Смертная чаша весов

Гул разговоров в зале тут же утих. Взоры всех были устремлены сначала на адвоката, а потом на Зору. Высоко держа голову и не глядя ни направо, ни налево, она прошла то короткое расстояние, которое отделяло стол защиты от скамей для публики.

По залу пробежал осуждающий шепоток. Всем хотелось получше разглядеть женщину, которая оказалась настолько коварной, что выдвинула обвинение против той, кто стала всеобщим кумиром и одной из героинь светской хроники века. Люди поворачивались на скамьях, вытягивая шеи и провожая ее взглядом, и лица их стали жесткими от гнева. Оливер, следовавший за своей подзащитной, почувствовал на себе волну холодной неприязни. Он пододвинул Зоре стул, и графиня, со свойственной ей грацией подобрав юбки, уселась на него.

В зале снова стало шумно – отовсюду был слышен приглушенный шепот. Но через мгновение наступила тишина. В дальнем конце зала открылась дверь, пропустив королевского адвоката Эшли Харвестера. Однако сначала он лишь придержал дверь рукой, позволив принцессе Гизеле войти первой. По залу словно пробежал электрический ток – у всех перехватило дыхание.

Рэтбоун искренне удивился, увидев, что принцесса совсем небольшого роста. Неизвестно почему, но он вообразил, что женщина, ставшая виновницей двух самых громких в истории Европы скандалов, связанных с членами королевской семьи, должна быть высокой и импозантной особой. Однако принцесса Гизела была маленькой и настолько худой, что казалась болезненно-хрупкой, как статуэтка, которую опасно брать в руки. Она была во всем черном – от изящной шляпки с вдовьей вуалью до безукоризненных линий черного жакета, подчеркивающего изящество ее торса и осиную талию. Широкая юбка из черной тафты еще больше усугубляла кукольную хрупкость ее фигуры.

Словно общий вздох пронесся по судебному залу.

– Браво! – крикнул мужской голос.

– Храни вас Господь! – всхлипнув, произнесла одна из женщин.

Рукой в черной перчатке Гизела медленно откинула с лица вуаль и, нерешительно повернувшись к залу, как-то вымученно улыбнулась.

Сэр Оливер следил за ней с возрастающим любопытством. Она не казалась красавицей, да и никогда не была ею. Но теперь еще и горе наложило свою безжалостную печать на ее лицо, и оно стало почти бескровным. Волосы принцессы, убранные под шляпку, судя по небольшой выбившейся прядке, были темными. У нее был высокий лоб, прямые, хорошо очерченные брови и большие глаза. Она смотрела прямо перед собой, и в глазах ее были видны проницательность и сознание собственного достоинства. Тем не менее в этой женщине чувствовалась какая-то напряженность и настороженность. Особенно явно об этом свидетельствовали жесткие линии ее рта. Однако, учитывая невосполнимую утрату и тяжесть обвинения, обрушившегося на принцессу Гизелу, она держалась удивительно хорошо, а в том, что женщина была напряжена, не было ничего неожиданного. В зале суда ей пришлось встретиться лицом к лицу с той, кто всегда была ее заклятым врагом.

Взгляд, которым Гизела удостоила галерку, был последним ее жестом в сторону публики. После этого, не оглядываясь по сторонам, она заняла свое место за столом обвинения, подчеркнуто избегая смотреть в сторону Рэтбоуна и графини.

Все это настолько захватило присутствующих в зале, что никто словно и не замечал следовавшего за принцессой адвоката Эшли Харвестера, севшего на стул рядом с нею. Тогда-то Оливер впервые увидел его. А ведь этот человек был его главным противником – и противником сильным, опытным, – с которым ему предстояло помериться силами. Рэтбоуну никогда прежде не доводилось встречаться с Харвестером один на один в суде, но ему была хорошо известна его репутация. Он был человеком твердых взглядов, готовый к схваткам за свои принципы, независимо от того, кто был его противником. Сейчас на длинном худом лице Эшли была та сосредоточенность, которая делала его пугающе суровым. У него был прямой нос, глубоко посаженные светлые глаза и узкие бескровные губы. Есть ли у него хоть капля юмора, можно было только догадываться. Что ж, Оливеру предстояло вскоре узнать это.

