием того, что возвращаться больше некуда, да и не к кому.

Пробуждение давалось нелегко: ныла поясница, гудели ноги, штормило. Через какофонию скрежета и завывания, застрявшую в висках, пробивались другие, непонятные звуки треска и… шума волн? Ри с трудом разлепил глаза. Он полулежал, прислонившись к дереву на опушке леса. Укрытый шерстяным одеялом. Пахло лошадьми. Ри посмотрел в сторону бесконечного, до горизонта раскинувшегося луга –  несколько илори безмятежно паслись и отмахивались хвостами от слепней. Там, у самого края земли, растекалась нежным пурпуром заря. Но треск доносился со стороны леса. Так трещал костер. И возле него сидели, замерев, четверо.

Шевеление разбудило режущую боль в ноге. Ри застонал, чем привлек внимание греющихся у огня. Первым к нему повернулся молодой, чуть постарше самого Рийя, парень – кудлатый, с простым, загоревшим лицом, на котором выделялись почти желтые брови и по нескольку мелких сережек в обоих ушах, – и сразу заулыбался. Одет он был в какое-то рваное тряпье. Оно ну никак не могло быть его одеждой: до того смотрелось неуместно, неестественно с его чистыми и приветливыми глазами.

Тут же к Ри повернулись двое других мужчин: оба бородатые, но тот, что сидел справа и ближе, гораздо крупнее и борода у него была черная, с жестким лоснящимся волосом, а у другого – покороче и рыжая. Более коренастый брезгливо скривился и сразу же отвернулся, сверкнув лысиной. Четвертым человеком у костра была женщина, но ее лик все время ускользал от Ри, скрытый за возбужденно полыхающими языками пламени. Одеты все странно: в разорванные полоски грязного тряпья. Но приглядевшись, Ри понял, что это лишь прикрытие, а под ними чужаки облачены в кожаные, с вшитыми листами металлической брони жилеты. В траве, у ног каждого покоилось оружие: меч, топоры… Охотники. Самый крупный внимательно смотрел на Ри, будто потрошил взглядом. У молодого улыбку-то сняло, как по приказу, и тот занялся сгребанием углей в кучу, к костру.

Никто больше не шевелился и не произносил ни звука. Так продолжалось довольно-таки долгое время. Ри почти перестал дышать, он натянул покрывало до подбородка и спрятался бы совсем, если бы от этот чужаки исчезли, как кошмарный бред. “Только не это. – Парень начинал мелко дрожать всем телом. – Бежал от одних и попал к другим.” Томительное молчание, повисшее на поляне, обретало осязаемое величие. Громоздкое, тяжелое, пробирающее до костей – оно давило на плечи, превращая Ри в ненавистное самому себе ничтожество.

– Кто ты такой? – прогремел голос крупного. – И что ЭТО?

Он вытянул руку и показал прозрачный камень. У Ри внутри что-то ухнуло и опустилось низко-низко, уперевшись в желудок. Волнение выступило испариной на лбу.

Молодой подскочил с места и, замахав рукой, как будто отбивался от невидимых мух, присел возле Ри.

– Полегче, Кос! – попросил он мягко. – Не видишь, в себя никак не придет.

– Да мне плевать! – Голос, не терпящий ни малейших возражений – громкий и властный. – Мы его выгребли из грязи, ты его выходил и перевязал раны, так что у нас есть право знать.

Юноша лишь раздраженно отмахнулся:

– Ну подожди, он хоть оклемается.