Судья оказался человеком немолодым и с довольно необычной наружностью. Судя по его лицу, казалось, что он лишен плоти и состоит лишь из кожи и костей; при этом кожа его была настолько тонка, что под нею угадывался череп. Однако его лицо не казалось от этого пугающим. На первый взгляд могло создаться впечатление, что судья слабоволен и некомпетентен и что, возможно, он получил этот высокий пост по праву рождения, а не из-за своих интеллектуальных способностей. Мягким голосом он призвал зрителей к порядку, и шум мгновенно стих – но не потому, что так велел судья, а потому, что никто не хотел пропустить ни слова на этом необычайном процессе.

Рэтбоун перевел взгляд на скамьи присяжных. Как он уже объяснял своему отцу, жюри выбиралось из людей, владеющих собственностью: таковы были правила. Все они были в парадных костюмах – темные пиджаки и белые жесткие воротнички, жилеты строгих оттенков и наглухо застегнутые сюртуки. Как-никак, на суде присутствовали особы королевских фамилий, хотя и обедневших и лишившихся былых прав. В зале собралось много знатных господ благородных кровей, и немало их будет вызвано в качестве свидетелей. Лица присяжных были торжественны и серьезны, как и приличествует случаю, а их волосы и бакенбарды тщательно расчесаны. Они смотрели перед собой застывшим взглядом, стараясь не моргать.

Галерку заполнили репортеры с карандашами и блокнотами наготове. Никто из них даже не шелохнулся.

Заседание суда было объявлено открытым.

Эшли Харвестер встал.

– Ваша честь, господа присяжные! – Голос его звучал четко, и в нем чувствовался легкий акцент уроженца центральных графств Англии. Видимо, Харвестер немало потрудился, чтобы избавиться от него, но тем не менее акцент все же слышался, особенно в произношении гласных. – На первый взгляд, рассматриваемое нами дело не кажется ни драматичным, ни зловещим. Никто из участвующих в нем не пострадал от увечий. – Голос адвоката был тихим, и он не сделал ни единого жеста, начав свою вступительную речь. – Нет окровавленного трупа или чудом уцелевшей жертвы, способной вызвать у вас сострадание. Никто не был ограблен и не лишился своих сбережений или собственности. Ничье дело не пострадало и ничей дом не лежит в дымящихся развалинах. – Пожав худыми плечами, он как бы давал понять, что не чужд иронии. – В данном случае мы имеем дело всего лишь со словами. – Харвестер умолк. Все это время он стоял спиной к Рэтбоуну.

В зале воцарилась тишина.

На галерке, громко вздохнув, вдруг кашлянула женщина. Один из присяжных испуганно заморгал глазами.

Эшли печально улыбнулся, нарушая паузу.

– Но Божья молитва – это тоже слова, не так ли? Присяга монарха во время коронации – тоже слова… как и клятвы сочетающихся браком. – Теперь он обращался к присяжным. – Не думаю, что вы сочтете все эти слова пустяками. Честь мужчины может зависеть от слов, которые он произносит, честь женщины – тоже. Все, чем мы будем пользоваться в этом суде сегодня и все последующие дни, тоже будет только словами. Мой ученый друг, – адвокат Гизелы легким кивком указал на Рэтбоуна, – и я, ваш покорный слуга, будем сражаться здесь, прямо перед вами, и единственным нашим оружием будет слово и память о словах. Мы не пойдем друг на друга с поднятыми кулаками.

Кто-то в зале нервно хихикнул и тут же умолк.

– У нас нет ни шпаг, ни пистолетов, – продолжал Харвестер. – Но от исхода таких сражений, как наше, зависят жизнь, репутация, честь и состояние людей.

Он стоял вполоборота к галерке и к скамьям присяжных.

– В Новом Завете, и не без основания, сказано: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово был Бог»[9]. Недаром в Библии говорится: «Не поминай имя Господа твоего всуе», – ибо это тяжкий грех богохульства. – Голос адвоката разительно изменился, и теперь в нем слышался гнев, резко всколыхнувший тишину в зале. – Повторять имя мужчины или женщины всуе, давать ложные показания, распространять клевету – это преступление, и оно наказуемо!

9

Ин. 1:1.